Морис Бланшо. Взгляд Орфея.
пер. Аркадия Драгомощенко.
Пока Орфей спускается к Эвридике, искусство являет собой власть, понуждающую ночь раскрыться. По причине этой власти искусства, ночь привечает его - она становится привечающей близостью, пониманием и гармонией первой ночи. Но вот Орфей сошел к Эвридике: для него Эвридика - предел того, чего искусству возможно достичь, - сокрытая под покровом и именем, она есть бездонно-темная точка, к которой, мнится, ведут искусство, желание, смерть и ночь. Она - это мгновение, в коем сущность ночи близится как другая ночь.
Однако работа Орфея состоит не только лишь в том, чтобы, погружаясь в глубины, приблизить приближение этой "точки". Его работа в том, чтобы извести назад ее к дневному свету и в свете дня облечь ее в форму, очертания и явь. Орфей может все, за исключением одного - он не должен глядеть на нее, он не может заглянуть в центр ночи в ночи. Он может спуститься к ней, он может взять ее с собой - еще большая власть - и он может вывести ее наверх, но только оборотясь к ней спиной. И это от-вращение есть его единственный путь, коим он может ее достичь: в этом значение сокрытия, открываемое в ночи. Но в по-двиге своего перехода Орфей забывает о подлежащей завершению им работе - и он должен забыть ее, поскольку категорическое требование его по-двига состоит вовсе не в том, чтобы имелась какая-либо работа, но, чтобы остановиться и взглянуть в лицо этой "точке", схватить ее сущность там, где она является, где она сущностна и по сути явлена - в потаенности ночи.
Греческий миф гласит: никто не возможет работы-творения, покуда неимоверный опыт глубин (опыт, безоговорочно признававшийся греками необходимым для работы; опыт, в котором сама неимоверность испытует работу) не станет самодостоянием. Глубина не уступает себя, представая лицом к лицу. Она открывает себя, лишь сокрывая себя в работе. Изначальный, безжалостный вопрос. Но миф указует также и на то, что предназначение Орфея не в подчинении этому закону, - и, конечно же, правда, что, оборачиваясь взглянуть на Эвридику, Орфей тем самым разрушает работу, работа немедленно распадается на части, и Эвридика возвращается в мир теней. Под его пристальным взглядом сущность ночи раскрывает свою несущественность. Так он предает и работу, и Эвридику, и ночь. И, тем не мене, ежели не обернется взглянуть, он точно так же не минует предательства, выказав неверность по отношению к беспредельной и безрассудной силе своего по-двuга, которая требует Эвридику не в ее дневной истине и обыденном очаровании, но в ночной ее тьме, в ее отстраненности; в ее замкнутой телесности, запечатанном лице; которая взыскует Эвридику не когда она видима, но когда незрима, и не как проявление близости в обыденной жизни, но как инаковость того, что исключает какую бы то ни было интимность; это по-двuг-импульс взыскует не ее оживления, но жизни обретающейся в ней полноты смерти. И это единственное, ради чего он спускается в Преисподнюю. Вся слава его работы, вся власть его искусства и даже желание счастливой жизни в чудесных лучах дня принесены в жертву лишь этой одной заботе: заглянуть внутрь ночи, взглянуть на то, что сокрывается ночью - на иную ночь, сокрытие, становящееся зримым.
Такой по-двuг бесконечно проблематичен, он осужден днем как неоправданный акт безумия либо как искушение чрезмерностью. Для дня подобное сошествие в Преисподнюю, подобный порыв к пустоте глубин уже по сути есть эксцесс. И неизбежно то, что Орфей пренебрегает законом, воспрещающим ему обернуться, поскольку закон этот нарушен им изначально, в тот самый миг, когда Орфей делает свой первый шаг в царство теней. Наблюдение это позволяет нам ощутить, что Орфей все время на самом деле был обращен к Эвридике: он видел ее незримой; к нетронутой он прикасался к ней в ее отсутствии как тени, в этом завуалированном присутствии, не сокрывшем ее отсутствие, но которое и было присутствием ее нескончаемого отсутствия. Если бы он не взглянул на нее, он не увлек бы ее к себе, и, несомненно, она не тут, да и сам он отсутствует в этом взгляде, не менее мертвый, нежели она, мертвый не покойной смертью мира, смертью тишины, успения и завершения, но иной смертью - бесконечной, свидетельствующей об отсутствии свершения.
