Судьба гуманизма в XXI столетии
«Мы живем в эпоху не недостатка (дефицита), а избытка (профицита) информации самого разного рода, как имеющей прямое отношение к нашей реальной жизни, так и имеющей отвлеченный от этой нашей реальной жизни характер.
Возможно, это первая эпоха информационного профицита. В предыдущие эпохи доступ не только к секретной, но и любой мало-мальски весомой информации был уделом так называемого просвещенного меньшинства.
Это меньшинство извлекало из своей способности пользоваться информацией самые разные выгоды. Как прямые, так и косвенные, как материальные, так и духовные.
<...>
Обладание информацией и способностью к ее осмыслению создавало для тех, кто и знал, и понимал, определенное социальное преимущество. Понимая это, люди, лишенные этого социального преимущества по причине отсутствия знания и понимания, стремились или заполучить это преимущество, или как-то, в том числе и комично, причаститься его даров.
Заполучить преимущество можно было, получив соответствующее образование. К нему стремились, ради его получения трудились в поте лица, перетрудившись, порой заболевали или даже сходили с ума. Отлучение от образования воспринималось так же, как воспринимается физическое уродство. Доступ в храм образованного меньшинства охранялся разного рода стражами, например, авторитетными критиками, разъяснявшими, что именно является доброкачественной, желанной и необходимой пищей духовной, а что является сомнительным, моветонным, суррогатным и даже неприличным.
Ориентируясь на критику, люди стремились вкушать правильную духовную пищу. В результате такая пища становилась модной. Мода порождала особые, комические формы сопричастности тому, что объявлялось необходимым для духовного потребления. Например, в советскую эпоху стояли огромные очереди за многотомными академическими собраниями сочинений. Добыть такое собрание сочинений и поставить его на полку — означало символически как бы войти в круг потребителей высококачественной духовной пищи. 95 процентов тех, кто сражался за право приобрести, к примеру, академическое собрание Федора Михайловича Достоевского, совершенно не нуждались в этом приобретении. Я, например, очень люблю Достоевского. Но прочитать всю его переписку, все его дневники и все его, что называется, «почеркушки» я не имею, да и не имел, ни возможности, ни желания.
Такое сквозное прочтение — удел узкого круга специалистов по Достоевскому. А приобрести академическое собрание сочинений Достоевского стремился не этот узкий круг, а круг неизмеримо более широкий. Доходило до курьеза — желающему приобщиться предлагалось купить суррогатное «полное собрание сочинений», которое состояло из корешков, внутри корешков была белая бумага. Желающие приобрести билеты на фильмы Феллини и Антониони в советскую эпоху выстаивали длиннейшие очереди. Через 30 минут после начала сеанса зал был на 90 процентов пуст. Ибо способность выстоять очередь не означала способность выдержать мучительно медлительное развитие фильма. Но очереди не рассасывались, потому что очень важно было на вопрос, смотрели ли вы фильм «Дорога», ответить утвердительно и привести в доказательство свое впечатление от одного из эпизодов. Это означало, что ты, так сказать, сопричастен. А такая сопричастность не только повышала самооценку, но и давала допуск в определенную социальную среду. Кто и как пользовался этим доступом — другое дело.
Напоминаю читателю все эти обстоятельства для того, чтобы мы вместе могли вдуматься в ту пропасть, которая отделяет прошлую эпоху от настоящей. Сообщество авторитетов, определяющих качество продукции, фактически упразднено.
Одним из первых «упразднений по факту», осуществленных в постсоветскую эпоху, было упразднение института литературной и иной критики. Критики оставались и доживали жизнь. А авторитетный для общества институт критики был упразднен именно «по факту». Никто не издавал по этому поводу постановлений. Но все или почти все перестали интересоваться, что по поводу такого-то произведения думает такой-то авторитетный мыслитель.
