- Я хочу летать, - сказал ты однажды....

- Я хочу летать, - сказал ты однажды.
 И с тех пор я совсем не знаю, что мне делать.

[]Нас всегда было двое и мы были - как гром и ясное небо.
 Можно было смеяться и плакать одновременно, спорить, ступать, даже если и не поверил до конца, на тонкий канат - и, сделав так, как ты сказал, пройти его весь, не пошатнувшись.
     Ты всегда был моей верой, моей сумасшедшей мечтой о том, что я когда-нибудь стану таким, как ты. Научусь не пробовать на зуб - принимать на веру, не взвешивая, не думая даже, только секундочку, для вида, напоказ.
     Иногда, когда ты сидел совсем тихо, молча уткнувшись носом в согнутые коленки, на большой балконной тумбе, когда тебе бывало очень грустно и почему-то совсем от этого легко, я садился рядом, так же тихо - всё-таки мы с тобой на одно лицо, и молчать умеем одной и той же песней, только ты выше и чище, может быть, и я когда-нибудь буду так - и смотрел, как ветер треплет тебе волосы на макушке. И тебе становилось от этого выше. Ярче. Как будто кто-то руку на плечо положил.Ты хмыкал как-то нехорошо и азартно, крепко сжимая кулаки, и начинал хохотать, утирая одинокую слезу, ту самую, которая случайно не попала на мои щёки.
     Мне всегда было немножко завидно - от того, что тебе не страшно. Совсем никогда-никогда не бывает. Может быть, нас специально когда-то разделили вот так смешно - на меня и тебя, на гром и ясное небо. Зачем только - ума не приложу. Может быть, чтобы у меня была мечта. Или чтобы у тебя был якорь, пусть и неказистый, а то ведь того и гляди ветром унесёт, вон какой лёгкий.
     В детстве нам говорили одно и то же, одинаково учили и звали, но ты почему-то не боишься расстроить их всех, тех, которые хотели бы, чтобы ты был по-другому, чтобы отпустил волосы исходного цвета, выбросил любимые драные джинсы и кеды в полоску, чтобы не прыгал до солнца, а степенно возвышался на свои полтора с хвостиком метра над полом. А мне вот страшно, знаешь. Страшно потерять корни и не суметь прорасти нигде-нигде больше. И страшно услышать то, что они скажут мне вслед. А они ведь у нас с тобой такие, непременно найдут, что сказать.
     И я хожу за тобой серебристой тенью от одуванчика, вырезанной июньским небом на тёплой земле, хожу и не знаю, как мне теперь быть - теперь, когда ты сказал, что хочешь летать.
 Я же боюсь.
    Ты никогда меня не слушаешь, поэтому даже не подозреваешь, как мне страшно. Тебе ведь всегда двенадцать, а я неумолимо взрослею, хотя пока нас с тобой, пожалуй, ещё не отличить. Разве что по глазам - у тебя они всегда искрятся, а у меня - только когда я тебе верю. Я верю тебе, правда, стараюсь всегда верить и делать то, о чём ты так звонко и задорно твердишь мне каждую секунду. Но это...
    Летать.
 Ты сказал, что хочешь летать.
    А когда тебя, уже на пороге, обшарпанном, покрашенном когда-то белым и красным пороге моего отчаяния спросили, зачем ты пришёл, ты ответил: «Я просто понял, что пора». Просто понял. Эти твои «просто понял» не сдвинуть даже асфальтовым катком, уж я-то знаю, пробовал. И как мне быть теперь, когда самолёт уже взлетел, а я всё ещё не могу тебе поверить? Я в панике, я не могу. Знаю, ты скажешь, что всё будет хорошо, что ты узнавал, проверял, что тебе обещали какие-то твои никому не известные боги, силы, ветры и ещё чёрти что, в которых я с твоей лёгкой руки, наверное, тоже верю. Только не всерьёз как-то, через раз.
     И в крылья твои верю. Только у меня-то их нет, ну почему ты меня не слышишь?
     Почему ты сейчас, всего через секунду, сделаешь шаг вниз - и полетишь? И почему я, не веря и не зная, что будет со мной, всё равно повторю этот твой шаг? Ты улыбаешься, ты всегда улыбаешься, не оборачиваясь на меня, кричащего в полшаге за тобой.
     Мне когда-то говорили, что ты - моя беда, а я не верил. Я всегда знал, что, если бы не ты, мой крылатый дурак, совсем не умеющий бояться, никогда мне не решиться взлететь. Никогда не вырваться из цепкого "надо", амбарным замком повешенного на шею. И, даже если мы с тобой сейчас разобьёмся, как тебе иногда хотелось, раз -и вдребезги, чтобы даже полкосточки не осталось (ибо если уж ты не в духе, так как следует), даже если это был наш с тобой последний шаг...Я тебя обниму, ладно? Так теплее. А то холодно тут всё-таки, наверху.

     Когда мы с тобой смотрим в зеркало по утрам, одинаково угрюмые и взлохмаченные, насильно открываем сонные глаза, потирая их кулаками, мне почему-то вспоминается тот миг, когда ты сказал, что хочешь летать - и выпрыгнул из самолёта. Наверное, именно тогда я вдруг понял, что гром среди ясного неба - это совсем не метафора. Это очень даже всамделишний человек, у которого есть крылья. Это мы с тобой вместе, неразделимые, глупые одной глупостью, счастливые одной исполненной мечтой.
     Когда-нибудь потом я снова начну кричать и плакать, а ты - говорить, что всё будет хорошо. А потом снова будет высоко и тепло, потому что гром среди ясного неба - это очень просто. Просто я и ты.
    Доброго тебе утра, вот что.