Исповедь еврея-партизана («Мужская история»)
– Всю жизнь руки по швам! Не смел пикнуть. Теперь расскажу…
В детстве… как себя помню… я боялся потерять папу… Пап забирали ночью, и они исчезали в никуда. Так пропал мамин родной брат Феликс… Музыкант. Его взяли за глупость… за ерунду… В магазине он громко сказал жене: «Вот уже двадцать лет советской власти, а приличных штанов в продаже нет».
Сейчас пишут, что все были против… А я скажу, что народ поддерживал посадки. Взять нашу маму… У нее сидел брат, а она говорила: «С нашим Феликсом произошла ошибка. Должны разобраться. Но сажать надо, вон сколько безобразий творится вокруг». Народ поддерживал… Война! После войны я боялся вспоминать войну… Свою войну… Хотел в партию вступить – не приняли:
«Какой ты коммунист, если ты был в гетто?».
Молчал… молчал…
Была в нашем партизанском отряде Розочка, красивая еврейская девочка, книжки с собой возила. Шестнадцать лет. Командиры спали с ней по очереди… Розочка забеременела… Отвели подальше в лес и пристрелили, как собачку. Дети рождались, — понятное дело, полный лес здоровых мужиков. Практика была такая: ребенок родится – его сразу отдают в деревню. На хутор. А кто возьмет еврейское дитя? Евреи рожать не имели права. Я вернулся с задания: «Где Розочка?» – «А тебе что? Этой нет – другую найдут». Сотни евреев, убежавших из гетто, бродили по лесам. Крестьяне их ловили, выдавали немцам за пуд муки, за килограмм сахара. Напишите… я долго молчал… Еврей всю жизнь чего-то боится. Куда бы камень ни упал, но еврея заденет.
Уйти из горящего Минска мы не успели из-за бабушки… Бабушка видела немцев в 18-м году и всех убеждала, что немцы – культурная нация и мирных людей они не тронут. У них в доме квартировал немецкий офицер, каждый вечер он играл на пианино. Мама начала сомневаться: уходить – не уходить? Из-за этого пианино, конечно… Так мы потеряли много времени. Немецкие мотоциклисты въехали в город. Какие-то люди в вышитых сорочках встречали их с хлебом-солью. С радостью. Нашлось много людей, которые думали: вот пришли немцы, и начнется нормальная жизнь. Многие ненавидели Сталина и перестали это скрывать. В первые дни войны было столько нового и непонятного…
Слово «жид» я услышал в первые дни войны… Наши соседи начали стучать нам в дверь и кричать:
«Всё, жиды, конец вам! За Христа ответите!».
Я был советский мальчик. Окончил пять классов, мне двенадцать лет. Я не мог понять, что они говорят. Почему они так говорят? Я и сейчас этого не понимаю… У нас семья была смешанная: папа – еврей, мама – русская. Мы праздновали Пасху, но особенным образом: мама говорила, что сегодня день рождения хорошего человека. Пекла пирог. А на Пейсах (когда Господь помиловал евреев) отец приносил от бабушки мацу. Но время было такое, что это никак не афишировалось… надо было молчать…
Мама пришила нам всем желтые звезды… Несколько дней никто не мог выйти из дома. Было стыдно… Я уже старый, но я помню это чувство… Как было стыдно… Всюду в городе валялись листовки: «Ликвидируйте комиссаров и жидов», «Спасите Россию от власти жидобольшевиков». Одну листовку подсунули нам под дверь… Скоро… да… Поползли слухи: американские евреи собирают золото, чтобы выкупить всех евреев и перевезти в Америку. Немцы любят порядок и не любят евреев, поэтому евреям придется пережить войну в гетто… Люди искали смысл в том, что происходит… какую-то нить… Даже ад человек хочет понять. Помню… Я хорошо помню, как мы переселялись в гетто. Тысячи евреев шли по городу… с детьми, с подушками… Я взял с собой, это смешно, свою коллекцию бабочек. Это смешно сейчас… Минчане высыпали на тротуары: одни смотрели на нас с любопытством, другие со злорадством, но некоторые стояли заплаканные. Я мало оглядывался по сторонам, я боялся увидеть кого-нибудь из знакомых мальчиков. Было стыдно… постоянное чувство стыда помню…
Мама сняла с руки обручальное кольцо, завернула в носовой платок и сказала, куда идти. Я пролез ночью под проволокой… В условленном месте меня ждала женщина, я отдал ей кольцо, а она насыпала мне муки. Утром мы увидели, что вместо муки я принес мел. Побелку. Так ушло мамино кольцо. Других дорогих вещей у нас не было… Стали пухнуть от голода… Возле гетто дежурили крестьяне с большими мешками. День и ночь. Ждали очередного погрома. Когда евреев увозили на расстрел, их впускали грабить покинутые дома. Полицаи искали дорогие вещи, а крестьяне складывали в мешки все, что находили. «Вам уже ничего не надо будет», – говорили они нам.
