Иногда мне даже кажется, что наш вдохновлённый Бродским фетишизм языка — ответ на обмеление содержания. Когда все сказано, мы вынуждены говорить другим манером. И это прекрасно. Можно читать ради слов, можно — обходиться без них вовсе, но нельзя делать и то и другое разом. Испортив зрение миниатюрным мастерством, мы не поймём рассчитанных на эпос классиков. Их надо читать не в очках, а с биноклем.
В романе Толстого нарядное слово, как яйцо Фаберже в курятнике. Его язык — гужевой транспорт. Перевозя читателя из одной сцены в другую, он выполняет крестьянскую работу мысли. Слова у Толстого так прозрачны, что мы замечаем их лишь тогда, когда Толстой начинает нам объяснять свой роман, как деревенским детям — нарочито простыми речами.
С Достоевским все еще хуже. Его сто лет не могли перевести на английский, ибо никто не верил, что гений пишет случайными, поспешными, приблизительными словами. Торопясь отделаться от пейзажа, Достоевский списывает его из бульварного романа: «Низкие мутные разорванные облака быстро неслись по холодному небу: очень было грустное утро». Достоевскому все равно, что едят его герои: «два блюда с каким-то заливным, да еще две формы, очевидно, с бланманже». Он безразличен к их внешности: кто поверит, что жгучая Грушенька — блондинка? Но больше всего ему претит всякая чеканная, соблазняющая афоризмом формулировка. С одной стороны, Достоевский торопился, боясь упустить мысль, с другой — не мог ее бросить недодуманной.
Слова, говорил Чжуан-цзы, что силки, они не нужны, когда заяц пойман.
Как же читать классиков? Толстого — порциями, Достоевского — залпом. Первый выдерживает марафонский ритм, второй — только истерический спринт, загоняющий читателя до смерти, иногда — буквально. С романами одного хорошо жить на даче, перемежая главы речкой, чаем, грибами. Книги другого читают болея — не выходя из дома, не вставая с постели, не гася свет.
Александр Генис «Камасутра книжника»
В романе Толстого нарядное слово, как яйцо Фаберже в курятнике. Его язык — гужевой транспорт. Перевозя читателя из одной сцены в другую, он выполняет крестьянскую работу мысли. Слова у Толстого так прозрачны, что мы замечаем их лишь тогда, когда Толстой начинает нам объяснять свой роман, как деревенским детям — нарочито простыми речами.
С Достоевским все еще хуже. Его сто лет не могли перевести на английский, ибо никто не верил, что гений пишет случайными, поспешными, приблизительными словами. Торопясь отделаться от пейзажа, Достоевский списывает его из бульварного романа: «Низкие мутные разорванные облака быстро неслись по холодному небу: очень было грустное утро». Достоевскому все равно, что едят его герои: «два блюда с каким-то заливным, да еще две формы, очевидно, с бланманже». Он безразличен к их внешности: кто поверит, что жгучая Грушенька — блондинка? Но больше всего ему претит всякая чеканная, соблазняющая афоризмом формулировка. С одной стороны, Достоевский торопился, боясь упустить мысль, с другой — не мог ее бросить недодуманной.
Слова, говорил Чжуан-цзы, что силки, они не нужны, когда заяц пойман.
Как же читать классиков? Толстого — порциями, Достоевского — залпом. Первый выдерживает марафонский ритм, второй — только истерический спринт, загоняющий читателя до смерти, иногда — буквально. С романами одного хорошо жить на даче, перемежая главы речкой, чаем, грибами. Книги другого читают болея — не выходя из дома, не вставая с постели, не гася свет.
Александр Генис «Камасутра книжника»
Sometimes it even seems to me that our Brodsky-inspired language fetishism is a response to the shallowing of the content. When everything is said, we are forced to speak in a different manner. And that is wonderful. You can read for words, you can do without them at all, but you cannot do both at once. Spoiling eyesight with miniature craftsmanship, we do not understand the classics designed for epics. They should not be read with glasses, but with binoculars.
In Tolstoy’s novel, a smart word is like a Faberge egg in a chicken coop. His language is horse-drawn transport. Moving the reader from one scene to another, he performs the peasant work of thought. Tolstoy’s words are so transparent that we notice them only when Tolstoy begins to explain his novel to us as to village children — deliberately simple speeches.
With Dostoevsky it’s even worse. They could not translate it into English for a hundred years, because no one believed that a genius writes in random, hasty, approximate words. In a hurry to get rid of the landscape, Dostoevsky writes it off from the boulevard novel: “Low cloudy torn clouds swift across the cold sky: it was a very sad morning.” Dostoevsky doesn’t care what his characters eat: “two dishes with some kind of aspic, and even two forms, obviously with blanmange.” He is indifferent to their appearance: who will believe that the burning Grushenka is blonde? But most of all, every coined, seductive aphorism formulation abhors him. On the one hand, Dostoevsky was in a hurry, afraid to miss a thought, on the other, he could not leave it unreasoned.
The words, Chuang Tzu said, are strong, they are not needed when the hare is caught.
How to read the classics? Tolstoy - in portions, Dostoevsky - in one gulp. The first withstands the marathon rhythm, the second - only a hysterical sprint that drives the reader to death, sometimes literally. With novels of one it’s good to live in a country house, alternating the chapters with a river, tea, mushrooms. The books of another are read painfully - without leaving home, without getting out of bed, without extinguishing the light.
Alexander Genis "The Kama Sutra of the Scribe"
In Tolstoy’s novel, a smart word is like a Faberge egg in a chicken coop. His language is horse-drawn transport. Moving the reader from one scene to another, he performs the peasant work of thought. Tolstoy’s words are so transparent that we notice them only when Tolstoy begins to explain his novel to us as to village children — deliberately simple speeches.
With Dostoevsky it’s even worse. They could not translate it into English for a hundred years, because no one believed that a genius writes in random, hasty, approximate words. In a hurry to get rid of the landscape, Dostoevsky writes it off from the boulevard novel: “Low cloudy torn clouds swift across the cold sky: it was a very sad morning.” Dostoevsky doesn’t care what his characters eat: “two dishes with some kind of aspic, and even two forms, obviously with blanmange.” He is indifferent to their appearance: who will believe that the burning Grushenka is blonde? But most of all, every coined, seductive aphorism formulation abhors him. On the one hand, Dostoevsky was in a hurry, afraid to miss a thought, on the other, he could not leave it unreasoned.
The words, Chuang Tzu said, are strong, they are not needed when the hare is caught.
How to read the classics? Tolstoy - in portions, Dostoevsky - in one gulp. The first withstands the marathon rhythm, the second - only a hysterical sprint that drives the reader to death, sometimes literally. With novels of one it’s good to live in a country house, alternating the chapters with a river, tea, mushrooms. The books of another are read painfully - without leaving home, without getting out of bed, without extinguishing the light.
Alexander Genis "The Kama Sutra of the Scribe"
У записи 41 лайков,
1 репостов,
1720 просмотров.
1 репостов,
1720 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Денис Кириллов
