Артём забрался с головой куда-то в глубину, в нору, в собственное тепло, в детство, в материнскую утробу, в отцовский живот, в далёкое и надёжное, как земля, сердцебиение и смутноразличимое полузвериное бормотание прародителей, донёсших его суматошную, смешную жизнь из лесных, меж чудью и мордвой, дебрей, из-под печенежского копыта, половецкого окрика, из путанных перепутий меж Новгородом, Киевом, Суздалем, Рязанью и Тьмутараканью, из-под татарского меткого глаза, смуты и чумной заразы, стенькоразинских пожаров, через год на третий неурожаев, из-под копыт опричнины, петровской рекрутчины, туретчины, неметчины, кабацкой поножовщины, бабьего бесплодья, засухи и половодья, водяного, лешего, конного, пешего, порки на конюшне, соседской злобы, любого из его рода, застрявшего по пути на Божий свет посреди утробы, – донёсших вот сюда, на Соловецкий остров...
Мысли его начали путаться, он засыпал на минуту-другую-третью, вздрагивал, просыпался, открывал глаза, пытался вспомнить, о чём только что думал, ничего, ничего, ничего не помнил…
…В очередном мгновенном сне вдруг увидел сам себя сверху: он был обнажён – хотя так и спал в тюленьей куртке и ватных штанах, от жары не уставая.
“Надо возвращаться назад, сейчас моё тело проснётся”, – просил себя Артём и старался упасть в свою плоть, в свой скелет, неловко валясь спиной назад, рискуя не попасть, промахнуться, – одновременно ему мешало и мучило другое кромешное ощущение, он никак не мог рассказать о нём вслух, будто на этих словах окончательно онемел.
Наконец, совершая неимоверные усилия, сказал, выдавливая из себя, как из камня, каждое слово:
– Бог здесь голый. Я не хочу на голого Бога смотреть.
Бог на Соловках голый. Не хочу его больше. Стыдно мне.
…Упал в собственное тело, очнулся, поймал себя на том, что видел не Бога, а собственного отца – голым – и говорил о нём.
Зажмурился, зарылся подбородком в свою куртку, снова уполз в свой полуобморок.
Было заполошно, было нервно.
Бог отец. А я отца убил. Нет мне теперь никакого Бога. Только я, сын. Сам себе Святой Дух.
“…Пока есть отец – я спрятан за его спиной от смерти. Умер отец – выходишь один на один… куда? К Богу? Куда-то выходишь. А я сам, я сам спихнул со своей дороги отца и вот вышел – и где тот, кто меня встретит? Эй, кто здесь? Есть кто?..”
Прислушался сквозь ночной, дремучий сон: никого.
“Бог не мучает. Бог оставляет навсегда. Вернись, Господи. Убей, но вернись”.
Покаяния отверзи мне двери, Жизнодавче.
Бесшумно появилась даже не рука, а огромный палец – и раздавила клопа.
Этот борщ был не просто едой – он был постижением природы и самопостижением, продолжением рода и бого-искательством, обретением покоя и восторженным ликованием всех человеческих сил, заключённых в горячем, расцветающем теле и бессмертной душе.
Захар Прилепин, "Обитель"
Мысли его начали путаться, он засыпал на минуту-другую-третью, вздрагивал, просыпался, открывал глаза, пытался вспомнить, о чём только что думал, ничего, ничего, ничего не помнил…
…В очередном мгновенном сне вдруг увидел сам себя сверху: он был обнажён – хотя так и спал в тюленьей куртке и ватных штанах, от жары не уставая.
“Надо возвращаться назад, сейчас моё тело проснётся”, – просил себя Артём и старался упасть в свою плоть, в свой скелет, неловко валясь спиной назад, рискуя не попасть, промахнуться, – одновременно ему мешало и мучило другое кромешное ощущение, он никак не мог рассказать о нём вслух, будто на этих словах окончательно онемел.
Наконец, совершая неимоверные усилия, сказал, выдавливая из себя, как из камня, каждое слово:
– Бог здесь голый. Я не хочу на голого Бога смотреть.
Бог на Соловках голый. Не хочу его больше. Стыдно мне.
…Упал в собственное тело, очнулся, поймал себя на том, что видел не Бога, а собственного отца – голым – и говорил о нём.
Зажмурился, зарылся подбородком в свою куртку, снова уполз в свой полуобморок.
Было заполошно, было нервно.
Бог отец. А я отца убил. Нет мне теперь никакого Бога. Только я, сын. Сам себе Святой Дух.
“…Пока есть отец – я спрятан за его спиной от смерти. Умер отец – выходишь один на один… куда? К Богу? Куда-то выходишь. А я сам, я сам спихнул со своей дороги отца и вот вышел – и где тот, кто меня встретит? Эй, кто здесь? Есть кто?..”
Прислушался сквозь ночной, дремучий сон: никого.
“Бог не мучает. Бог оставляет навсегда. Вернись, Господи. Убей, но вернись”.
Покаяния отверзи мне двери, Жизнодавче.