Осуждая намерения Орфея, день к тому же упрекает его в явном нетерпении. Следовательно, ошибка Орфея, судя по всему, заключается в желании, побуждающем его видеть Эвридику, обладать ею, тогда как ему суждено лишь ее воспевать. Он Орфей только в своей песне, с Эвридикой невозможны никакие отношения, кроме как в гимне, он обретает и действительность, и жизнь только в стихе и после стиха, тогда как Эвридика представляет не что иное, как эту магическую зависимость, тотчас претворяющую его в тень, стоит лишь прекратить петь. Она позволяет ему быть свободным, живым, исполненным власти лишь в пространстве, соизмеримом с самим Орфеем. И впрямь, это более чем правда: только в пении Орфей властвует над Эвридикой, однако в песне Эвридика также уже утрачена, и Орфей, собственно - это расчлененный, рассеянный Орфей, "бесконечно мертвый" Орфей, в какового с первой же минуты превращает его власть песни. Он утрачивает Эвридику, поскольку желает ее вне положенных пределов песни, и он также утрачивает себя, но это желание, Эвридика и Орфей-рассеянный необходимы песне точно так же, как испытание вечной праздностью необходимо работе.
Орфей виновен в нетерпении. Его ошибка заключается в том, что он намерен почерпать бесконечность, в том, что он полагает предел предела не имеющему, что он не продлевает без конца собственно по-двuг своей ошибки. Нетерпение и является ошибкой, совершенной личностью, желающей избежать отсутствия времени, терпение же - это уловка, попытка подчинить отсутствие времени путем превращения его в иной вид времени, измеряемого иной мерой. Но истинное терпение не исключает нетерпения, оно - душа нетерпения, оно есть само нетерпение, но бесконечно выстраданное в претерпевании. Нетерпение Орфея, таким образом, является также должным по-двuгом, источником того, что станет его страстью, его высочайшим терпением, его бесконечным пребыванием в смерти.
Вдохновение.
Хотя мир и может осудить Орфея, работа его не осуждает, не пеняет ему за ошибки. Работа не говорит ни о чем. И все происходит так, как будто Орфей, попирая закон, оборачиваясь взглянуть на Эвридику, лишь уступал глубинным требованиям работы и словно своим вдохновенным жестом он действительно извел темную тень из Преисподней, словно он неосознанно вывел ее назад в широкий дневной свет работы.
Глядеть на Эвридику вне песни, безо всякого поэтического умысла, в нетерпении и в безрассудстве желания, ввергающего в забвение закон, - вот что такое вдохновение. Значит ли это, что вдохновение является поэтому тем проблематичным моментом, когда сущность ночи становится чем-то несущественным, а зовущая близость первой ночи становится лукавой уловкой ночи иной? Именно так и есть. Все, что мы можем почувствовать как вдохновение, есть его поражение. Все, что нам дано почувствовать во вдохновении, это его провал, все, что нам дано распознать в нем, - это его заводящее в тупик насилие. Но, если вдохновение означает неудачу Орфея и двойную утрату Эвридики, если оно означает незначимость и зияние ночи, оно, вместе с тем, понуждает необоримым по-двuгом, обращает Орфея к этому поражению и этой незначимости, словно приятие поражения во сто крат серьезней, нежели приятие успеха, словно то, что мы зовем незначимым, несущественным, ошибочным, может явить себя (для того, кто пойдет на риск и свободно его примет) как источник какой бы то ни было подлинности.