Мыслители эти, в том числе и те, кто очень старался приблизить желанное постсоветское будущее, как только оно было явлено, немедленно оказались не нужны. Кого в постсоветскую эпоху интересовало, что по какому-то поводу думают Баткин, Библер, Мамардашвили или кто-нибудь еще? Кто в эту эпоху продолжил страстно читать критические статьи по поводу тех или иных произведений? И у кого хватило решимости продолжить написание таких статей? Может быть, отдельные люди продолжили писать, а отдельные читатели — читать. Но в качестве социального явления исчезло всё сразу — и желание писать, и желание читать написанное.
Всё сказанное по поводу опасности «диктатуры хорошего вкуса» — полностью разделяю и поддерживаю. Бертольт Брехт в своей статье «Критика представлений» вполне справедливо утверждал, что «вкус публики не улучшится, если фильмы очистят от безвкусицы, зато фильмы станут хуже. Ибо кто знает, что отбрасывается с безвкусицей? Безвкусица масс коренится глубже в действительности, чем вкус интеллектуала».
Но что бы написал Брехт сегодня, если бы имел возможность наблюдать нашу действительность? Вряд ли он приравнял бы свою «Трехгрошовую оперу» к матерным испражнениям какой-нибудь модной интернет-дивы. Фильтрация информации — штука двусмысленная, спору нет (кто фильтрует, с какой целью, в чьих интересах). Но разве шквал нефильтрованной информации, в которой по определению доминирует недостоверная и низкопробная, не является страшным вызовом для современного человека, которому предоставляется возможность или питаться всем подряд, или самому выстраивать критериальность, разбираясь с тем, что находится на ее, критериальности, полюсах?
Читатель справедливо задаст мне вопрос о том, почему в мой анализ древних источников и суждений тех профессионалов, которые оперировали этими древнейшими источниками в новейшую эпоху (Зелинского, например), оказалась вдруг включена такая рефлексия на нынешнюю ситуацию с информацией как таковой. Уже согласившись со справедливостью такого вопроса, даю сообразный моему согласию развернутый ответ.»
Читать далее: https://rossaprimavera.ru/article/bc57a630
«Мы живем в эпоху не недостатка (дефицита), а избытка (профицита) информации самого разного рода, как имеющей прямое отношение к нашей реальной жизни, так и имеющей отвлеченный от этой нашей реальной жизни характер.
Возможно, это первая эпоха информационного профицита. В предыдущие эпохи доступ не только к секретной, но и любой мало-мальски весомой информации был уделом так называемого просвещенного меньшинства.
Это меньшинство извлекало из своей способности пользоваться информацией самые разные выгоды. Как прямые, так и косвенные, как материальные, так и духовные.
<...>
Обладание информацией и способностью к ее осмыслению создавало для тех, кто и знал, и понимал, определенное социальное преимущество. Понимая это, люди, лишенные этого социального преимущества по причине отсутствия знания и понимания, стремились или заполучить это преимущество, или как-то, в том числе и комично, причаститься его даров.
Заполучить преимущество можно было, получив соответствующее образование. К нему стремились, ради его получения трудились в поте лица, перетрудившись, порой заболевали или даже сходили с ума. Отлучение от образования воспринималось так же, как воспринимается физическое уродство. Доступ в храм образованного меньшинства охранялся разного рода стражами, например, авторитетными критиками, разъяснявшими, что именно является доброкачественной, желанной и необходимой пищей духовной, а что является сомнительным, моветонным, суррогатным и даже неприличным.
Ориентируясь на критику, люди стремились вкушать правильную духовную пищу. В результате такая пища становилась модной. Мода порождала особые, комические формы сопричастности тому, что объявлялось необходимым для духовного потребления. Например, в советскую эпоху стояли огромные очереди за многотомными академическими собраниями сочинений. Добыть такое собрание сочинений и поставить его на полку — означало символически как бы войти в круг потребителей высококачественной духовной пищи. 95 процентов тех, кто сражался за право приобрести, к примеру, академическое собрание Федора Михайловича Достоевского, совершенно не нуждались в этом приобретении. Я, например, очень люблю Достоевского. Но прочитать всю его переписку, все его дневники и все его, что называется, «почеркушки» я не имею, да и не имел, ни возможности, ни желания.