Однажды гетто притихло, как перед погромом. Хотя не раздалось ни одного выстрела. В тот день не стреляли… Машины… много машин… Из машин выгружались дети в хороших костюмчиках и ботиночках, женщины в белых передниках, мужчины с дорогими чемоданами. Шикарные были чемоданы! Все говорили по-немецки. Конвоиры и охранники растерялись, особенно полицаи, они не кричали, никого не били дубинками, не спускали с поводков рычащих собак. Спектакль… театр… Это было похоже на спектакль… В этот же день мы узнали, что это привезли евреев из Европы. Их стали звать «гамбургские» евреи, потому что большинство из них прибыло из Гамбурга. Они были дисциплинированные, послушные. Не хитрили, не обманывали охрану, не прятались в тайниках… они были обречены… На нас они смотрели свысока. Мы бедные, плохо одетые. Мы другие… не говорили по-немецки…
Всех их расстреляли. Десятки тысяч «гамбургских» евреев…
Этот день… всё как в тумане… Как нас выгнали из дома? Как везли? Помню большое поле возле леса… Выбрали сильных мужчин и приказали им рыть две ямы. Глубокие. А мы стояли и ждали. Первыми маленьких детей побросали в одну яму… и стали закапывать… Родители не плакали и не просили. Была тишина. Почему, спросите? Я думал… Если на человека напал волк, человек же не будет его просить, умолять оставить ему жизнь. Или дикий кабан напал… Немцы заглядывали в яму и смеялись, бросали туда конфеты. Полицаи пьяные в стельку… у них полные карманы часов… Закопали детей… И приказали всем прыгать в другую яму. Стоим мама, папа, я и сестренка. Подошла наша очередь… Немец, который командовал, он понял, что мама русская, и показал рукой: «А ты иди». Папа кричит маме: «Беги!». А мама цеплялась за папу, за меня: «Я с вами». Мы все ее отталкивали… просили уйти… Мама первая прыгнула в яму…
Это всё, что я помню… Пришел в сознание от того, что кто-то сильно ударил меня по ноге чем-то острым. От боли я вскрикнул. Услышал шепот: «А тут один живой». Мужики с лопатами рылись в яме и снимали с убитых сапоги, ботинки… все, что можно было снять… Помогли мне вылезти наверх. Я сел на край ямы и ждал… ждал… Шел дождь. Земля была теплая-теплая. Мне отрезали кусок хлеба: «Беги, жиденок. Может, спасешься».
Деревня была пустая… Ни одного человека, а дома целые. Хотелось есть, но попросить было не у кого. Так и ходил один. На дороге то резиновый бот валяется, то галоши… косынка… За церковью увидел обгоревших людей. Черные трупы. Пахло бензином и жареным… Убежал назад в лес. Питался грибами и ягодами. Один раз встретил старика, который заготавливал дрова. Старик дал мне два яйца. «В деревню, – предупредил, – не заходи. Мужики скрутят и сдадут в комендатуру. Недавно двух жидовочек так поймали».