Бесшумно появилась даже не рука, а огромный палец – и раздавила клопа.
Этот борщ был не просто едой – он был постижением природы и самопостижением, продолжением рода и бого-искательством, обретением покоя и восторженным ликованием всех человеческих сил, заключённых в горячем, расцветающем теле и бессмертной душе.
Захар Прилепин, "Обитель"
Artyom climbed headlong into the depths, into a hole, into his own warmth, into childhood, into his mother’s womb, into his father’s abdomen, into a distant and reliable, like earth, heartbeat and dimly distinguishable half-mumbled muttering of ancestors who brought his hectic, ridiculous life from forest, between miracle and Mordovia, wilds, from under the Pecheneg hoof, Polovtsian shout, from the confused crossroads between Novgorod, Kiev, Suzdal, Ryazan and Tmutarakan, from under the Tatar apt eye, distemper and plague infection, stenkorazinsky fires, a year later the third crop failure, from under the hooves of the oprichnina, Petrovsky recruitment, turretchina, nonmetchina, kabatska stabbing, drought infertility, drought and floods, water, goblin, equestrian, foot, flogging at the stable, neighbor malice, any of his kind, stuck along the way God's light in the midst of the womb - brought here to the Solovetsky Island ...
His thoughts began to get confused, he fell asleep for a minute, two, three, shuddered, woke up, opened his eyes, tried to remember what he was just thinking, nothing, nothing, nothing ...
... In another instant dream, I suddenly saw myself on top: he was naked - although he slept in a seal jacket and cotton pants, not getting tired of the heat.
“We have to go back, now my body will wake up,” Artyom asked himself and tried to fall into his flesh, into his skeleton, awkwardly lying backwards, risking not to fall, miss, - at the same time he was disturbed and tormented by another pitch feeling, he didn’t could tell about it out loud, as if on these words he was completely numb.
Finally, making incredible efforts, he said, squeezing out of himself, like a stone, every word:
- God is naked here. I do not want to look at the naked God.
God is naked on Solovki. I don't want him anymore. I am ashamed.
... Fell into his own body, woke up, caught himself not seeing God, but his own father - naked - and talking about him.
He squinted his eyes, buried his chin in his jacket, crawled back into his fainting again.
It was awesome, it was nervous.
God is the father. And I killed my father. Now I have no God. Only me, son. The Holy Spirit to itself.
“... As long as there is a father - I am hidden behind him from death. Father has died - you go one on one ... where? To God? You go out somewhere. And I myself, I myself shoved my father out of my way and then went out - and where is the one who will meet me? Hey, who is here? Is there anyone? .. ”
He listened through the night, a deep sleep: nobody.
“God does not torment. God leaves forever. Come back, Lord. Kill, but come back. ”
Repentance, open the door to me, Life-giving.
Silently, not even a hand appeared, but a huge finger - and crushed the bug.
This borsch was not just food - it was the comprehension of nature and self-comprehension, procreation and god-seeking, finding peace and the enthusiastic exultation of all human forces, enclosed in a hot, flourishing body and immortal soul.
Zakhar Prilepin, "The Abode"
His thoughts began to get confused, he fell asleep for a minute, two, three, shuddered, woke up, opened his eyes, tried to remember what he was just thinking, nothing, nothing, nothing ...
... In another instant dream, I suddenly saw myself on top: he was naked - although he slept in a seal jacket and cotton pants, not getting tired of the heat.
“We have to go back, now my body will wake up,” Artyom asked himself and tried to fall into his flesh, into his skeleton, awkwardly lying backwards, risking not to fall, miss, - at the same time he was disturbed and tormented by another pitch feeling, he didn’t could tell about it out loud, as if on these words he was completely numb.
Finally, making incredible efforts, he said, squeezing out of himself, like a stone, every word:
- God is naked here. I do not want to look at the naked God.
God is naked on Solovki. I don't want him anymore. I am ashamed.
... Fell into his own body, woke up, caught himself not seeing God, but his own father - naked - and talking about him.
He squinted his eyes, buried his chin in his jacket, crawled back into his fainting again.
It was awesome, it was nervous.
God is the father. And I killed my father. Now I have no God. Only me, son. The Holy Spirit to itself.
“... As long as there is a father - I am hidden behind him from death. Father has died - you go one on one ... where? To God? You go out somewhere. And I myself, I myself shoved my father out of my way and then went out - and where is the one who will meet me? Hey, who is here? Is there anyone? .. ”
He listened through the night, a deep sleep: nobody.
“God does not torment. God leaves forever. Come back, Lord. Kill, but come back. ”
Repentance, open the door to me, Life-giving.
Silently, not even a hand appeared, but a huge finger - and crushed the bug.
This borsch was not just food - it was the comprehension of nature and self-comprehension, procreation and god-seeking, finding peace and the enthusiastic exultation of all human forces, enclosed in a hot, flourishing body and immortal soul.
Zakhar Prilepin, "The Abode"
У записи 1 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Глеб Пинский