Такое сквозное прочтение — удел узкого круга специалистов по Достоевскому. А приобрести академическое собрание сочинений Достоевского стремился не этот узкий круг, а круг неизмеримо более широкий. Доходило до курьеза — желающему приобщиться предлагалось купить суррогатное «полное собрание сочинений», которое состояло из корешков, внутри корешков была белая бумага. Желающие приобрести билеты на фильмы Феллини и Антониони в советскую эпоху выстаивали длиннейшие очереди. Через 30 минут после начала сеанса зал был на 90 процентов пуст. Ибо способность выстоять очередь не означала способность выдержать мучительно медлительное развитие фильма. Но очереди не рассасывались, потому что очень важно было на вопрос, смотрели ли вы фильм «Дорога», ответить утвердительно и привести в доказательство свое впечатление от одного из эпизодов. Это означало, что ты, так сказать, сопричастен. А такая сопричастность не только повышала самооценку, но и давала допуск в определенную социальную среду. Кто и как пользовался этим доступом — другое дело.
Напоминаю читателю все эти обстоятельства для того, чтобы мы вместе могли вдуматься в ту пропасть, которая отделяет прошлую эпоху от настоящей. Сообщество авторитетов, определяющих качество продукции, фактически упразднено.
Одним из первых «упразднений по факту», осуществленных в постсоветскую эпоху, было упразднение института литературной и иной критики. Критики оставались и доживали жизнь. А авторитетный для общества институт критики был упразднен именно «по факту». Никто не издавал по этому поводу постановлений. Но все или почти все перестали интересоваться, что по поводу такого-то произведения думает такой-то авторитетный мыслитель.
Мыслители эти, в том числе и те, кто очень старался приблизить желанное постсоветское будущее, как только оно было явлено, немедленно оказались не нужны. Кого в постсоветскую эпоху интересовало, что по какому-то поводу думают Баткин, Библер, Мамардашвили или кто-нибудь еще? Кто в эту эпоху продолжил страстно читать критические статьи по поводу тех или иных произведений? И у кого хватило решимости продолжить написание таких статей? Может быть, отдельные люди продолжили писать, а отдельные читатели — читать. Но в качестве социального явления исчезло всё сразу — и желание писать, и желание читать написанное.
Всё сказанное по поводу опасности «диктатуры хорошего вкуса» — полностью разделяю и поддерживаю. Бертольт Брехт в своей статье «Критика представлений» вполне справедливо утверждал, что «вкус публики не улучшится, если фильмы очистят от безвкусицы, зато фильмы станут хуже. Ибо кто знает, что отбрасывается с безвкусицей? Безвкусица масс коренится глубже в действительности, чем вкус интеллектуала».
Но что бы написал Брехт сегодня, если бы имел возможность наблюдать нашу действительность? Вряд ли он приравнял бы свою «Трехгрошовую оперу» к матерным испражнениям какой-нибудь модной интернет-дивы. Фильтрация информации — штука двусмысленная, спору нет (кто фильтрует, с какой целью, в чьих интересах). Но разве шквал нефильтрованной информации, в которой по определению доминирует недостоверная и низкопробная, не является страшным вызовом для современного человека, которому предоставляется возможность или питаться всем подряд, или самому выстраивать критериальность, разбираясь с тем, что находится на ее, критериальности, полюсах?
Читатель справедливо задаст мне вопрос о том, почему в мой анализ древних источников и суждений тех профессионалов, которые оперировали этими древнейшими источниками в новейшую эпоху (Зелинского, например), оказалась вдруг включена такая рефлексия на нынешнюю ситуацию с информацией как таковой. Уже согласившись со справедливостью такого вопроса, даю сообразный моему согласию развернутый ответ.»