Однажды заснул и проснулся от выстрела над головой. Вскочил: «Немцы?». На конях сидели молодые хлопцы. Партизаны! Они посмеялись и стали спорить между собой: «А жиденыш нам зачем? Давай…» – «Пускай командир решает». Привели меня в отряд, посадили в отдельную землянку. Поставили часового… Вызвали на допрос: «Как ты оказался в расположении отряда? Кто послал?» – «Никто меня не посылал. Я из расстрельной ямы вылез». – «А может, ты шпион?» Дали два раза по морде и кинули назад в землянку. К вечеру впихнули ко мне еще двоих молодых мужчин, тоже евреев, были они в хороших кожаных куртках. От них я узнал, что евреев в отряд без оружия не берут. Если нет оружия, то надо принести золото. Золотую вещь. У них были с собой золотые часы и портсигар – даже показали мне, – они требовали встречи с командиром. Скоро их увели. Больше я их никогда не встречал… А золотой портсигар увидел потом у нашего командира… и кожаную куртку… Меня спас папин знакомый, дядя Яша. Он был сапожник, а сапожники ценились в отряде, как врачи. Я стал ему помогать…
Первый совет дяди Яши: «Поменяй фамилию». Моя фамилия Фридман… Я стал Ломейко… Второй совет: «Молчи. А то получишь пулю в спину. За еврея никто отвечать не будет». Так оно и было… Война – это болото, легко влезть и трудно вылезти. Другая еврейская поговорка: когда дует сильный ветер, выше всего поднимается мусор. Нацистская пропаганда заразила всех, партизаны были антисемитски настроены. Нас, евреев, было в отряде одиннадцать человек… потом пять… Специально при нас заводились разговоры: «Ну какие вы вояки? Вас, как овец, ведут на убой…», «Жиды трусливые…». Я молчал. Был у меня боевой друг, отчаянный парень… Давид Гринберг… он им отвечал. Спорил. Его убили выстрелом в спину. Я знаю, кто убил. Сегодня он герой – ходит с орденами. Геройствует! Двоих евреев убили якобы за сон на посту… Еще одного — за новенький парабеллум… позавидовали… Куда бежать? В гетто? Я хотел защищать Родину… отомстить за родных… А Родина? У партизанских командиров были секретные инструкции из Москвы: евреям не доверять, в отряд не брать, уничтожать. Нас считали предателями. Теперь мы об этом узнали благодаря перестройке.
Человека жалко… А как лошади умирают? Лошадь не прячется, как другие животные: собака там, кошка, корова и та убегает, лошадь стоит и ждет, когда ее убьют. Тяжелая картина… В кино кавалеристы несутся с гиком и с шашкой над головой. Бред! Фантазия! В нашем отряде одно время были кавалеристы, их быстро расформировали. Лошади не могут идти по сугробам, тем более скакать, они застревают в сугробах, а у немцев мотоциклы – двухколесные, трехколесные, зимой они ставили их на лыжи. Ездили и с хохотом расстреливали и наших лошадей, и всадников. Красивых лошадей могли пожалеть, видно, среди немцев было немало деревенских парней…
Приказ: сжечь хату полицая… Вместе с семьей… Семья большая: жена, трое детей, дед, баба. Ночью окружи
– Всю жизнь руки по швам! Не смел пикнуть. Теперь расскажу…
В детстве… как себя помню… я боялся потерять папу… Пап забирали ночью, и они исчезали в никуда. Так пропал мамин родной брат Феликс… Музыкант. Его взяли за глупость… за ерунду… В магазине он громко сказал жене: «Вот уже двадцать лет советской власти, а приличных штанов в продаже нет».
Сейчас пишут, что все были против… А я скажу, что народ поддерживал посадки. Взять нашу маму… У нее сидел брат, а она говорила: «С нашим Феликсом произошла ошибка. Должны разобраться. Но сажать надо, вон сколько безобразий творится вокруг». Народ поддерживал… Война! После войны я боялся вспоминать войну… Свою войну… Хотел в партию вступить – не приняли:
«Какой ты коммунист, если ты был в гетто?».
