Понимаю, что играю с огнём, но... Как-то мало внимания при разговорах о Пушкинском сквере и виде с него мы уделяем тому факту, что в этом крае Самары Петров-Водкин получил свой первый урок перспективы. Причём не у художника, а у театрального актёра.
Вот отрывок из книги живописца "Пространство Эвклида":
"Сидел я однажды на обрыве, неподалеку от театра, и рисовал скученные в низине строения. Рисовал старательно, боролся с домами и сараями, не желавшими усесться на свои места моего рисунка: они танцевали, расползались на бумаге, не притыкались друг к другу. Я ухватывался за детали, отсчитывал доски крыш, прорезывал их желобками, вырисовывал переплеты окон и водосточные трубы, я думал этим уладить неспокойную, сбродную толпу предметов, но они копошились по-прежнему и не поддавались должной проекционной установке. Недостаток в рисунке я видел, но не находил ему объяснения. В сущности говоря, рисунок мой представлял собою смесь разнообразного смотрения на натуру, с массою точек зрения, с китайской плоскостной и с иконной обратной, с уменьшением на зрителя, перспективами, словом, в нем было все, кроме одноглазой европейской установки на предмет, которой я так усиленно и добивался, не зная принятых ею положений.
В критический момент моей борьбы с натурой сзади меня раздалось громко и выразительно:
— Очень хор-рошо, но безграмотно в совершенстве! Здравствуй, брат!
Это был Аркадский.
— Перспективы ты не знаешь. Неужели академик не разъяснил тебе эту штуку?
У трагика произошло что-то с Буровым. Носились слухи, что недоразумение между ними возникло по поводу театрального занавеса, заказ на который устроил Аркадский, но, почему бы то ни было, он бросил посещение занятий в классах и усвоил некоторую небрежность по отношению к художнику.
— Вставай и смотри! — простерши руку над оврагом, произнес он (Аркадский самые обыденные слова не говорил, а произносил).
— Что ты видишь?
— Крыши, — отвечаю я.
— В том-то и беда, что крыши; это, брат, и низший организм лошади также видит, а что с крышей стало, когда ты с сиденья на ноги поднялся, — этого и не видишь! Смотри мою морду!
Аркадский был на голову выше меня. Я устремился на его, отдыхающее от бритвы, лицо. Видел я низ подбородка, низ носа, с отверстиями для ноздрей, и подбровные впадины глаз.
— Ну? — взревел трагик.
Я молчал в полном недоумении.
— Смотри теперь, несчастный!.. — И Аркадский припал на колени, сделавшись ниже меня ростом. Я увидел теперь верх его котелка и высунувшиеся крылья носа.
— О-твечай!! — уже загробным голосом насел он на мое самообладание.
— Сначала снизу видел ваше лицо, а теперь сверху, — чтоб избежать дальнейших осложнений, ответил я наобум.
Трагик проявил удовольствие от победы над моей тупостью, хотя сарказм еще оставался в его голосе:
— А-гга! — Он сделал звучный выдох и понизил регистр голоса до простого драматизма.
— Теперь, брат, смотри внимательно вот это! — он вынул коробку папирос «Кинь грусть» и направил ее ко мне. Я было протянул руку. — Нет! рассмотри как следует!
Держа коробку на уровне моих глаз, Аркадский стал пояснять мне, какой я эту коробку вижу.
— Ты видишь одну сторону, без верха и без низа: коробка есть на уровне твоего горизонта… Понял? Гор-ризонта! Дальше. Вот предмет выше твоих глаз: ты видишь нижнюю крышку. Ее края пошли книзу, а задний край меньше переднего.
Восемь положений продемонстрировал предо мной Аркадский. Потом перешел на пейзаж, и с моим рисунком в руках он удивительно толково и лапидарно разъяснил мне основы итальянской перспективы. Уже нас окружили любопытные, когда я принужден был повторить трагику пройденный в полчаса курс. Присутствие публики меня смущало, а моего учителя вдохновляло.
— Гор-ризонт… Точка общего сходэ… Точка удаления… — врывались в мой ответ медью звучащего голоса беспрекословные истины, устанавливающие в порядок кавардак мира.
Лекция над оврагом была записана в тетрадь с пояснительными чертежами.