Читать далее: https://rossaprimavera.ru/article/bc57a630
The fate of humanism in the 21st century
“We live in an era not of a shortage (deficit), but an excess (surplus) of information of all sorts, both directly related to our real life, and having a character abstracted from our real life.
Perhaps this is the first era of information surplus. In previous eras, access not only to secret, but any more or less weighty information was the lot of the so-called enlightened minority.
This minority has derived a variety of benefits from their ability to use information. Both direct and indirect, both material and spiritual.
<...>
The possession of information and the ability to comprehend it created a certain social advantage for those who knew and understood. Realizing this, people, deprived of this social advantage due to lack of knowledge and understanding, sought either to get this advantage, or somehow, including comically, to partake of his gifts.
It was possible to gain an advantage by receiving the appropriate education. They strove for it, worked hard to get it, overworked, sometimes got sick or even went crazy. Excommunication was perceived in the same way that physical deformity is perceived. Access to the temple of an educated minority was guarded by various guards, for example, authoritative critics, who explained what exactly is benign, desirable and necessary spiritual food, and what is dubious, bad-tempered, surrogate and even indecent.
Focusing on criticism, people strove to eat the right spiritual food. As a result, such food became fashionable. Fashion gave rise to special, comic forms of participation in what was declared necessary for spiritual consumption. For example, during the Soviet era, there were huge queues for multivolume academic collected works. To obtain such a collection of works and put it on the shelf meant symbolically, as it were, entering the circle of consumers of high-quality spiritual food. 95 percent of those who fought for the right to acquire, for example, the academic collection of Fyodor Mikhailovich Dostoevsky, did not need this acquisition at all. For example, I love Dostoevsky very much. But to read all his correspondence, all his diaries and all his, as they say, "handwriting" I do not have, and I had neither the opportunity nor the desire.
Such an end-to-end reading is the lot of a narrow circle of Dostoevsky specialists. And it was not this narrow circle that sought to acquire the academic collected works of Dostoevsky, but an immeasurably wider circle. It got to the point of a curiosity - those wishing to join were offered to buy a surrogate "complete collection of works", which consisted of spines, inside the spines was white paper. Those wishing to buy tickets to films by Fellini and Antonioni had long queues during the Soviet era. 30 minutes after the start of the session, the room was 90 percent empty. For being able to stand in line did not mean being able to withstand the painfully slow progression of a film. But the queues did not dissolve, because it was very important to the question whether you had watched the movie "The Road", to answer in the affirmative and to prove your impression of one of the episodes. This meant that you were involved, so to speak. And such involvement not only increased self-esteem, but also gave admission to a certain social environment. Who and how used this access is another matter.
I remind the reader of all these circumstances so that together we can reflect on the abyss that separates the past from the present. The community of authorities determining product quality has been virtually abolished.
One of the first "abolitions in fact" carried out in the post-Soviet era was the abolition of the institution of literary and other criticism. The critics stayed and lived out their lives. And the institution of criticism, authoritative for the society, was abolished precisely "in fact". No one has issued a resolution on this matter. But all or almost all have ceased to be interested in what such and such an authoritative thinker thinks about such and such a work.
These thinkers, including those who tried very hard to bring the desired post-Soviet future closer, as soon as it was revealed, were immediately unnecessary. Who in the post-Soviet era was interested in what Batkin, Bibler, Mamardashvili, or anyone else think about something? Who in this era continued to passionately read critical articles about certain works? And who was determined to continue writing such articles? Maybe some people continued to write, and some readers continued to read. But as a social phenomenon, everything disappeared at once - both the desire to write and the desire to read what was written.
I fully share and support everything that has been said about the danger of a "dictatorship of good taste". Bertolt Brecht, in his article "Critique of Performance", quite rightly stated that "the taste of the public will not improve if films are cleansed of bad taste, but films will become worse. For who knows what is discarded with tastelessness? The tastelessness of the masses is rooted deeper in
“We live in an era not of a shortage (deficit), but an excess (surplus) of information of all sorts, both directly related to our real life, and having a character abstracted from our real life.