Запретный и вдохновенный его взгляд обрекает Орфея на утрату всего - не только самого себя, не только дневного притяжения, но также и сущности ночи, заведомо, неизбежно. Вдохновение означает разрушение Орфея и бесспорность его разрушения, не обещая при том ни воздаяния в виде успеха в работе, ни утверждения идеального его триумфа или оживления Эвридики. Работа в той же степени компрометируется вдохновением, как и Орфей подпадает под его угрозу. В этот миг она достигает вершины сомнительности. Вот почему он столь часто и с такой силой сопротивляется тому, что его вдохновляет. И вот почему оно защищает себя, говоря Орфею: "Только в том случае меня сохранишь, если не взглянешь на нее". Однако этот запретный поступок и есть именно то, что Орфею должно совершить, чтобы вывести работу за пределы ее гарантирующего, и он может предпринять его, только забывая саму работу, уводимый прочь желанием выйти из ночи и соединиться с ней как со своим началом. В этом отношении работа утрачена. Это и есть то самое единственное мгновение, когда она полностью утрачена, когда нечто большее, нежели работа, более лишенное важности, нежели работа, утверждается и провозглашается. Работа все для Орфея, все, за исключением этого желанного взгляда, в котором работа утрачена, и только в этом взгляде работа и может выйти за собственные пределы, воссоединиться с собственной изначальностью и утвердить себя в невозможности.
Взгляд Орфея - это последний дар Орфея работе, дар, в котором он отрицает работу, в котором он приносит ее в жертву, направляясь к ее истокам и безграничном по-двuге желания, и в коем он по-прежнему неосознанно движется к работе, к ее истокам.
Таким образом, для Орфея все меркнет в несомненности поражения, в котором единственным остающимся воздаянием служит сомнительность работы - ибо существовала ли впрямь когда-либо работа? Глядя на самый несомненный шедевр, чье начало ослепляет блеском и уверенностью, мы, тем не мене, сталкиваемся с чем-то ускользающим прочь, - работа внезапно опять становится незримой, ее нет и никогда здесь не было. Такое внезапное затмение есть отдаленное воспоминание о взгляде Орфея, ностальгический возврат к зыбкости изначального.
Дар и жертвоприношение.
В случае, если будет надобность определить, чтo таковой миг говорит нам о вдохновении, мы должны будем сказать: он связует вдохновение с желанием.
Он вовлекает в интерес к работе жест незаинтересованности, в котором работа п
пер. Аркадия Драгомощенко.
Пока Орфей спускается к Эвридике, искусство являет собой власть, понуждающую ночь раскрыться. По причине этой власти искусства, ночь привечает его - она становится привечающей близостью, пониманием и гармонией первой ночи. Но вот Орфей сошел к Эвридике: для него Эвридика - предел того, чего искусству возможно достичь, - сокрытая под покровом и именем, она есть бездонно-темная точка, к которой, мнится, ведут искусство, желание, смерть и ночь. Она - это мгновение, в коем сущность ночи близится как другая ночь.
Однако работа Орфея состоит не только лишь в том, чтобы, погружаясь в глубины, приблизить приближение этой "точки". Его работа в том, чтобы извести назад ее к дневному свету и в свете дня облечь ее в форму, очертания и явь. Орфей может все, за исключением одного - он не должен глядеть на нее, он не может заглянуть в центр ночи в ночи. Он может спуститься к ней, он может взять ее с собой - еще большая власть - и он может вывести ее наверх, но только оборотясь к ней спиной. И это от-вращение есть его единственный путь, коим он может ее достичь: в этом значение сокрытия, открываемое в ночи. Но в по-двиге своего перехода Орфей забывает о подлежащей завершению им работе - и он должен забыть ее, поскольку категорическое требование его по-двига состоит вовсе не в том, чтобы имелась какая-либо работа, но, чтобы остановиться и взглянуть в лицо этой "точке", схватить ее сущность там, где она является, где она сущностна и по сути явлена - в потаенности ночи.
