Птица уже не влетает в форточку.
Девица, как зверь, защищает кофточку.
Поскользнувшись о вишневую косточку,
я не падаю: сила трения
возрастает с паденьем скорости.
Сердце скачет, как белка, в хворосте
ребер. И горло поет о возрасте.
Это — уже старение.
Старение! Здравствуй, мое старение!
Крови медленное струение.
Некогда стройное ног строение
мучает зрение. Я заранее
область своих ощущений пятую,
обувь скидая, спасаю ватою.
Всякий, кто мимо идет с лопатою,
ныне объект внимания.
Правильно! Тело в страстях раскаялось.
Зря оно пело, рыдало, скалилось.
В полости рта не уступит кариес
Греции Древней, по меньшей мере.
Смрадно дыша и треща суставами,
пачкаю зеркало. Речь о саване
еще не идет. Но уже те самые,
кто тебя вынесет, входят в двери.
Здравствуй, младое и незнакомое
племя! Жужжащее, как насекомое,
время нашло наконец искомое
лакомство в твердом моем затылке.
В мыслях разброд и разгром на темени.
Точно царица — Ивана в тереме,
чую дыхание смертной темени
фибрами всеми и жмусь к подстилке.
Боязно! То-то и есть, что боязно.
Даже когда все колеса поезда
прокатятся с грохотом ниже пояса,
не замирает полет фантазии.
Точно рассеянный взор отличника,
не отличая очки от лифчика,
боль близорука, и смерть расплывчата,
как очертанья Азии.
Все, что я мог потерять, утрачено
начисто. Но и достиг я начерно
все, чего было достичь назначено.
Даже кукушки в ночи звучание
трогает мало — пусть жизнь оболгана
или оправдана им надолго, но
старение есть отрастанье органа
слуха, рассчитанного на молчание.
Старение! В теле все больше смертного.
То есть ненужного жизни. С медного
лба исчезает сиянье местного
света. И черный прожектор в полдень
мне заливает глазные впадины.
Силы из мышц у меня украдены.
Но не ищу себе перекладины:
совестно браться за труд Господень.
Впрочем, дело, должно быть, в трусости.
В страхе. В технической акта трудности.
Это — влиянье грядущей трупности:
всякий распад начинается с воли,
минимум коей — основа статики.
Так я учил, сидя в школьном садике.
Ой, отойдите, друзья-касатики!
Дайте выйти во чисто поле!
Я был как все. То есть жил похожею
жизнью. С цветами входил в прихожую.
Пил. Валял дурака под кожею.
Брал, что давали. Душа не зарилась
на не свое. Обладал опорою,
строил рычаг. И пространству впору я
звук извлекал, дуя в дудку полую.
Что бы такое сказать под занавес?!
Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое раченье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится)
чаши лишившись в пиру Отечества,
нынче стою в незнакомой местности.
Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.
Полночь швыряет листву и ветви на
кровлю. Можно сказать уверенно:
здесь и скончаю я дни, теряя
волосы, зубы, глаголы, суффиксы,
черпая кепкой, что шлемом суздальским,
из океана волну, чтоб сузился,
хрупая рыбу, пускай сырая.
Старение! Возраст успеха. Знания
правды. Изнанки ее. Изгнания.
Боли. Ни против нее, ни за нее
я ничего не имею. Коли ж
переборщит — возоплю: нелепица
сдерживать чувства. Покамест — терпится.
Ежели что-то во мне и теплится,
это не разум, а кровь всего лишь.
Данная песня — не вопль отчаянья.
Это — следствие одичания.
Это — точней — первый крик молчания,
царствие чье представляю суммою
звуков, исторгнутых прежде мокрою,
затвердевающей ныне в мертвую
как бы натуру, гортанью твердою.
Это и к лучшему. Так я думаю.
Вот оно — то, о чем я глаголаю:
о превращении тела в голую
вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,
но в пустоту — чем ее ни высветли.
Это и к лучшему. Чувство ужаса
вещи не свойственно. Так что лужица
подле вещи не обнаружится,
даже если вещица при смерти.
Точно Тезей из пещеры Миноса,
выйдя на воздух и шкуру вынеся,
не горизонт вижу я — знак минуса
к прожитой жизни. Острей, чем меч его,
лезвие это, и им отрезана
лучшая часть. Так вино от трезвого
прочь убирают и соль — от пресного.
Хочется плакать. Но плакать нечего.
Бей в барабан о своем доверии
к ножницам, в коих судьба материи
скрыта. Только размер потери и
делает смертного равным Богу.