Аркадский пришел в полное благодушие. Хлопнул о землю свой котелок, уселся рядом со мной, открыл экспериментальную коробку, и задымили мы с ним «Кинь грусть».
В дальнейшем много накачивали меня перспективой, и я считался знатоком в этой области, но она не производила на меня такого ошеломляющего впечатления, как в этот первый урок, преподанный мне актером. Да, говоря по совести, весь фокус перспективы и заключается в положениях, изложенных Аркадским".
Вот отрывок из книги живописца "Пространство Эвклида":
"Сидел я однажды на обрыве, неподалеку от театра, и рисовал скученные в низине строения. Рисовал старательно, боролся с домами и сараями, не желавшими усесться на свои места моего рисунка: они танцевали, расползались на бумаге, не притыкались друг к другу. Я ухватывался за детали, отсчитывал доски крыш, прорезывал их желобками, вырисовывал переплеты окон и водосточные трубы, я думал этим уладить неспокойную, сбродную толпу предметов, но они копошились по-прежнему и не поддавались должной проекционной установке. Недостаток в рисунке я видел, но не находил ему объяснения. В сущности говоря, рисунок мой представлял собою смесь разнообразного смотрения на натуру, с массою точек зрения, с китайской плоскостной и с иконной обратной, с уменьшением на зрителя, перспективами, словом, в нем было все, кроме одноглазой европейской установки на предмет, которой я так усиленно и добивался, не зная принятых ею положений.
В критический момент моей борьбы с натурой сзади меня раздалось громко и выразительно:
— Очень хор-рошо, но безграмотно в совершенстве! Здравствуй, брат!
Это был Аркадский.
— Перспективы ты не знаешь. Неужели академик не разъяснил тебе эту штуку?
У трагика произошло что-то с Буровым. Носились слухи, что недоразумение между ними возникло по поводу театрального занавеса, заказ на который устроил Аркадский, но, почему бы то ни было, он бросил посещение занятий в классах и усвоил некоторую небрежность по отношению к художнику.
— Вставай и смотри! — простерши руку над оврагом, произнес он (Аркадский самые обыденные слова не говорил, а произносил).
— Что ты видишь?
— Крыши, — отвечаю я.
— В том-то и беда, что крыши; это, брат, и низший организм лошади также видит, а что с крышей стало, когда ты с сиденья на ноги поднялся, — этого и не видишь! Смотри мою морду!
Аркадский был на голову выше меня. Я устремился на его, отдыхающее от бритвы, лицо. Видел я низ подбородка, низ носа, с отверстиями для ноздрей, и подбровные впадины глаз.
— Ну? — взревел трагик.
Я молчал в полном недоумении.
— Смотри теперь, несчастный!.. — И Аркадский припал на колени, сделавшись ниже меня ростом. Я увидел теперь верх его котелка и высунувшиеся крылья носа.
— О-твечай!! — уже загробным голосом насел он на мое самообладание.
— Сначала снизу видел ваше лицо, а теперь сверху, — чтоб избежать дальнейших осложнений, ответил я наобум.
Трагик проявил удовольствие от победы над моей тупостью, хотя сарказм еще оставался в его голосе:
— А-гга! — Он сделал звучный выдох и понизил регистр голоса до простого драматизма.
— Теперь, брат, смотри внимательно вот это! — он вынул коробку папирос «Кинь грусть» и направил ее ко мне. Я было протянул руку. — Нет! рассмотри как следует!
Держа коробку на уровне моих глаз, Аркадский стал пояснять мне, какой я эту коробку вижу.
— Ты видишь одну сторону, без верха и без низа: коробка есть на уровне твоего горизонта… Понял? Гор-ризонта! Дальше. Вот предмет выше твоих глаз: ты видишь нижнюю крышку. Ее края пошли книзу, а задний край меньше переднего.
Восемь положений продемонстрировал предо мной Аркадский. Потом перешел на пейзаж, и с моим рисунком в руках он удивительно толково и лапидарно разъяснил мне основы итальянской перспективы. Уже нас окружили любопытные, когда я принужден был повторить трагику пройденный в полчаса курс. Присутствие публики меня смущало, а моего учителя вдохновляло.
