Иосиф Бродский
Пьяцца Маттеи (1981)
I
Я пил из этого фонтана
в ущелье Рима.
Теперь, не замочив кафтана,
канаю мимо.
Моя подружка Микелина
в порядке штрафа
мне предпочла кормить павлина
в именьи графа.
II
Граф, в сущности, совсем не мерзок:
он сед и строен.
Я был с ним по-российски дерзок,
он был расстроен.
Но что трагедия, измена
для славянина,
то ерунда для джентльмена
и дворянина.
III
Граф выиграл, до клубнички лаком,
в игре без правил.
Он ставит Микелину раком,
как прежде ставил.
Я тоже, впрочем, не в накладе:
и в Риме тоже
теперь есть место крикнуть "Бляди!",
вздохнуть "О Боже".
IV
Не смешивает пахарь с пашней
плодов плачевных.
Потери, точно скот домашний,
блюдет кочевник.
Чем был бы Рим иначе? гидом,
толпой музея,
автобусом, отелем, видом
Терм, Колизея.
V
А так он — место грусти, выи,
склоненной в баре,
и двери, запертой на виа
дельи Фунари.
Сидишь, обдумывая строчку,
и, пригорюнясь,
глядишь в невидимую точку:
почти что юность.
VI
Как возвышает это дело!
Как в миг печали
все забываешь: юбку, тело,
где, как кончали.
Пусть ты последняя рванина,
пыль под забором,
на джентльмена, дворянина
кладешь с прибором.
VII
Нет, я вам доложу, утрата,
завал, непруха
из вас творят аристократа
хотя бы духа.
Забудем о дешевом графе!
Заломим брови!
Поддать мы в миг печали вправе
хоть с принцем крови!
VIII
Зима. Звенит хрусталь фонтана.
Цвет неба — синий.
Подсчитывает трамонтана
иголки пиний.
Что год от февраля отрезал,
он дрожью роздал,
и кутается в тогу цезарь
(верней, апостол).
IX
В морозном воздухе, на редкость
прозрачном, око,
невольно наводясь на резкость,
глядит далеко —
на Север, где в чаду и в дыме
кует червонцы
Европа мрачная. Я — в Риме,
где светит солнце!
X
Я, пасынок державы дикой
с разбитой мордой,
другой, не менее великой
приемыш гордый, —
я счастлив в этой колыбели
Муз, Права, Граций,
где Назо и Вергилий пели,
вещал Гораций.
XI
Попробуем же отстраниться,
взять век в кавычки.
Быть может, и в мои страницы
как в их таблички,
кириллицею не побрезгав
и без ущерба
для зренья, главная из Резвых
взглянет — Эвтерпа.
XII
Не в драчке, я считаю, счастье
в чертоге царском,
но в том, чтоб, обручив запястье
с котлом швейцарским,
остаток плоти терракоте
подвергнуть, сини,
исколотой Буонаротти
и Борромини.
XIII
Спасибо, Парки, Провиденье,
ты, друг-издатель,
за перечисленные деньги.
Сего податель
векам грядущим в назиданье
пьет чоколатта
кон панна в центре мирозданья
и циферблата!
XIV
С холма, где говорил октавой
порой иною
Тасс, созерцаю величавый
вид. Предо мною —
не купола, не черепица
со Св. Отцами:
то — мир вскормившая волчица
спит вверх сосцами!
XV
И в логове ее я — дома!
Мой рот оскален
от радости: ему знакома
судьба развалин.
Огрызок цезаря, атлета,
певца тем паче
есть вариант автопортрета.
Скажу иначе:
XVI
усталый раб — из той породы,
что зрим все чаще —
под занавес глотнул свободы.
Она послаще
любви, привязанности, веры
(креста, овала),
поскольку и до нашей эры
существовала.
XVII
Ей свойственно, к тому ж, упрямство.
Покуда Время
не поглупеет как Пространство
(что вряд ли), семя
свободы в злом чертополохе,
в любом пейзаже
даст из удушливой эпохи
побег. И даже
XVIII
сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность,
все ж не оставлена свобода,
чья дочь — словесность.