(Это суждение стоит галочки
даже в виду обнаженной парочки.)
Бей в барабан, пока держишь палочки,
с тенью своей маршируя в ногу!
18 декабря 1972
И. Бродский
Девица, как зверь, защищает кофточку.
Поскользнувшись о вишневую косточку,
я не падаю: сила трения
возрастает с паденьем скорости.
Сердце скачет, как белка, в хворосте
ребер. И горло поет о возрасте.
Это — уже старение.
Старение! Здравствуй, мое старение!
Крови медленное струение.
Некогда стройное ног строение
мучает зрение. Я заранее
область своих ощущений пятую,
обувь скидая, спасаю ватою.
Всякий, кто мимо идет с лопатою,
ныне объект внимания.
Правильно! Тело в страстях раскаялось.
Зря оно пело, рыдало, скалилось.
В полости рта не уступит кариес
Греции Древней, по меньшей мере.
Смрадно дыша и треща суставами,
пачкаю зеркало. Речь о саване
еще не идет. Но уже те самые,
кто тебя вынесет, входят в двери.
Здравствуй, младое и незнакомое
племя! Жужжащее, как насекомое,
время нашло наконец искомое
лакомство в твердом моем затылке.
В мыслях разброд и разгром на темени.
Точно царица — Ивана в тереме,
чую дыхание смертной темени
фибрами всеми и жмусь к подстилке.
Боязно! То-то и есть, что боязно.
Даже когда все колеса поезда
прокатятся с грохотом ниже пояса,
не замирает полет фантазии.
Точно рассеянный взор отличника,
не отличая очки от лифчика,
боль близорука, и смерть расплывчата,
как очертанья Азии.
Все, что я мог потерять, утрачено
начисто. Но и достиг я начерно
все, чего было достичь назначено.
Даже кукушки в ночи звучание
трогает мало — пусть жизнь оболгана
или оправдана им надолго, но
старение есть отрастанье органа
слуха, рассчитанного на молчание.
Старение! В теле все больше смертного.
То есть ненужного жизни. С медного
лба исчезает сиянье местного
света. И черный прожектор в полдень
мне заливает глазные впадины.
Силы из мышц у меня украдены.
Но не ищу себе перекладины:
совестно браться за труд Господень.
Впрочем, дело, должно быть, в трусости.
В страхе. В технической акта трудности.
Это — влиянье грядущей трупности:
всякий распад начинается с воли,
минимум коей — основа статики.
Так я учил, сидя в школьном садике.
Ой, отойдите, друзья-касатики!
Дайте выйти во чисто поле!
Я был как все. То есть жил похожею
жизнью. С цветами входил в прихожую.
Пил. Валял дурака под кожею.
Брал, что давали. Душа не зарилась
на не свое. Обладал опорою,
строил рычаг. И пространству впору я
звук извлекал, дуя в дудку полую.
Что бы такое сказать под занавес?!
Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое раченье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится)
чаши лишившись в пиру Отечества,
нынче стою в незнакомой местности.
Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.
Полночь швыряет листву и ветви на
кровлю. Можно сказать уверенно:
здесь и скончаю я дни, теряя
волосы, зубы, глаголы, суффиксы,
черпая кепкой, что шлемом суздальским,
из океана волну, чтоб сузился,
хрупая рыбу, пускай сырая.
Старение! Возраст успеха. Знания
правды. Изнанки ее. Изгнания.
Боли. Ни против нее, ни за нее
я ничего не имею. Коли ж
переборщит — возоплю: нелепица
сдерживать чувства. Покамест — терпится.
Ежели что-то во мне и теплится,
это не разум, а кровь всего лишь.
Данная песня — не вопль отчаянья.
Это — следствие одичания.
Это — точней — первый крик молчания,
царствие чье представляю суммою
звуков, исторгнутых прежде мокрою,
затвердевающей ныне в мертвую
как бы натуру, гортанью твердою.
Это и к лучшему. Так я думаю.
Вот оно — то, о чем я глаголаю:
о превращении тела в голую
вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,
но в пустоту — чем ее ни высветли.
Это и к лучшему. Чувство ужаса
вещи не свойственно. Так что лужица
подле вещи не обнаружится,
даже если вещица при смерти.
Точно Тезей из пещеры Миноса,
выйдя на воздух и шкуру вынеся,
не горизонт вижу я — знак минуса
к прожитой жизни. Острей, чем меч его,
лезвие это, и им отрезана
лучшая часть. Так вино от трезвого
прочь убирают и соль — от пресного.