— Гор-ризонт… Точка общего сходэ… Точка удаления… — врывались в мой ответ медью звучащего голоса беспрекословные истины, устанавливающие в порядок кавардак мира.
Лекция над оврагом была записана в тетрадь с пояснительными чертежами.
Аркадский пришел в полное благодушие. Хлопнул о землю свой котелок, уселся рядом со мной, открыл экспериментальную коробку, и задымили мы с ним «Кинь грусть».
В дальнейшем много накачивали меня перспективой, и я считался знатоком в этой области, но она не производила на меня такого ошеломляющего впечатления, как в этот первый урок, преподанный мне актером. Да, говоря по совести, весь фокус перспективы и заключается в положениях, изложенных Аркадским".
I understand that I am playing with fire, but ... When talking about Pushkin Square and the view from it, we somehow pay little attention to the fact that Petrov-Vodkin received his first lesson in perspective in this region of Samara. And not from the artist, but from the theatrical actor.
Here is an excerpt from the painter's book "Euclid's Space":
“Once I sat on a cliff, not far from the theater, and drew buildings crowded in the lowlands. I drew diligently, fought with houses and sheds that did not want to sit in their places of my drawing: they danced, spread out on paper, did not stick to each other. I grabbed the details, counted out the roof boards, cut them with grooves, sketched the window frames and drainpipes, I thought of this to settle the restless, rabid crowd of objects, but they were still swarming and did not give in to the proper projection setting. In essence, my drawing was a mixture of various views of nature, from a mass of points of view, from the Chinese planar and from the iconic reverse, with a decrease in the viewer, perspectives, in a word, it contained everything except the one-eyed European attitude towards subject, which I so strenuously and sought, not knowing the provisions adopted by it.
At the critical moment of my struggle with nature, I heard loudly and expressively from behind:
- Very good, but perfectly illiterate! Hello, brother!
It was Arkadsky.
- You do not know the prospects. Didn't the academician explain this thing to you?
Something happened to the tragedian with Burov. There were rumors that a misunderstanding between them arose about the theater curtain, the order for which arranged for Arkadsky, but, for some reason, he gave up attending classes in classes and acquired some negligence towards the artist.
- Get up and watch! - stretch out your hand over the ravine, he said (Arkadsky did not speak the most ordinary words, but uttered).
- What do you see?
“Roofs,” I say.
- That's the trouble, that the roofs; this, brother, the horse's lower organism also sees, but what happened to the roof when you got up from the seat to your feet - you don't see it! Look at my face!
Arkadsky was a cut taller than me. I rushed to his face, resting from the razor. I saw the bottom of the chin, the bottom of the nose, with holes for the nostrils, and the under-eye sockets.
- Well? The tragedian roared.
I was silent in complete bewilderment.
- Look now, unfortunate! .. - And Arkadsky dropped to his knees, becoming shorter than me. I now saw the top of his bowler hat and the protruding wings of his nose.
- O-tweet !! - already in a grave voice he sat on my self-control.
- First I saw your face from below, and now from above, - to avoid further complications, I answered at random.
The tragedian showed pleasure in defeating my stupidity, although sarcasm still remained in his voice:
- A-huh! He breathed out a resounding breath and lowered the register of his voice to a simple drama.
- Now, brother, look carefully at this! - he took out a box of cigarettes "Throw sadness" and sent it to me. I stretched out my hand. - Not! consider it properly!
Holding the box at my eye level, Arkadsky began to explain to me how I see this box.
- You see one side, no top and no bottom: the box is at the level of your horizon ... Got it? Mountain Rizonta! Farther. Here's the thing above your eyes: you see the bottom cover. Its edges went downward, and the posterior edge is less than the front.
Arcadsky demonstrated eight positions before me. Then he moved on to the landscape, and with my drawing in his hands he explained to me the basics of the Italian perspective in an amazingly sensible and lapidary manner. Already we were surrounded by curious people, when I was forced to repeat the tragedy of the course I had completed in half an hour. The presence of the public confused me, and my teacher inspired me.
- Gor-risont ... The point of general convergence ... The point of removal ... - unquestioning truths burst into my answer with the copper of a sounding voice, setting in order the chaos of the world.
The lecture over the ravine was recorded in a notebook with explanatory drawings.