Молчал… молчал…
Была в нашем партизанском отряде Розочка, красивая еврейская девочка, книжки с собой возила. Шестнадцать лет. Командиры спали с ней по очереди… Розочка забеременела… Отвели подальше в лес и пристрелили, как собачку. Дети рождались, — понятное дело, полный лес здоровых мужиков. Практика была такая: ребенок родится – его сразу отдают в деревню. На хутор. А кто возьмет еврейское дитя? Евреи рожать не имели права. Я вернулся с задания: «Где Розочка?» – «А тебе что? Этой нет – другую найдут». Сотни евреев, убежавших из гетто, бродили по лесам. Крестьяне их ловили, выдавали немцам за пуд муки, за килограмм сахара. Напишите… я долго молчал… Еврей всю жизнь чего-то боится. Куда бы камень ни упал, но еврея заденет.
Уйти из горящего Минска мы не успели из-за бабушки… Бабушка видела немцев в 18-м году и всех убеждала, что немцы – культурная нация и мирных людей они не тронут. У них в доме квартировал немецкий офицер, каждый вечер он играл на пианино. Мама начала сомневаться: уходить – не уходить? Из-за этого пианино, конечно… Так мы потеряли много времени. Немецкие мотоциклисты въехали в город. Какие-то люди в вышитых сорочках встречали их с хлебом-солью. С радостью. Нашлось много людей, которые думали: вот пришли немцы, и начнется нормальная жизнь. Многие ненавидели Сталина и перестали это скрывать. В первые дни войны было столько нового и непонятного…
Слово «жид» я услышал в первые дни войны… Наши соседи начали стучать нам в дверь и кричать:
«Всё, жиды, конец вам! За Христа ответите!».
Я был советский мальчик. Окончил пять классов, мне двенадцать лет. Я не мог понять, что они говорят. Почему они так говорят? Я и сейчас этого не понимаю… У нас семья была смешанная: папа – еврей, мама – русская. Мы праздновали Пасху, но особенным образом: мама говорила, что сегодня день рождения хорошего человека. Пекла пирог. А на Пейсах (когда Господь помиловал евреев) отец приносил от бабушки мацу. Но время было такое, что это никак не афишировалось… надо было молчать…
Мама пришила нам всем желтые звезды… Несколько дней никто не мог выйти из дома. Было стыдно… Я уже старый, но я помню это чувство… Как было стыдно… Всюду в городе валялись листовки: «Ликвидируйте комиссаров и жидов», «Спасите Россию от власти жидобольшевиков». Одну листовку подсунули нам под дверь… Скоро… да… Поползли слухи: американские евреи собирают золото, чтобы выкупить всех евреев и перевезти в Америку. Немцы любят порядок и не любят евреев, поэтому евреям придется пережить войну в гетто… Люди искали смысл в том, что происходит… какую-то нить… Даже ад человек хочет понять. Помню… Я хорошо помню, как мы переселялись в гетто. Тысячи евреев шли по городу… с детьми, с подушками… Я взял с собой, это смешно, свою коллекцию бабочек. Это смешно сейчас… Минчане высыпали на тротуары: одни смотрели на нас с любопытством, другие со злорадством, но некоторые стояли заплаканные. Я мало оглядывался по сторонам, я боялся увидеть кого-нибудь из знакомых мальчиков. Было стыдно… постоянное чувство стыда помню…
Мама сняла с руки обручальное кольцо, завернула в носовой платок и сказала, куда идти. Я пролез ночью под проволокой… В условленном месте меня ждала женщина, я отдал ей кольцо, а она насыпала мне муки. Утром мы увидели, что вместо муки я принес мел. Побелку. Так ушло мамино кольцо. Других дорогих вещей у нас не было… Стали пухнуть от голода… Возле гетто дежурили крестьяне с большими мешками. День и ночь. Ждали очередного погрома. Когда евреев увозили на расстрел, их впускали грабить покинутые дома. Полицаи искали дорогие вещи, а крестьяне складывали в мешки все, что находили. «Вам уже ничего не надо будет», – говорили они нам.