Греческий миф гласит: никто не возможет работы-творения, покуда неимоверный опыт глубин (опыт, безоговорочно признававшийся греками необходимым для работы; опыт, в котором сама неимоверность испытует работу) не станет самодостоянием. Глубина не уступает себя, представая лицом к лицу. Она открывает себя, лишь сокрывая себя в работе. Изначальный, безжалостный вопрос. Но миф указует также и на то, что предназначение Орфея не в подчинении этому закону, - и, конечно же, правда, что, оборачиваясь взглянуть на Эвридику, Орфей тем самым разрушает работу, работа немедленно распадается на части, и Эвридика возвращается в мир теней. Под его пристальным взглядом сущность ночи раскрывает свою несущественность. Так он предает и работу, и Эвридику, и ночь. И, тем не мене, ежели не обернется взглянуть, он точно так же не минует предательства, выказав неверность по отношению к беспредельной и безрассудной силе своего по-двuга, которая требует Эвридику не в ее дневной истине и обыденном очаровании, но в ночной ее тьме, в ее отстраненности; в ее замкнутой телесности, запечатанном лице; которая взыскует Эвридику не когда она видима, но когда незрима, и не как проявление близости в обыденной жизни, но как инаковость того, что исключает какую бы то ни было интимность; это по-двuг-импульс взыскует не ее оживления, но жизни обретающейся в ней полноты смерти. И это единственное, ради чего он спускается в Преисподнюю. Вся слава его работы, вся власть его искусства и даже желание счастливой жизни в чудесных лучах дня принесены в жертву лишь этой одной заботе: заглянуть внутрь ночи, взглянуть на то, что сокрывается ночью - на иную ночь, сокрытие, становящееся зримым.
Такой по-двuг бесконечно проблематичен, он осужден днем как неоправданный акт безумия либо как искушение чрезмерностью. Для дня подобное сошествие в Преисподнюю, подобный порыв к пустоте глубин уже по сути есть эксцесс. И неизбежно то, что Орфей пренебрегает законом, воспрещающим ему обернуться, поскольку закон этот нарушен им изначально, в тот самый миг, когда Орфей делает свой первый шаг в царство теней. Наблюдение это позволяет нам ощутить, что Орфей все время на самом деле был обращен к Эвридике: он видел ее незримой; к нетронутой он прикасался к ней в ее отсутствии как тени, в этом завуалированном присутствии, не сокрывшем ее отсутствие, но которое и было присутствием ее нескончаемого отсутствия. Если бы он не взглянул на нее, он не увлек бы ее к себе, и, несомненно, она не тут, да и сам он отсутствует в этом взгляде, не менее мертвый, нежели она, мертвый не покойной смертью мира, смертью тишины, успения и завершения, но иной смертью - бесконечной, свидетельствующей об отсутствии свершения.
Осуждая намерения Орфея, день к тому же упрекает его в явном нетерпении. Следовательно, ошибка Орфея, судя по всему, заключается в желании, побуждающем его видеть Эвридику, обладать ею, тогда как ему суждено лишь ее воспевать. Он Орфей только в своей песне, с Эвридикой невозможны никакие отношения, кроме как в гимне, он обретает и действительность, и жизнь только в стихе и после стиха, тогда как Эвридика представляет не что иное, как эту магическую зависимость, тотчас претворяющую его в тень, стоит лишь прекратить петь. Она позволяет ему быть свободным, живым, исполненным власти лишь в пространстве, соизмеримом с самим Орфеем. И впрямь, это более чем правда: только в пении Орфей властвует над Эвридикой, однако в песне Эвридика также уже утрачена, и Орфей, собственно - это расчлененный, рассеянный Орфей, "бесконечно мертвый" Орфей, в какового с первой же минуты превращает его власть песни. Он утрачивает Эвридику, поскольку желает ее вне положенных пределов песни, и он также утрачивает себя, но это желание, Эвридика и Орфей-рассеянный необходимы песне точно так же, как испытание вечной праздностью необходимо работе.
Орфей виновен в нетерпении. Его ошибка заключается в том, что он намерен почерпать бесконечность, в том, что он полагает предел предела не имеющему, что он не продлевает без конца собственно по-двuг своей ошибки. Нетерпение и является ошибкой, совершенной личностью, желающей избежать отсутствия времени, терпение же - это уловка, попытка подчинить отсутствие времени путем превращения его в иной вид времени, измеряемого иной мерой. Но истинное терпение не исключает нетерпения, оно - душа нетерпения, оно есть само нетерпение, но бесконечно выстраданное в претерпевании. Нетерпение Орфея, таким образом, является также должным по-двuгом, источником того, что станет его страстью, его высочайшим терпением, его бесконечным пребыванием в смерти.
