Илья Эренбург о Марине Цветаевой.
Марине Ивановне Цветаевой, когда я с нею познакомился, было двадцать пять лет. В ней поражало сочетание надменности и растерянности; осанка была горделивой — голова, откинутая назад, с очень высоким лбом; а растерянность выдавали глаза: большие, беспомощные, как будто невидящие — Марина страдала близорукостью. Волосы были коротко подстрижены в скобку. Она казалась не то барышней-недотрогой, не то деревенским пареньком. Когда я впервые пришел к Цветаевой, я знал ее стихи; некоторые мне нравились, особенно одно, написанное за год до революции, где Марина говорила о своих будущих похоронах:
По улицам оставленной Москвы
Поеду — я, и побредете — вы.
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет, —
И наконец-то будет разрешен
Себялюбивый, одинокий сон.
И ничего не надобно отныне
Новопреставленной болярине Марине…
Войдя в небольшую квартиру, я растерялся: трудно было представить себе большее запустение. Все жили тогда в тревоге, но внешний быт еще сохранялся; а Марина как будто нарочно разорила свою нору. Все было накидано, покрыто пылью, табачным пеплом. Ко мне подошла маленькая, очень худенькая, бледная девочка и, прижавшись, доверчиво, зашептала:
Какие бледные платья!
Какая странная тишь!
И лилий полны объятья,
И ты без мысли глядишь…
Я похолодел от ужаса: дочке Цветаевой — Але — было тогда лет пять, и она декламировала стихи Блока. Все было неестественным, вымышленным: и квартира, и Аля, и разговоры самой Марины — она оказалась увлеченной политикой, говорила, что агитирует за кадетов.
22 августа 1917 года.
Фото: Марина Цветаева и Илья Эренбург
Марине Ивановне Цветаевой, когда я с нею познакомился, было двадцать пять лет. В ней поражало сочетание надменности и растерянности; осанка была горделивой — голова, откинутая назад, с очень высоким лбом; а растерянность выдавали глаза: большие, беспомощные, как будто невидящие — Марина страдала близорукостью. Волосы были коротко подстрижены в скобку. Она казалась не то барышней-недотрогой, не то деревенским пареньком. Когда я впервые пришел к Цветаевой, я знал ее стихи; некоторые мне нравились, особенно одно, написанное за год до революции, где Марина говорила о своих будущих похоронах:
По улицам оставленной Москвы
Поеду — я, и побредете — вы.
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет, —
И наконец-то будет разрешен
Себялюбивый, одинокий сон.
И ничего не надобно отныне
Новопреставленной болярине Марине…
Войдя в небольшую квартиру, я растерялся: трудно было представить себе большее запустение. Все жили тогда в тревоге, но внешний быт еще сохранялся; а Марина как будто нарочно разорила свою нору. Все было накидано, покрыто пылью, табачным пеплом. Ко мне подошла маленькая, очень худенькая, бледная девочка и, прижавшись, доверчиво, зашептала:
Какие бледные платья!
Какая странная тишь!
И лилий полны объятья,
И ты без мысли глядишь…
Я похолодел от ужаса: дочке Цветаевой — Але — было тогда лет пять, и она декламировала стихи Блока. Все было неестественным, вымышленным: и квартира, и Аля, и разговоры самой Марины — она оказалась увлеченной политикой, говорила, что агитирует за кадетов.
22 августа 1917 года.
Фото: Марина Цветаева и Илья Эренбург
Ilya Erenburg about Marina Tsvetaeva.
Marina Ivanovna Tsvetaeva, when I met her, was twenty-five years old. She was struck by the combination of arrogance and confusion; the posture was proud - the head thrown back, with a very high forehead; and confusion betrayed her eyes: large, helpless, as if unseeing - Marina suffered from myopia. The hair was cut short in braces. She seemed to be either a touchy young lady or a country boy. When I first came to Tsvetaeva, I knew her poetry; I liked some, especially one written a year before the revolution, where Marina spoke about her future funeral:
Through the streets of abandoned Moscow
I will go, and you will wander.
And not one will fall behind on the way,
And the first lump will burst on the lid of the coffin -
And finally will be resolved
Self-loving, lonely dream.
And nothing is needed from now on
The newly reposed bolyarina Marina ...
Entering a small apartment, I was at a loss: it was difficult to imagine more desolation. Everyone lived then in anxiety, but the external way of life was still preserved; and Marina seemed to have ruined her hole on purpose. Everything was draped over, covered with dust, tobacco ash. A small, very thin, pale girl came up to me and, huddled, trustingly, whispered:
What pale dresses!
What a strange silence!
And the lilies are full of hugs
And you look without a thought ...
I went cold with horror: Tsvetaeva's daughter - Ale - was then five years old, and she recited Blok's poems. Everything was unnatural, fictional: the apartment, and Alya, and Marina's conversations - she turned out to be keen on politics, she said that she was campaigning for the cadets.
August 22, 1917.
Photo: Marina Tsvetaeva and Ilya Erenburg
Marina Ivanovna Tsvetaeva, when I met her, was twenty-five years old. She was struck by the combination of arrogance and confusion; the posture was proud - the head thrown back, with a very high forehead; and confusion betrayed her eyes: large, helpless, as if unseeing - Marina suffered from myopia. The hair was cut short in braces. She seemed to be either a touchy young lady or a country boy. When I first came to Tsvetaeva, I knew her poetry; I liked some, especially one written a year before the revolution, where Marina spoke about her future funeral:
Through the streets of abandoned Moscow
I will go, and you will wander.
And not one will fall behind on the way,
And the first lump will burst on the lid of the coffin -
And finally will be resolved
Self-loving, lonely dream.
And nothing is needed from now on
The newly reposed bolyarina Marina ...
Entering a small apartment, I was at a loss: it was difficult to imagine more desolation. Everyone lived then in anxiety, but the external way of life was still preserved; and Marina seemed to have ruined her hole on purpose. Everything was draped over, covered with dust, tobacco ash. A small, very thin, pale girl came up to me and, huddled, trustingly, whispered:
What pale dresses!
What a strange silence!
And the lilies are full of hugs
And you look without a thought ...
I went cold with horror: Tsvetaeva's daughter - Ale - was then five years old, and she recited Blok's poems. Everything was unnatural, fictional: the apartment, and Alya, and Marina's conversations - she turned out to be keen on politics, she said that she was campaigning for the cadets.
August 22, 1917.
Photo: Marina Tsvetaeva and Ilya Erenburg
У записи 12 лайков,
0 репостов,
221 просмотров.
0 репостов,
221 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Евгений Марон