Perhaps this is the first era of information surplus. In previous eras, access not only to secret, but any more or less weighty information was the lot of the so-called enlightened minority.
This minority has derived a variety of benefits from their ability to use information. Both direct and indirect, both material and spiritual.
<...>
The possession of information and the ability to comprehend it created a certain social advantage for those who knew and understood. Realizing this, people, deprived of this social advantage due to lack of knowledge and understanding, sought either to get this advantage, or somehow, including comically, to partake of his gifts.
It was possible to gain an advantage by receiving the appropriate education. They strove for it, worked hard to get it, overworked, sometimes got sick or even went crazy. Excommunication was perceived in the same way that physical deformity is perceived. Access to the temple of an educated minority was guarded by various guards, for example, authoritative critics, who explained what exactly is benign, desirable and necessary spiritual food, and what is dubious, bad-tempered, surrogate and even indecent.
Focusing on criticism, people strove to eat the right spiritual food. As a result, such food became fashionable. Fashion gave rise to special, comic forms of participation in what was declared necessary for spiritual consumption. For example, during the Soviet era, there were huge queues for multivolume academic collected works. To obtain such a collection of works and put it on the shelf meant symbolically, as it were, entering the circle of consumers of high-quality spiritual food. 95 percent of those who fought for the right to acquire, for example, the academic collection of Fyodor Mikhailovich Dostoevsky, did not need this acquisition at all. For example, I love Dostoevsky very much. But to read all his correspondence, all his diaries and all his, as they say, "handwriting" I do not have, and I had neither the opportunity nor the desire.
Such an end-to-end reading is the lot of a narrow circle of Dostoevsky specialists. And it was not this narrow circle that sought to acquire the academic collected works of Dostoevsky, but an immeasurably wider circle. It got to the point of a curiosity - those wishing to join were offered to buy a surrogate "complete collection of works", which consisted of spines, inside the spines was white paper. Those wishing to buy tickets to films by Fellini and Antonioni had long queues during the Soviet era. 30 minutes after the start of the session, the room was 90 percent empty. For being able to stand in line did not mean being able to withstand the painfully slow progression of a film. But the queues did not dissolve, because it was very important to the question whether you had watched the movie "The Road", to answer in the affirmative and to prove your impression of one of the episodes. This meant that you were involved, so to speak. And such involvement not only increased self-esteem, but also gave admission to a certain social environment. Who and how used this access is another matter.
I remind the reader of all these circumstances so that together we can reflect on the abyss that separates the past from the present. The community of authorities determining product quality has been virtually abolished.
One of the first "abolitions in fact" carried out in the post-Soviet era was the abolition of the institution of literary and other criticism. The critics stayed and lived out their lives. And the institution of criticism, authoritative for the society, was abolished precisely "in fact". No one has issued a resolution on this matter. But all or almost all have ceased to be interested in what such and such an authoritative thinker thinks about such and such a work.
These thinkers, including those who tried very hard to bring the desired post-Soviet future closer, as soon as it was revealed, were immediately unnecessary. Who in the post-Soviet era was interested in what Batkin, Bibler, Mamardashvili, or anyone else think about something? Who in this era continued to passionately read critical articles about certain works? And who was determined to continue writing such articles? Maybe some people continued to write, and some readers continued to read. But as a social phenomenon, everything disappeared at once - both the desire to write and the desire to read what was written.
I fully share and support everything that has been said about the danger of a "dictatorship of good taste". Bertolt Brecht, in his article "Critique of Performance", quite rightly stated that "the taste of the public will not improve if films are cleansed of bad taste, but films will become worse. For who knows what is discarded with tastelessness? The tastelessness of the masses is rooted deeper in
У записи 9 лайков,
0 репостов,
417 просмотров.
0 репостов,
417 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Сергей Григорян
![Мария Карпушева [Рыжая]](https://pp.userapi.com/c604620/v604620928/3322f/KQv6SujfbG8.jpg "Мария Карпушева [Рыжая]")