Хочется плакать. Но плакать нечего.
Бей в барабан о своем доверии
к ножницам, в коих судьба материи
скрыта. Только размер потери и
делает смертного равным Богу.
(Это суждение стоит галочки
даже в виду обнаженной парочки.)
Бей в барабан, пока держишь палочки,
с тенью своей маршируя в ногу!
18 декабря 1972
И. Бродский
The bird no longer flies into the window.
The girl, like a beast, protects her blouse.
Slipping on a cherry stone
i don't fall: friction force
increases with falling speed.
Heart jumps like a squirrel in brushwood
ribs. And the throat sings about age.
This is already aging.
Aging! Hello my aging!
Blood is slow flowing.
The once slender toe structure
tormented by vision. I am in advance
fifth sensation area,
slipping shoes, saving cotton wool.
Everyone who walks by with a shovel,
now an object of attention.
Right! The body repented of passions.
In vain it sang, sobbed, grimaced.
In the oral cavity caries will not give way
Ancient Greece, at least.
Breathing and cracking joints
stain the mirror. Speech on the shroud
not yet coming. But the very ones
who will bear you, enter the door.
Hello young and unfamiliar
tribe! Buzzing like an insect
finally found the time
a treat in my firm nape.
In my thoughts, confusion and defeat on the crown of the head.
Like the queen - Ivan in the tower,
I smell the breath of the death crown
all fibers and I press to the litter.
Scared! That is what is scary.
Even when all-wheel train
ride with a roar below the belt,
fantasy flight does not freeze.
Precisely diffused gaze of an excellent student,
without distinguishing glasses from a bra,
the pain of myopia, and death is vague
like the outlines of Asia.
All that I could lose is lost
completely. But I reached it rough
all that was accomplished was appointed.
Even cuckoos in the night sounding
touches little - let life be slandered
or justified by them for a long time, but
aging is the growth of the body
silence-based hearing.
Aging! The body is more and more mortal.
That is unnecessary life. With copper
the forehead fades the radiance of the local
Sveta. And a black spotlight at noon
my eyeballs are flooding.
My muscle strength has been stolen.
But I’m not looking for a crossbar:
ashamed to take up the work of the Lord.
However, it must be a matter of cowardice.
In fear. In a technical act of difficulty.
This is the influence of impending corpse:
every decay begins with the will
at least - the basis of statics.
So I taught while sitting in a kindergarten.
Oh, step back, my friends, killer whales!
Let go out into the open field!
I was like everyone else. That is, he lived like
life. I entered the hall with flowers.
Drank. Fooling around under the skin.
Took what they gave. The soul did not cry
not your own. Possessed a prop
built a lever. And space I fit
the sound was extracted by blowing into a hollow pipe.
What would you say under the curtain ?!
Listen, squad, enemies and fraternity!
Everything that I did, I did not do for the sake of
fame in the era of cinema and radio,
but for the sake of native speech, literature.
What a priesthood laughter
(Well said to the doctor: let him be treated himself)
bowls lost in the feast of the Fatherland,
now standing in an unfamiliar area.
Windy. Damp, dark. And it’s windy.
Midnight throws foliage and branches on
the roof. We can say with confidence:
here and I'll end the days losing
hair, teeth, verbs, suffixes,
scooping with a cap that helmet Suzdal
a wave from the ocean to narrow
frail fish, let them raw.
Aging! Age of success. Knowledge
the truth. The wrong side of her. Exile.
Pain Neither against her nor for her
I dont have anything. If it’s
go too far - cry: absurdity
restrain feelings. For now - be patient.
If something in me is warm
it is not reason, but only blood.
This song is not a cry of despair.
This is the result of wildness.
This - or rather - the first cry of silence,
whose kingdom I represent
sounds that were previously wet
hardening now to the dead
as if by nature, a solid larynx.
This is for the best. I think so.
Here it is what I am talking about:
about turning the body into naked
thing! I don’t look at grief, nor do I go,
but into the void - no matter what it is highlighted.
This is for the best. Sense of horror
things are not peculiar. So a puddle
beside the thing will not show up
even if the little thing is dying.
Like Theseus from the cave of Minos,
stepping out into the air and carrying the hide,
I see no horizon - minus sign
to your life. Sharper than his sword
the blade is, and it is cut off
the best part. So wine from sober
they take away and salt - from unleavened.
I want to cry. But there is nothing to cry.
Hit the drum about your trust
to scissors in which the fate of matter
hidden. Only loss size and
makes a mortal equal to God.