Однажды гетто притихло, как перед погромом. Хотя не раздалось ни одного выстрела. В тот день не стреляли… Машины… много машин… Из машин выгружались дети в хороших костюмчиках и ботиночках, женщины в белых передниках, мужчины с дорогими чемоданами. Шикарные были чемоданы! Все говорили по-немецки. Конвоиры и охранники растерялись, особенно полицаи, они не кричали, никого не били дубинками, не спускали с поводков рычащих собак. Спектакль… театр… Это было похоже на спектакль… В этот же день мы узнали, что это привезли евреев из Европы. Их стали звать «гамбургские» евреи, потому что большинство из них прибыло из Гамбурга. Они были дисциплинированные, послушные. Не хитрили, не обманывали охрану, не прятались в тайниках… они были обречены… На нас они смотрели свысока. Мы бедные, плохо одетые. Мы другие… не говорили по-немецки…
Всех их расстреляли. Десятки тысяч «гамбургских» евреев…
Этот день… всё как в тумане… Как нас выгнали из дома? Как везли? Помню большое поле возле леса… Выбрали сильных мужчин и приказали им рыть две ямы. Глубокие. А мы стояли и ждали. Первыми маленьких детей побросали в одну яму… и стали закапывать… Родители не плакали и не просили. Была тишина. Почему, спросите? Я думал… Если на человека напал волк, человек же не будет его просить, умолять оставить ему жизнь. Или дикий кабан напал… Немцы заглядывали в яму и смеялись, бросали туда конфеты. Полицаи пьяные в стельку… у них полные карманы часов… Закопали детей… И приказали всем прыгать в другую яму. Стоим мама, папа, я и сестренка. Подошла наша очередь… Немец, который командовал, он понял, что мама русская, и показал рукой: «А ты иди». Папа кричит маме: «Беги!». А мама цеплялась за папу, за меня: «Я с вами». Мы все ее отталкивали… просили уйти… Мама первая прыгнула в яму…
Это всё, что я помню… Пришел в сознание от того, что кто-то сильно ударил меня по ноге чем-то острым. От боли я вскрикнул. Услышал шепот: «А тут один живой». Мужики с лопатами рылись в яме и снимали с убитых сапоги, ботинки… все, что можно было снять… Помогли мне вылезти наверх. Я сел на край ямы и ждал… ждал… Шел дождь. Земля была теплая-теплая. Мне отрезали кусок хлеба: «Беги, жиденок. Может, спасешься».
Деревня была пустая… Ни одного человека, а дома целые. Хотелось есть, но попросить было не у кого. Так и ходил один. На дороге то резиновый бот валяется, то галоши… косынка… За церковью увидел обгоревших людей. Черные трупы. Пахло бензином и жареным… Убежал назад в лес. Питался грибами и ягодами. Один раз встретил старика, который заготавливал дрова. Старик дал мне два яйца. «В деревню, – предупредил, – не заходи. Мужики скрутят и сдадут в комендатуру. Недавно двух жидовочек так поймали».