Она, пока есть в горле влага,
не без приюта.
Скрипи, перо. Черней, бумага.
Лети, минута.
Пьяцца Маттеи (1981)
I
Я пил из этого фонтана
в ущелье Рима.
Теперь, не замочив кафтана,
канаю мимо.
Моя подружка Микелина
в порядке штрафа
мне предпочла кормить павлина
в именьи графа.
II
Граф, в сущности, совсем не мерзок:
он сед и строен.
Я был с ним по-российски дерзок,
он был расстроен.
Но что трагедия, измена
для славянина,
то ерунда для джентльмена
и дворянина.
III
Граф выиграл, до клубнички лаком,
в игре без правил.
Он ставит Микелину раком,
как прежде ставил.
Я тоже, впрочем, не в накладе:
и в Риме тоже
теперь есть место крикнуть "Бляди!",
вздохнуть "О Боже".
IV
Не смешивает пахарь с пашней
плодов плачевных.
Потери, точно скот домашний,
блюдет кочевник.
Чем был бы Рим иначе? гидом,
толпой музея,
автобусом, отелем, видом
Терм, Колизея.
V
А так он — место грусти, выи,
склоненной в баре,
и двери, запертой на виа
дельи Фунари.
Сидишь, обдумывая строчку,
и, пригорюнясь,
глядишь в невидимую точку:
почти что юность.
VI
Как возвышает это дело!
Как в миг печали
все забываешь: юбку, тело,
где, как кончали.
Пусть ты последняя рванина,
пыль под забором,
на джентльмена, дворянина
кладешь с прибором.
VII
Нет, я вам доложу, утрата,
завал, непруха
из вас творят аристократа
хотя бы духа.
Забудем о дешевом графе!
Заломим брови!
Поддать мы в миг печали вправе
хоть с принцем крови!
VIII
Зима. Звенит хрусталь фонтана.
Цвет неба — синий.
Подсчитывает трамонтана
иголки пиний.
Что год от февраля отрезал,
он дрожью роздал,
и кутается в тогу цезарь
(верней, апостол).
IX
В морозном воздухе, на редкость
прозрачном, око,
невольно наводясь на резкость,
глядит далеко —
на Север, где в чаду и в дыме
кует червонцы
Европа мрачная. Я — в Риме,
где светит солнце!
X
Я, пасынок державы дикой
с разбитой мордой,
другой, не менее великой
приемыш гордый, —
я счастлив в этой колыбели
Муз, Права, Граций,
где Назо и Вергилий пели,
вещал Гораций.
XI
Попробуем же отстраниться,
взять век в кавычки.
Быть может, и в мои страницы
как в их таблички,
кириллицею не побрезгав
и без ущерба
для зренья, главная из Резвых
взглянет — Эвтерпа.
XII
Не в драчке, я считаю, счастье
в чертоге царском,
но в том, чтоб, обручив запястье
с котлом швейцарским,
остаток плоти терракоте
подвергнуть, сини,
исколотой Буонаротти
и Борромини.
XIII
Спасибо, Парки, Провиденье,
ты, друг-издатель,
за перечисленные деньги.
Сего податель
векам грядущим в назиданье
пьет чоколатта
кон панна в центре мирозданья
и циферблата!
XIV
С холма, где говорил октавой
порой иною
Тасс, созерцаю величавый
вид. Предо мною —
не купола, не черепица
со Св. Отцами:
то — мир вскормившая волчица
спит вверх сосцами!
XV
И в логове ее я — дома!
Мой рот оскален
от радости: ему знакома
судьба развалин.
Огрызок цезаря, атлета,
певца тем паче
есть вариант автопортрета.
Скажу иначе:
XVI
усталый раб — из той породы,
что зрим все чаще —
под занавес глотнул свободы.
Она послаще
любви, привязанности, веры
(креста, овала),
поскольку и до нашей эры
существовала.