Arkadsky came in complete complacency. He slammed his bowler hat on the ground, sat down next to me, opened the experimental box, and we smoked "Throw the sadness" with him.
In the future, they pumped me up a lot with perspective, and I was considered an expert in this field, but it did not make such a stunning impression on me as in this first lesson the actor taught me. Yes, speaking honestly, the whole focus of the perspective lies in the provisions set forth by Arcadian. "
Here is an excerpt from the painter's book "Euclid's Space":
“Once I sat on a cliff, not far from the theater, and drew buildings crowded in the lowlands. I drew diligently, fought with houses and sheds that did not want to sit in their places of my drawing: they danced, spread out on paper, did not stick to each other. I grabbed the details, counted out the roof boards, cut them with grooves, sketched the window frames and drainpipes, I thought of this to settle the restless, rabid crowd of objects, but they were still swarming and did not give in to the proper projection setting. In essence, my drawing was a mixture of various views of nature, from a mass of points of view, from the Chinese planar and from the iconic reverse, with a decrease in the viewer, perspectives, in a word, it contained everything except the one-eyed European attitude towards subject, which I so strenuously and sought, not knowing the provisions adopted by it.
At the critical moment of my struggle with nature, I heard loudly and expressively from behind:
- Very good, but perfectly illiterate! Hello, brother!
It was Arkadsky.
- You do not know the prospects. Didn't the academician explain this thing to you?
Something happened to the tragedian with Burov. There were rumors that a misunderstanding between them arose about the theater curtain, the order for which arranged for Arkadsky, but, for some reason, he gave up attending classes in classes and acquired some negligence towards the artist.
- Get up and watch! - stretch out your hand over the ravine, he said (Arkadsky did not speak the most ordinary words, but uttered).
- What do you see?
“Roofs,” I say.
- That's the trouble, that the roofs; this, brother, the horse's lower organism also sees, but what happened to the roof when you got up from the seat to your feet - you don't see it! Look at my face!
Arkadsky was a cut taller than me. I rushed to his face, resting from the razor. I saw the bottom of the chin, the bottom of the nose, with holes for the nostrils, and the under-eye sockets.
- Well? The tragedian roared.
I was silent in complete bewilderment.
- Look now, unfortunate! .. - And Arkadsky dropped to his knees, becoming shorter than me. I now saw the top of his bowler hat and the protruding wings of his nose.
- O-tweet !! - already in a grave voice he sat on my self-control.
- First I saw your face from below, and now from above, - to avoid further complications, I answered at random.
The tragedian showed pleasure in defeating my stupidity, although sarcasm still remained in his voice:
- A-huh! He breathed out a resounding breath and lowered the register of his voice to a simple drama.
- Now, brother, look carefully at this! - he took out a box of cigarettes "Throw sadness" and sent it to me. I stretched out my hand. - Not! consider it properly!
Holding the box at my eye level, Arkadsky began to explain to me how I see this box.
- You see one side, no top and no bottom: the box is at the level of your horizon ... Got it? Mountain Rizonta! Farther. Here's the thing above your eyes: you see the bottom cover. Its edges went downward, and the posterior edge is less than the front.
Arcadsky demonstrated eight positions before me. Then he moved on to the landscape, and with my drawing in his hands he explained to me the basics of the Italian perspective in an amazingly sensible and lapidary manner. Already we were surrounded by curious people, when I was forced to repeat the tragedy of the course I had completed in half an hour. The presence of the public confused me, and my teacher inspired me.
- Gor-risont ... The point of general convergence ... The point of removal ... - unquestioning truths burst into my answer with the copper of a sounding voice, setting in order the chaos of the world.
The lecture over the ravine was recorded in a notebook with explanatory drawings.
Arkadsky came in complete complacency. He slammed his bowler hat on the ground, sat down next to me, opened the experimental box, and we smoked "Throw the sadness" with him.
In the future, they pumped me up a lot with perspective, and I was considered an expert in this field, but it did not make such a stunning impression on me as in this first lesson the actor taught me. Yes, speaking honestly, the whole focus of the perspective lies in the provisions set forth by Arcadian. "
У записи 160 лайков,
3 репостов,
4172 просмотров.
3 репостов,
4172 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Андрей Кочетков