(This proposition is ticked
even referring to a naked couple.)
Hit the drum while you hold the sticks
marching in the foot with his shadow!
December 18, 1972
I. Brodsky
The girl, like a beast, protects her blouse.
Slipping on a cherry stone
i don't fall: friction force
increases with falling speed.
Heart jumps like a squirrel in brushwood
ribs. And the throat sings about age.
This is already aging.
Aging! Hello my aging!
Blood is slow flowing.
The once slender toe structure
tormented by vision. I am in advance
fifth sensation area,
slipping shoes, saving cotton wool.
Everyone who walks by with a shovel,
now an object of attention.
Right! The body repented of passions.
In vain it sang, sobbed, grimaced.
In the oral cavity caries will not give way
Ancient Greece, at least.
Breathing and cracking joints
stain the mirror. Speech on the shroud
not yet coming. But the very ones
who will bear you, enter the door.
Hello young and unfamiliar
tribe! Buzzing like an insect
finally found the time
a treat in my firm nape.
In my thoughts, confusion and defeat on the crown of the head.
Like the queen - Ivan in the tower,
I smell the breath of the death crown
all fibers and I press to the litter.
Scared! That is what is scary.
Even when all-wheel train
ride with a roar below the belt,
fantasy flight does not freeze.
Precisely diffused gaze of an excellent student,
without distinguishing glasses from a bra,
the pain of myopia, and death is vague
like the outlines of Asia.
All that I could lose is lost
completely. But I reached it rough
all that was accomplished was appointed.
Even cuckoos in the night sounding
touches little - let life be slandered
or justified by them for a long time, but
aging is the growth of the body
silence-based hearing.
Aging! The body is more and more mortal.
That is unnecessary life. With copper
the forehead fades the radiance of the local
Sveta. And a black spotlight at noon
my eyeballs are flooding.
My muscle strength has been stolen.
But I’m not looking for a crossbar:
ashamed to take up the work of the Lord.
However, it must be a matter of cowardice.
In fear. In a technical act of difficulty.
This is the influence of impending corpse:
every decay begins with the will
at least - the basis of statics.
So I taught while sitting in a kindergarten.
Oh, step back, my friends, killer whales!
Let go out into the open field!
I was like everyone else. That is, he lived like
life. I entered the hall with flowers.
Drank. Fooling around under the skin.
Took what they gave. The soul did not cry
not your own. Possessed a prop
built a lever. And space I fit
the sound was extracted by blowing into a hollow pipe.
What would you say under the curtain ?!
Listen, squad, enemies and fraternity!
Everything that I did, I did not do for the sake of
fame in the era of cinema and radio,
but for the sake of native speech, literature.
What a priesthood laughter
(Well said to the doctor: let him be treated himself)
bowls lost in the feast of the Fatherland,
now standing in an unfamiliar area.
Windy. Damp, dark. And it’s windy.
Midnight throws foliage and branches on
the roof. We can say with confidence:
here and I'll end the days losing
hair, teeth, verbs, suffixes,
scooping with a cap that helmet Suzdal
a wave from the ocean to narrow
frail fish, let them raw.
Aging! Age of success. Knowledge
the truth. The wrong side of her. Exile.
Pain Neither against her nor for her
I dont have anything. If it’s
go too far - cry: absurdity
restrain feelings. For now - be patient.
If something in me is warm
it is not reason, but only blood.
This song is not a cry of despair.
This is the result of wildness.
This - or rather - the first cry of silence,
whose kingdom I represent
sounds that were previously wet
hardening now to the dead
as if by nature, a solid larynx.
This is for the best. I think so.
Here it is what I am talking about:
about turning the body into naked
thing! I don’t look at grief, nor do I go,
but into the void - no matter what it is highlighted.
This is for the best. Sense of horror
things are not peculiar. So a puddle
beside the thing will not show up
even if the little thing is dying.
Like Theseus from the cave of Minos,
stepping out into the air and carrying the hide,
I see no horizon - minus sign
to your life. Sharper than his sword
the blade is, and it is cut off
the best part. So wine from sober
they take away and salt - from unleavened.
I want to cry. But there is nothing to cry.
Hit the drum about your trust
to scissors in which the fate of matter
hidden. Only loss size and
makes a mortal equal to God.
(This proposition is ticked
even referring to a naked couple.)
Hit the drum while you hold the sticks
marching in the foot with his shadow!
December 18, 1972
I. Brodsky
У записи 6 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Наталья Наумова