Однажды заснул и проснулся от выстрела над головой. Вскочил: «Немцы?». На конях сидели молодые хлопцы. Партизаны! Они посмеялись и стали спорить между собой: «А жиденыш нам зачем? Давай…» – «Пускай командир решает». Привели меня в отряд, посадили в отдельную землянку. Поставили часового… Вызвали на допрос: «Как ты оказался в расположении отряда? Кто послал?» – «Никто меня не посылал. Я из расстрельной ямы вылез». – «А может, ты шпион?» Дали два раза по морде и кинули назад в землянку. К вечеру впихнули ко мне еще двоих молодых мужчин, тоже евреев, были они в хороших кожаных куртках. От них я узнал, что евреев в отряд без оружия не берут. Если нет оружия, то надо принести золото. Золотую вещь. У них были с собой золотые часы и портсигар – даже показали мне, – они требовали встречи с командиром. Скоро их увели. Больше я их никогда не встречал… А золотой портсигар увидел потом у нашего командира… и кожаную куртку… Меня спас папин знакомый, дядя Яша. Он был сапожник, а сапожники ценились в отряде, как врачи. Я стал ему помогать…
Первый совет дяди Яши: «Поменяй фамилию». Моя фамилия Фридман… Я стал Ломейко… Второй совет: «Молчи. А то получишь пулю в спину. За еврея никто отвечать не будет». Так оно и было… Война – это болото, легко влезть и трудно вылезти. Другая еврейская поговорка: когда дует сильный ветер, выше всего поднимается мусор. Нацистская пропаганда заразила всех, партизаны были антисемитски настроены. Нас, евреев, было в отряде одиннадцать человек… потом пять… Специально при нас заводились разговоры: «Ну какие вы вояки? Вас, как овец, ведут на убой…», «Жиды трусливые…». Я молчал. Был у меня боевой друг, отчаянный парень… Давид Гринберг… он им отвечал. Спорил. Его убили выстрелом в спину. Я знаю, кто убил. Сегодня он герой – ходит с орденами. Геройствует! Двоих евреев убили якобы за сон на посту… Еще одного — за новенький парабеллум… позавидовали… Куда бежать? В гетто? Я хотел защищать Родину… отомстить за родных… А Родина? У партизанских командиров были секретные инструкции из Москвы: евреям не доверять, в отряд не брать, уничтожать. Нас считали предателями. Теперь мы об этом узнали благодаря перестройке.
Человека жалко… А как лошади умирают? Лошадь не прячется, как другие животные: собака там, кошка, корова и та убегает, лошадь стоит и ждет, когда ее убьют. Тяжелая картина… В кино кавалеристы несутся с гиком и с шашкой над головой. Бред! Фантазия! В нашем отряде одно время были кавалеристы, их быстро расформировали. Лошади не могут идти по сугробам, тем более скакать, они застревают в сугробах, а у немцев мотоциклы – двухколесные, трехколесные, зимой они ставили их на лыжи. Ездили и с хохотом расстреливали и наших лошадей, и всадников. Красивых лошадей могли пожалеть, видно, среди немцев было немало деревенских парней…
Приказ: сжечь хату полицая… Вместе с семьей… Семья большая: жена, трое детей, дед, баба. Ночью окружи
Confession of a Jew-Partisan ("Men's Story")
- All my life, hands at the seams! Didn't dare to utter a word. Now I'll tell you ...
As a child ... as I remember myself ... I was afraid of losing my dad ... Dad was taken at night, and they disappeared into nowhere. So my mother's brother Felix disappeared ... Musician. They took him for stupidity ... for nonsense ... In the store, he said loudly to his wife: "For twenty years of Soviet rule, and there are no decent pants on sale."
Now they write that everyone was against ... And I will say that the people supported the planting. Take our mother ... Her brother was sitting, and she said: “There was a mistake with our Felix. We must figure it out. But it is necessary to plant, there is so much disgrace going on around. " The people supported ... War! After the war, I was afraid to remember the war ... My own war ... I wanted to join the party - they did not accept:
"What kind of communist are you if you were in the ghetto?"
Silent ... silent ...
Rozochka was in our partisan detachment, a beautiful Jewish girl, she carried books with her. Sixteen years. The commanders slept with her in turn ... Rose got pregnant ... They took her away into the forest and shot her like a dog. Children were born - of course, a full forest of healthy men. The practice was this: a child is born - he is immediately sent to the village. To the farm. Who will take the Jewish child? Jews had no right to give birth. I returned from the assignment: "Where is the Rose?" - “What do you want? This one is not - they will find another. " Hundreds of Jews who fled from the ghettos roamed the forests. The peasants caught them, gave them to the Germans for a pood of flour, for a kilogram of sugar. Write… I was silent for a long time… A Jew is afraid of something all his life. Wherever the stone falls, the Jew will be touched.
