Потому что искусство поэзии требует слов,
я – один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф – победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест – белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей –
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут –
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор – не кричать же слугу –
да чешу котофея…
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем – все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен – это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить – динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
я – один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф – победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест – белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей –
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут –
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор – не кричать же слугу –
да чешу котофея…
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем – все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен – это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить – динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
Because the art of poetry requires words
I am one of the deaf, bald, sullen ambassadors
second-rate power, associated with this -
not wanting to rape your own brain,
serving clothes to myself, I go down to the kiosk
for the evening newspaper.
The wind blows the foliage. Old light bulbs dim glow
in these sad lands, whose epigraph is the victory of mirrors,
with the assistance of puddles, it creates an abundance effect.
Even thieves steal an orange, scraping amalgam.
However, the feeling with which you look at yourself -
I forgot this feeling.
In these sad lands everything is designed for winter: dreams,
walls of prisons, coats, brides' toilets - white
New Year's, drinks, second hands.
Sparrow jackets and dirt according to the number of alkalis;
puritanical customs. Linen. And in the hands of violinists -
wooden heating pads.
This land is immovable. Presenting the gross volume
cast iron and lead, you shake your head stunned,
remember the old power on bayonets and Cossack whips.
But the eagles sit like a magnet on the iron mixture.
Even the wicker chairs are kept here
on bolts and nuts.
Only the fish in the seas know the value of freedom; but their
dumbness forces us, as it were, to create our
labels and cash registers. And the space sticks out with a price list.
Time is created by death. Needing bodies and things
it seeks the properties of both in raw vegetables.
Cochet hears the chimes.
Live in an era of accomplishments, having an exalted disposition,
unfortunately difficult. Lifting her dress up to the beauty,
you see what you were looking for, not new wondrous divas.
And it's not that Lobachevsky is firmly observed here,
but the widened world must be narrowing somewhere, and here -
here is the end of perspective.
Either the map of Europe was stolen by agents of the authorities,
either five sixths of the remaining parts in the world
too far away. Or some kind fairy
it bewitches me, but I can't escape from here.
I pour myself Cahors - do not shout to the servant -
yes, I scratch the cat ...
Or a bullet in the temple, as if to the place of error with a finger,
or to pull from here on the sea with the new Christ.
And how not to mix with drunken eyes, stunned by the frost,
a steam locomotive with a ship - you still won't burn out with shame:
like a boat on the water, it will not leave a trace on the rails
steam locomotive wheel.
What do the newspapers write in the "From the courtroom" section?
The verdict was carried out. Looking here,
the man in the street will see through tin-rimmed glasses,
how a person lies face down against a brick wall;
but does not sleep. For to disdain kumpol dreams
perforated has the right.
The vigilance of this era is rooted in those
times incapable in their general blindness
to distinguish dropped out of the cradles from the dropped out cradles.
The white-eyed eccentric does not want to look beyond death.
It's a pity, the saucer is full, only there is no one to turn the table with,
to ask you, Rurik.
The vigilance of these times is vigilance to the things of the impasse.
Not according to the tree, the mind should spread so far,
but spitting on the wall. And not to wake the prince - a dinosaur.
For the last line, eh, do not pluck the feather from the bird.
The innocent head of all and affairs is what to expect an ax
yes green laurel.
I am one of the deaf, bald, sullen ambassadors
second-rate power, associated with this -
not wanting to rape your own brain,
serving clothes to myself, I go down to the kiosk
for the evening newspaper.
The wind blows the foliage. Old light bulbs dim glow
in these sad lands, whose epigraph is the victory of mirrors,
with the assistance of puddles, it creates an abundance effect.
Even thieves steal an orange, scraping amalgam.
However, the feeling with which you look at yourself -
I forgot this feeling.
In these sad lands everything is designed for winter: dreams,
walls of prisons, coats, brides' toilets - white
New Year's, drinks, second hands.
Sparrow jackets and dirt according to the number of alkalis;
puritanical customs. Linen. And in the hands of violinists -
wooden heating pads.
This land is immovable. Presenting the gross volume
cast iron and lead, you shake your head stunned,
remember the old power on bayonets and Cossack whips.
But the eagles sit like a magnet on the iron mixture.
Even the wicker chairs are kept here
on bolts and nuts.
Only the fish in the seas know the value of freedom; but their
dumbness forces us, as it were, to create our
labels and cash registers. And the space sticks out with a price list.
Time is created by death. Needing bodies and things
it seeks the properties of both in raw vegetables.
Cochet hears the chimes.
Live in an era of accomplishments, having an exalted disposition,
unfortunately difficult. Lifting her dress up to the beauty,
you see what you were looking for, not new wondrous divas.
And it's not that Lobachevsky is firmly observed here,
but the widened world must be narrowing somewhere, and here -
here is the end of perspective.
Either the map of Europe was stolen by agents of the authorities,
either five sixths of the remaining parts in the world
too far away. Or some kind fairy
it bewitches me, but I can't escape from here.
I pour myself Cahors - do not shout to the servant -
yes, I scratch the cat ...
Or a bullet in the temple, as if to the place of error with a finger,
or to pull from here on the sea with the new Christ.
And how not to mix with drunken eyes, stunned by the frost,
a steam locomotive with a ship - you still won't burn out with shame:
like a boat on the water, it will not leave a trace on the rails
steam locomotive wheel.
What do the newspapers write in the "From the courtroom" section?
The verdict was carried out. Looking here,
the man in the street will see through tin-rimmed glasses,
how a person lies face down against a brick wall;
but does not sleep. For to disdain kumpol dreams
perforated has the right.
The vigilance of this era is rooted in those
times incapable in their general blindness
to distinguish dropped out of the cradles from the dropped out cradles.
The white-eyed eccentric does not want to look beyond death.
It's a pity, the saucer is full, only there is no one to turn the table with,
to ask you, Rurik.
The vigilance of these times is vigilance to the things of the impasse.
Not according to the tree, the mind should spread so far,
but spitting on the wall. And not to wake the prince - a dinosaur.
For the last line, eh, do not pluck the feather from the bird.
The innocent head of all and affairs is what to expect an ax
yes green laurel.
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Александр Пастор