Вдохновение.
Хотя мир и может осудить Орфея, работа его не осуждает, не пеняет ему за ошибки. Работа не говорит ни о чем. И все происходит так, как будто Орфей, попирая закон, оборачиваясь взглянуть на Эвридику, лишь уступал глубинным требованиям работы и словно своим вдохновенным жестом он действительно извел темную тень из Преисподней, словно он неосознанно вывел ее назад в широкий дневной свет работы.
Глядеть на Эвридику вне песни, безо всякого поэтического умысла, в нетерпении и в безрассудстве желания, ввергающего в забвение закон, - вот что такое вдохновение. Значит ли это, что вдохновение является поэтому тем проблематичным моментом, когда сущность ночи становится чем-то несущественным, а зовущая близость первой ночи становится лукавой уловкой ночи иной? Именно так и есть. Все, что мы можем почувствовать как вдохновение, есть его поражение. Все, что нам дано почувствовать во вдохновении, это его провал, все, что нам дано распознать в нем, - это его заводящее в тупик насилие. Но, если вдохновение означает неудачу Орфея и двойную утрату Эвридики, если оно означает незначимость и зияние ночи, оно, вместе с тем, понуждает необоримым по-двuгом, обращает Орфея к этому поражению и этой незначимости, словно приятие поражения во сто крат серьезней, нежели приятие успеха, словно то, что мы зовем незначимым, несущественным, ошибочным, может явить себя (для того, кто пойдет на риск и свободно его примет) как источник какой бы то ни было подлинности.
Запретный и вдохновенный его взгляд обрекает Орфея на утрату всего - не только самого себя, не только дневного притяжения, но также и сущности ночи, заведомо, неизбежно. Вдохновение означает разрушение Орфея и бесспорность его разрушения, не обещая при том ни воздаяния в виде успеха в работе, ни утверждения идеального его триумфа или оживления Эвридики. Работа в той же степени компрометируется вдохновением, как и Орфей подпадает под его угрозу. В этот миг она достигает вершины сомнительности. Вот почему он столь часто и с такой силой сопротивляется тому, что его вдохновляет. И вот почему оно защищает себя, говоря Орфею: "Только в том случае меня сохранишь, если не взглянешь на нее". Однако этот запретный поступок и есть именно то, что Орфею должно совершить, чтобы вывести работу за пределы ее гарантирующего, и он может предпринять его, только забывая саму работу, уводимый прочь желанием выйти из ночи и соединиться с ней как со своим началом. В этом отношении работа утрачена. Это и есть то самое единственное мгновение, когда она полностью утрачена, когда нечто большее, нежели работа, более лишенное важности, нежели работа, утверждается и провозглашается. Работа все для Орфея, все, за исключением этого желанного взгляда, в котором работа утрачена, и только в этом взгляде работа и может выйти за собственные пределы, воссоединиться с собственной изначальностью и утвердить себя в невозможности.
Взгляд Орфея - это последний дар Орфея работе, дар, в котором он отрицает работу, в котором он приносит ее в жертву, направляясь к ее истокам и безграничном по-двuге желания, и в коем он по-прежнему неосознанно движется к работе, к ее истокам.
Таким образом, для Орфея все меркнет в несомненности поражения, в котором единственным остающимся воздаянием служит сомнительность работы - ибо существовала ли впрямь когда-либо работа? Глядя на самый несомненный шедевр, чье начало ослепляет блеском и уверенностью, мы, тем не мене, сталкиваемся с чем-то ускользающим прочь, - работа внезапно опять становится незримой, ее нет и никогда здесь не было. Такое внезапное затмение есть отдаленное воспоминание о взгляде Орфея, ностальгический возврат к зыбкости изначального.
Дар и жертвоприношение.
В случае, если будет надобность определить, чтo таковой миг говорит нам о вдохновении, мы должны будем сказать: он связует вдохновение с желанием.
Он вовлекает в интерес к работе жест незаинтересованности, в котором работа п
Maurice Blanchot. View of Orpheus.
trans. Arkady Dragomoshchenko.