We did not have time to leave the burning Minsk because of our grandmother ... Grandmother saw the Germans in 1918 and tried to convince everyone that the Germans were a cultured nation and they would not touch peaceful people. They had a German officer quartered in their house, and he played the piano every evening. Mom began to doubt: to leave - not to leave? Because of this piano, of course ... So we wasted a lot of time. German motorcyclists drove into the city. Some people in embroidered shirts greeted them with bread and salt. With joy. There were many people who thought: the Germans have come and a normal life will begin. Many people hated Stalin and stopped hiding it. In the first days of the war, there was so much new and incomprehensible ...
I heard the word "Jew" in the first days of the war ... Our neighbors began knocking on our door and shouting:
“That's it, Jews, the end is for you! Answer for Christ! "
I was a Soviet boy. Graduated from five classes, I am twelve years old. I couldn't understand what they were saying. Why do they say that? I still don’t understand this ... Our family was mixed: dad was Jewish, mom was Russian. We celebrated Easter, but in a special way: my mother said that today is the birthday of a good man. She baked a cake. And on Passover (when the Lord had mercy on the Jews), the father brought matzo from his grandmother. But the time was such that it was not advertised in any way ... it was necessary to be silent ...
Mom sewed us all yellow stars ... For several days no one could leave the house. It was a shame ... I am already old, but I remember this feeling ... How shameful ... Everywhere in the city were leaflets: "Eliminate the commissars and Jews", "Save Russia from the power of the Jewish Bolsheviks." One leaflet was slipped under our door ... Soon ... yes ... Rumors spread: American Jews are collecting gold in order to ransom all Jews and transport them to America. The Germans love order and do not like Jews, so the Jews will have to survive the war in the ghetto ... People were looking for meaning in what was happening ... some thread ... Even hell man wants to understand. I remember ... I remember well how we moved to the ghetto. Thousands of Jews walked through the city ... with children, with pillows ... I took with me, it's funny, my collection of butterflies. It's funny now ... Minskers poured out onto the sidewalks: some looked at us with curiosity, others with gloating, but some stood there crying. I looked around a little, I was afraid to see any of the boys I knew. I was ashamed ... I remember the constant feeling of shame ...
Mom took off her wedding ring, wrapped it in a handkerchief and told where to go. I crawled under the wire at night ... A woman was waiting for me at the appointed place, I gave her the ring, and she poured flour on me. In the morning we saw that instead of flour, I brought chalk. Whitewash. So my mother's ring went away. We had no other expensive things ... We began to swell from hunger ... Peasants with large sacks were on duty near the ghetto. Day and night. They were waiting for the next pogrom. When the Jews were taken to be shot, they were allowed to rob the abandoned houses. The policemen were looking for expensive things, and the peasants put everything they found in bags. “You won't need anything,” they told us.
Once the ghetto became quiet, as before the pogrom. Although not a single shot rang out. There was no shooting that day ... Cars ... many cars ... Children in good suits and boots, women in white aprons, men with expensive suitcases unloaded from the cars. The suitcases were luxurious! Everyone spoke German. The guards and guards were at a loss, especially the policemen, they did not shout, they did not beat anyone with truncheons, did not let the growling dogs off the leashes. The play ... the theater ... It was like a play ... On the same day we learned that it was Jews who had been brought from Europe. They began to be called “
- All my life, hands at the seams! Didn't dare to utter a word. Now I'll tell you ...
As a child ... as I remember myself ... I was afraid of losing my dad ... Dad was taken at night, and they disappeared into nowhere. So my mother's brother Felix disappeared ... Musician. They took him for stupidity ... for nonsense ... In the store, he said loudly to his wife: "For twenty years of Soviet rule, and there are no decent pants on sale."
Now they write that everyone was against ... And I will say that the people supported the planting. Take our mother ... Her brother was sitting, and she said: “There was a mistake with our Felix. We must figure it out. But it is necessary to plant, there is so much disgrace going on around. " The people supported ... War! After the war, I was afraid to remember the war ... My own war ... I wanted to join the party - they did not accept:
"What kind of communist are you if you were in the ghetto?"
Silent ... silent ...