XVII
Ей свойственно, к тому ж, упрямство.
Покуда Время
не поглупеет как Пространство
(что вряд ли), семя
свободы в злом чертополохе,
в любом пейзаже
даст из удушливой эпохи
побег. И даже
XVIII
сорвись все звезды с небосвода,
исчезни местность,
все ж не оставлена свобода,
чья дочь — словесность.
Она, пока есть в горле влага,
не без приюта.
Скрипи, перо. Черней, бумага.
Лети, минута.
Joseph Brodsky
Piazza Mattei (1981)
I
I drank from this fountain
in the gorge of Rome.
Now, without soaking the caftan,
ditch by.
My girlfriend Mikelina
fine
I preferred to feed the peacock
in the name of the count.
II
The Count, in essence, is not at all disgusting:
he is gray and slender.
I was impudent in Russian with him,
he was upset.
But what a tragedy, treason
for the Slav,
then bullshit for a gentleman
and a nobleman.
III
The count won, to the strawberries with varnish,
in a game without rules.
He puts Micheline in cancer
as before set.
I, too, however, is not in the loser:
and in Rome too
there’s now a place to shout “Fuck!”
sigh "Oh god."
IV
Does not mix plowman with arable land
deplorable fruits.
Losses, like livestock
observes a nomad.
What would Rome be otherwise? a guide
the crowd of the museum
by bus, hotel, view
Term, Colosseum.
V
And so he is a place of sadness
inclined at the bar
and doors locked on via
degli Funari.
Sitting pondering a line
and with a fuss
you look at an invisible point:
almost youth.
VI
How exalts this business!
Like in a moment of sadness
you forget everything: a skirt, a body,
where, how to finish.
May you be the last flaw
dust under the fence
on a gentleman, a nobleman
you put it with the appliance.
VII
No, I’ll report to you, loss,
blockage, not bad
of you create an aristocrat
at least the spirit.
Forget about the cheap graph!
Make eyebrows!
We have the right to succumb in a moment of sadness
even with the prince of blood!
VIII
Winter. The crystal of the fountain rings.
The color of the sky is blue.
Counts Tramontana
pines needles.
What cut off the year of February,
he gave a shiver
and wrapped in toga caesar
(or rather, the apostle).
IX
In the frosty air, extremely
transparent, eye,
unwittingly focusing on sharpness,
looking far -
to the North, where in a child and in smoke
forges gold pieces
Europe is gloomy. I'm in Rome
where the sun shines!
X
I, stepson of the wild power
with a broken face
another no less great
proud reception, -
I'm happy in this cradle
Muses, Rights, Grace,
where Nazo and Virgil sang,
broadcast Horace.
Xi
Let’s try to pull away
take the century in quotes.
Maybe in my pages
as in their tablets,
not disdaining the Cyrillic alphabet
and without prejudice
for sight, the main of Frisky
take a look - Euterpe.
XII
Not a brawl, I believe, happiness
in the royal palace,
but wrap your wrist
with a Swiss boiler,
the rest of the flesh of terracotta
expose, blue
punctured buonarotti
and Borromini.
XIII
Thanks, Parks, Providence,
you publisher friend
for the money transferred.
This bearer
centuries to come
drinking chocolatte
con panna in the center of the universe
and the dial!
XIV
From the hill where he spoke in an octave
sometimes different
Tass, behold the majestic
view. Before me -
not domes, not shingles
with the Holy Fathers:
that is the world nourishing the she-wolf
sleeping upstairs!
XV
And in her den I am at home!
My mouth is bared
from joy: he knows
the fate of the ruins.
A stub of Caesar, an athlete,
singer all the more
There is a self-portrait option.
I will say differently:
XVI
a tired slave from that breed
that we see more and more often -
he drank freedom under the curtain.
She is sweeter
love, affection, faith
(cross, oval),
since BC
existed.
Xvii
She tends to be stubborn.
As long as time
not stupid like Space
(which is unlikely) seed
freedom in the evil thistle
in any landscape
will give from a suffocating era
the escape. And even
XVIII
pluck all the stars from the sky
disappear the area
all freedom is not left
whose daughter is literature.