While Orpheus descends to Eurydice, art is a power that forces the night to open. Because of this power of art, night welcomes him - it becomes the welcome intimacy, understanding and harmony of the first night. But Orpheus came down to Eurydice: for him, Eurydice - the limit of what art can achieve - hidden under a veil and a name, it is a bottomlessly dark point, which, it is thought, leads to art, desire, death and night. She is an instant in which the essence of night approaches like another night.
However, the work of Orpheus is not only that, plunging into the depths, bring closer the approximation of this "point". His job is to bring her back to daylight and in the daylight to clothe her in form, shape and reality. Orpheus can do everything except one thing - he should not look at her, he cannot look into the center of the night in the night. He can go down to her, he can take her with him - even more power - and he can bring her upstairs, but only with his back to her. And this rotation is his only way by which he can achieve it: this is the meaning of concealment revealed in the night. But in the process of his transition, Orpheus forgets about the work to be completed by him - and he must forget it, since the categorical demand of his move is not at all that there is any work, but to stop and look in the face of this "point", to grasp its essence where it is, where it is essential and essentially manifested - in the darkness of the night.
The Greek myth says: no one will be able to work-creation, as long as an incredible experience of the depths (an experience unconditionally recognized by the Greeks as necessary for work; an experience in which incredibility itself experiences work) will not become self-sufficient. Depth is not inferior to itself, representing face to face. She opens herself only by hiding herself in work. The original, ruthless question. But the myth also indicates that Orpheus’s destiny is not subject to this law — and, of course, the truth is that, turning to look at Eurydice, Orpheus thereby destroys the work, the work immediately falls into pieces, and Eurydice returns to the world of shadows . Under his gaze, the essence of the night reveals its insignificance. So he betrays both work, and Eurydice, and night. And, nevertheless, if he doesn’t turn around to look, he just does not pass betrayal, showing unfaithfulness to the infinite and reckless strength of his movement, which requires Eurydice not in her daytime truth and ordinary charm, but in her night darkness , in its detachment; in her closed physicality, sealed face; which exacts Eurydice not when she is visible, but when she is invisible, and not as a manifestation of intimacy in everyday life, but as a differentness of what excludes any intimacy; this two-impulse does not seek its revival, but the life of the fullness of death that is being found in it. And this is the only thing for which he descends to the Underworld. All the glory of his work, all the power of his art and even the desire for a happy life in the wonderful rays of the day was sacrificed to this one concern only: to look inside the night, to look at what is hidden at night - on another night, the concealment that becomes visible.
Such an approach is infinitely problematic; it is condemned during the day as an unjustified act of insanity or as a temptation by excessiveness. For the day, such a descent into the Underworld, a similar impulse to the emptiness of the depths is already essentially an excess. And it is inevitable that Orpheus neglects the law forbidding him to turn around, since this law was violated by him initially, at the very moment when Orpheus takes his first step into the kingdom of shadows. This observation allows us to feel that Orpheus all the time actually turned to Eurydice: he saw her invisible; he touched the untouched in her absence as a shadow, in this veiled presence that did not hide her absence, but which was the presence of her endless absence. If he had not looked at her, he would not have carried her to him, and, undoubtedly, she is not here, and he himself is absent from this look, no less dead than she, dead not by the dead death of the world, death of silence, assumption and completion, but with another death - endless, indicating the absence of accomplishment.
Condemning the intentions of Orpheus, the day also reproaches him with obvious impatience. Consequently, the mistake of Orpheus, apparently, lies in the desire that prompts him to see Eurydice, to possess it, while he is destined only to sing it. He is Orpheus only in his song, no relationship is possible with Eurydice, except in a hymn, he finds reality and life only in verse and after verse, while Eurydice represents nothing more than this magical dependence, which immediately turns it into a shadow , you just have to stop singing. It allows him to be free, alive, full of power only in space, commensurate with Orpheus himself. Indeed, this is more than true: only in singing Orpheus dominates Eurydice, but in the song Eurydice is also already lost, and Orpheus, in fact, is p
trans. Arkady Dragomoshchenko.