Rozochka was in our partisan detachment, a beautiful Jewish girl, she carried books with her. Sixteen years. The commanders slept with her in turn ... Rose got pregnant ... They took her away into the forest and shot her like a dog. Children were born - of course, a full forest of healthy men. The practice was this: a child is born - he is immediately sent to the village. To the farm. Who will take the Jewish child? Jews had no right to give birth. I returned from the assignment: "Where is the Rose?" - “What do you want? This one is not - they will find another. " Hundreds of Jews who fled from the ghettos roamed the forests. The peasants caught them, gave them to the Germans for a pood of flour, for a kilogram of sugar. Write… I was silent for a long time… A Jew is afraid of something all his life. Wherever the stone falls, the Jew will be touched.
We did not have time to leave the burning Minsk because of our grandmother ... Grandmother saw the Germans in 1918 and tried to convince everyone that the Germans were a cultured nation and they would not touch peaceful people. They had a German officer quartered in their house, and he played the piano every evening. Mom began to doubt: to leave - not to leave? Because of this piano, of course ... So we wasted a lot of time. German motorcyclists drove into the city. Some people in embroidered shirts greeted them with bread and salt. With joy. There were many people who thought: the Germans have come and a normal life will begin. Many people hated Stalin and stopped hiding it. In the first days of the war, there was so much new and incomprehensible ...
I heard the word "Jew" in the first days of the war ... Our neighbors began knocking on our door and shouting:
“That's it, Jews, the end is for you! Answer for Christ! "
I was a Soviet boy. Graduated from five classes, I am twelve years old. I couldn't understand what they were saying. Why do they say that? I still don’t understand this ... Our family was mixed: dad was Jewish, mom was Russian. We celebrated Easter, but in a special way: my mother said that today is the birthday of a good man. She baked a cake. And on Passover (when the Lord had mercy on the Jews), the father brought matzo from his grandmother. But the time was such that it was not advertised in any way ... it was necessary to be silent ...
Mom sewed us all yellow stars ... For several days no one could leave the house. It was a shame ... I am already old, but I remember this feeling ... How shameful ... Everywhere in the city were leaflets: "Eliminate the commissars and Jews", "Save Russia from the power of the Jewish Bolsheviks." One leaflet was slipped under our door ... Soon ... yes ... Rumors spread: American Jews are collecting gold in order to ransom all Jews and transport them to America. The Germans love order and do not like Jews, so the Jews will have to survive the war in the ghetto ... People were looking for meaning in what was happening ... some thread ... Even hell man wants to understand. I remember ... I remember well how we moved to the ghetto. Thousands of Jews walked through the city ... with children, with pillows ... I took with me, it's funny, my collection of butterflies. It's funny now ... Minskers poured out onto the sidewalks: some looked at us with curiosity, others with gloating, but some stood there crying. I looked around a little, I was afraid to see any of the boys I knew. I was ashamed ... I remember the constant feeling of shame ...
Mom took off her wedding ring, wrapped it in a handkerchief and told where to go. I crawled under the wire at night ... A woman was waiting for me at the appointed place, I gave her the ring, and she poured flour on me. In the morning we saw that instead of flour, I brought chalk. Whitewash. So my mother's ring went away. We had no other expensive things ... We began to swell from hunger ... Peasants with large sacks were on duty near the ghetto. Day and night. They were waiting for the next pogrom. When the Jews were taken to be shot, they were allowed to rob the abandoned houses. The policemen were looking for expensive things, and the peasants put everything they found in bags. “You won't need anything,” they told us.
Once the ghetto became quiet, as before the pogrom. Although not a single shot rang out. There was no shooting that day ... Cars ... many cars ... Children in good suits and boots, women in white aprons, men with expensive suitcases unloaded from the cars. The suitcases were luxurious! Everyone spoke German. The guards and guards were at a loss, especially the policemen, they did not shout, they did not beat anyone with truncheons, did not let the growling dogs off the leashes. The play ... the theater ... It was like a play ... On the same day we learned that it was Jews who had been brought from Europe. They began to be called “
У записи 4 лайков,
0 репостов,
441 просмотров.
0 репостов,
441 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Евгений Марон