She, while there is moisture in the throat,
not without a shelter.
Squeak, feather. Black paper.
Fly a minute.
Piazza Mattei (1981)
I
I drank from this fountain
in the gorge of Rome.
Now, without soaking the caftan,
ditch by.
My girlfriend Mikelina
fine
I preferred to feed the peacock
in the name of the count.
II
The Count, in essence, is not at all disgusting:
he is gray and slender.
I was impudent in Russian with him,
he was upset.
But what a tragedy, treason
for the Slav,
then bullshit for a gentleman
and a nobleman.
III
The count won, to the strawberries with varnish,
in a game without rules.
He puts Micheline in cancer
as before set.
I, too, however, is not in the loser:
and in Rome too
there’s now a place to shout “Fuck!”
sigh "Oh god."
IV
Does not mix plowman with arable land
deplorable fruits.
Losses, like livestock
observes a nomad.
What would Rome be otherwise? a guide
the crowd of the museum
by bus, hotel, view
Term, Colosseum.
V
And so he is a place of sadness
inclined at the bar
and doors locked on via
degli Funari.
Sitting pondering a line
and with a fuss
you look at an invisible point:
almost youth.
VI
How exalts this business!
Like in a moment of sadness
you forget everything: a skirt, a body,
where, how to finish.
May you be the last flaw
dust under the fence
on a gentleman, a nobleman
you put it with the appliance.
VII
No, I’ll report to you, loss,
blockage, not bad
of you create an aristocrat
at least the spirit.
Forget about the cheap graph!
Make eyebrows!
We have the right to succumb in a moment of sadness
even with the prince of blood!
VIII
Winter. The crystal of the fountain rings.
The color of the sky is blue.
Counts Tramontana
pines needles.
What cut off the year of February,
he gave a shiver
and wrapped in toga caesar
(or rather, the apostle).
IX
In the frosty air, extremely
transparent, eye,
unwittingly focusing on sharpness,
looking far -
to the North, where in a child and in smoke
forges gold pieces
Europe is gloomy. I'm in Rome
where the sun shines!
X
I, stepson of the wild power
with a broken face
another no less great
proud reception, -
I'm happy in this cradle
Muses, Rights, Grace,
where Nazo and Virgil sang,
broadcast Horace.
Xi
Let’s try to pull away
take the century in quotes.
Maybe in my pages
as in their tablets,
not disdaining the Cyrillic alphabet
and without prejudice
for sight, the main of Frisky
take a look - Euterpe.
XII
Not a brawl, I believe, happiness
in the royal palace,
but wrap your wrist
with a Swiss boiler,
the rest of the flesh of terracotta
expose, blue
punctured buonarotti
and Borromini.
XIII
Thanks, Parks, Providence,
you publisher friend
for the money transferred.
This bearer
centuries to come
drinking chocolatte
con panna in the center of the universe
and the dial!
XIV
From the hill where he spoke in an octave
sometimes different
Tass, behold the majestic
view. Before me -
not domes, not shingles
with the Holy Fathers:
that is the world nourishing the she-wolf
sleeping upstairs!
XV
And in her den I am at home!
My mouth is bared
from joy: he knows
the fate of the ruins.
A stub of Caesar, an athlete,
singer all the more
There is a self-portrait option.
I will say differently:
XVI
a tired slave from that breed
that we see more and more often -
he drank freedom under the curtain.
She is sweeter
love, affection, faith
(cross, oval),
since BC
existed.
Xvii
She tends to be stubborn.
As long as time
not stupid like Space
(which is unlikely) seed
freedom in the evil thistle
in any landscape
will give from a suffocating era
the escape. And even
XVIII
pluck all the stars from the sky
disappear the area
all freedom is not left
whose daughter is literature.
She, while there is moisture in the throat,
not without a shelter.
Squeak, feather. Black paper.
Fly a minute.
У записи 1 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Елена Рослова