While Orpheus descends to Eurydice, art is a power that forces the night to open. Because of this power of art, night welcomes him - it becomes the welcome intimacy, understanding and harmony of the first night. But Orpheus came down to Eurydice: for him, Eurydice - the limit of what art can achieve - hidden under a veil and a name, it is a bottomlessly dark point, which, it is thought, leads to art, desire, death and night. She is an instant in which the essence of night approaches like another night.
However, the work of Orpheus is not only that, plunging into the depths, bring closer the approximation of this "point". His job is to bring her back to daylight and in the daylight to clothe her in form, shape and reality. Orpheus can do everything except one thing - he should not look at her, he cannot look into the center of the night in the night. He can go down to her, he can take her with him - even more power - and he can bring her upstairs, but only with his back to her. And this rotation is his only way by which he can achieve it: this is the meaning of concealment revealed in the night. But in the process of his transition, Orpheus forgets about the work to be completed by him - and he must forget it, since the categorical demand of his move is not at all that there is any work, but to stop and look in the face of this "point", to grasp its essence where it is, where it is essential and essentially manifested - in the darkness of the night.
The Greek myth says: no one will be able to work-creation, as long as an incredible experience of the depths (an experience unconditionally recognized by the Greeks as necessary for work; an experience in which incredibility itself experiences work) will not become self-sufficient. Depth is not inferior to itself, representing face to face. She opens herself only by hiding herself in work. The original, ruthless question. But the myth also indicates that Orpheus’s destiny is not subject to this law — and, of course, the truth is that, turning to look at Eurydice, Orpheus thereby destroys the work, the work immediately falls into pieces, and Eurydice returns to the world of shadows . Under his gaze, the essence of the night reveals its insignificance. So he betrays both work, and Eurydice, and night. And, nevertheless, if he doesn’t turn around to look, he just does not pass betrayal, showing unfaithfulness to the infinite and reckless strength of his movement, which requires Eurydice not in her daytime truth and ordinary charm, but in her night darkness , in its detachment; in her closed physicality, sealed face; which exacts Eurydice not when she is visible, but when she is invisible, and not as a manifestation of intimacy in everyday life, but as a differentness of what excludes any intimacy; this two-impulse does not seek its revival, but the life of the fullness of death that is being found in it. And this is the only thing for which he descends to the Underworld. All the glory of his work, all the power of his art and even the desire for a happy life in the wonderful rays of the day was sacrificed to this one concern only: to look inside the night, to look at what is hidden at night - on another night, the concealment that becomes visible.
Such an approach is infinitely problematic; it is condemned during the day as an unjustified act of insanity or as a temptation by excessiveness. For the day, such a descent into the Underworld, a similar impulse to the emptiness of the depths is already essentially an excess. And it is inevitable that Orpheus neglects the law forbidding him to turn around, since this law was violated by him initially, at the very moment when Orpheus takes his first step into the kingdom of shadows. This observation allows us to feel that Orpheus all the time actually turned to Eurydice: he saw her invisible; he touched the untouched in her absence as a shadow, in this veiled presence that did not hide her absence, but which was the presence of her endless absence. If he had not looked at her, he would not have carried her to him, and, undoubtedly, she is not here, and he himself is absent from this look, no less dead than she, dead not by the dead death of the world, death of silence, assumption and completion, but with another death - endless, indicating the absence of accomplishment.
Condemning the intentions of Orpheus, the day also reproaches him with obvious impatience. Consequently, the mistake of Orpheus, apparently, lies in the desire that prompts him to see Eurydice, to possess it, while he is destined only to sing it. He is Orpheus only in his song, no relationship is possible with Eurydice, except in a hymn, he finds reality and life only in verse and after verse, while Eurydice represents nothing more than this magical dependence, which immediately turns it into a shadow , you just have to stop singing. It allows him to be free, alive, full of power only in space, commensurate with Orpheus himself. Indeed, this is more than true: only in singing Orpheus dominates Eurydice, but in the song Eurydice is also already lost, and Orpheus, in fact, is p
У записи 13 лайков,
4 репостов.
4 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Олег Задорожный
