Очень здорово, когда сюрпризом на страницах книг нового для тебя автора сталкиваешься лицом к лицу с одним из любимых своих писателей.
"Послушайте, Иоганн, - сказал Хемингуэй, - мне тоже нет покоя от вечных обвинений. Вместо того чтобы читать мои книги, теперь пишут обо мне. О том, что я не любил своих жен. Что я дал в морду одному критику. Что я врал. Что был неискренен. Что был гордым. Что был мачо. Что я объявил о своих двухстах тридцати ранениях, когда их у меня всего двести десять. Что я онанировал. Что сердил свою маму".
"Это бессмертие, - сказал Гёте. - Бессмертие - это вечный суд".
"Коли это вечный суд, так там должен быть достойный судья. А не ограниченная учительница с розгой в руке".
"Розга в руке ограниченной учительницы - это и есть вечный суд. Что другое вы представляли себе, Эрнест?"
"Да ничего не представлял. Уповал на то, что смогу по крайней мере жить спокойно".
"Вы делали все, чтобы быть бесссмертным".
"Вздор. Я писал книги. Только и всего".
"Вот именно!" - засмеялся Гёте.
"Я вовсе не против того, чтобы книги мои были бессмертны. Я писал их так, чтобы никто не смог убрать из них ни единого слова. Чтобы они выстояли в любую непогоду. Но сам я, как человек, как Эрнест Хемингуэй, плевать хотел на бессмертие!"
"Я прекрасно вас понимаю, Эрнест. Но следовало вам быть осмотрительнее при жизни. Теперь уже поздно!"
"Осмотрительнее? Это намёк на моё бахвальство? Да, когда я был молод, я ужасно любил похваляться, щеголять в обществе. Но поверьте, я не был таким монстром, чтобы при этом думать о бессмертии! Когда я однажды смекнул, что что речь о нем, меня охватила паника. С тех пор я тысячу раз просил всех не совать нос в мою жизнь. Но чем больше я просил, тем было хуже. Чтобы исчезнуть из поля их зрения, я перебрался на Кубу. А получив Нобелевскую премию, отказался от поездки в Стокгольм. Говорю вам, плевать я хотел на бессмертие, и повторю еще раз: когда однажды я осознал, что оно держит меня в объятиях, я испытал бОльший ужас, чем при мысли о смерти. Человек может покончить с жизнью. Но не может покончить с бессмертием. Как только бессмертие погрузит вас на корабль, вам уже не сойти с него, и, даже если застрелитесь, вы останетесь на борту вместе со своим самоубийством, и это кошмар, Иоганн, поистине кошмар. Я лежал на палубе мертвый, и вокург себя видел своих четырех жен, они сидели на корточках и все как одна писали обо мне все, что знали, а за ними был мой сын и тоже писал, и старая карга Гертруда Стайн была там и писала, и все мои друзья были там и громогласно рассказывали обо мне всякие пакости и сплетни, какие когда-либо слышали, и сотня журналистов толпилась за ними с микрофонами, а армада университетских профессоров по всей Америке все это классифицировала, исследовала, развивала, кропая сотни статей и книг".
"Послушайте, Иоганн, - сказал Хемингуэй, - мне тоже нет покоя от вечных обвинений. Вместо того чтобы читать мои книги, теперь пишут обо мне. О том, что я не любил своих жен. Что я дал в морду одному критику. Что я врал. Что был неискренен. Что был гордым. Что был мачо. Что я объявил о своих двухстах тридцати ранениях, когда их у меня всего двести десять. Что я онанировал. Что сердил свою маму".
"Это бессмертие, - сказал Гёте. - Бессмертие - это вечный суд".
"Коли это вечный суд, так там должен быть достойный судья. А не ограниченная учительница с розгой в руке".
"Розга в руке ограниченной учительницы - это и есть вечный суд. Что другое вы представляли себе, Эрнест?"
"Да ничего не представлял. Уповал на то, что смогу по крайней мере жить спокойно".
"Вы делали все, чтобы быть бесссмертным".
"Вздор. Я писал книги. Только и всего".
"Вот именно!" - засмеялся Гёте.
"Я вовсе не против того, чтобы книги мои были бессмертны. Я писал их так, чтобы никто не смог убрать из них ни единого слова. Чтобы они выстояли в любую непогоду. Но сам я, как человек, как Эрнест Хемингуэй, плевать хотел на бессмертие!"
"Я прекрасно вас понимаю, Эрнест. Но следовало вам быть осмотрительнее при жизни. Теперь уже поздно!"
"Осмотрительнее? Это намёк на моё бахвальство? Да, когда я был молод, я ужасно любил похваляться, щеголять в обществе. Но поверьте, я не был таким монстром, чтобы при этом думать о бессмертии! Когда я однажды смекнул, что что речь о нем, меня охватила паника. С тех пор я тысячу раз просил всех не совать нос в мою жизнь. Но чем больше я просил, тем было хуже. Чтобы исчезнуть из поля их зрения, я перебрался на Кубу. А получив Нобелевскую премию, отказался от поездки в Стокгольм. Говорю вам, плевать я хотел на бессмертие, и повторю еще раз: когда однажды я осознал, что оно держит меня в объятиях, я испытал бОльший ужас, чем при мысли о смерти. Человек может покончить с жизнью. Но не может покончить с бессмертием. Как только бессмертие погрузит вас на корабль, вам уже не сойти с него, и, даже если застрелитесь, вы останетесь на борту вместе со своим самоубийством, и это кошмар, Иоганн, поистине кошмар. Я лежал на палубе мертвый, и вокург себя видел своих четырех жен, они сидели на корточках и все как одна писали обо мне все, что знали, а за ними был мой сын и тоже писал, и старая карга Гертруда Стайн была там и писала, и все мои друзья были там и громогласно рассказывали обо мне всякие пакости и сплетни, какие когда-либо слышали, и сотня журналистов толпилась за ними с микрофонами, а армада университетских профессоров по всей Америке все это классифицировала, исследовала, развивала, кропая сотни статей и книг".
It’s great when, as a surprise, on the pages of books by a new author, you come face to face with one of your favorite writers.
“Listen, Johann,” said Hemingway, “I also have no peace from the eternal accusations. Instead of reading my books, they now write about me. That I did not like my wives. That I gave criticism in the face. That I "Lied. That was insincere. That was proud. That was macho. That I announced my two hundred and thirty wounds when I had only two hundred and ten. That I masturbated. That angry my mother."
“This is immortality,” Goethe said. “Immortality is an eternal judgment.”
"If this is an eternal court, so there should be a worthy judge. And not a limited teacher with a rod in his hand."
“The rod in the hand of a limited teacher is the eternal judgment. What else did you imagine, Ernest?”
"Yes, he didn’t represent anything. I hoped that I could at least live in peace."
"You did everything to be immortal."
"Nonsense. I wrote books. That's all."
"That's it!" Goethe laughed.
“I’m not at all opposed to my books being immortal. I wrote them so that no one could remove a single word from them. So that they could withstand any weather. But I, as a person like Ernest Hemingway, didn’t care about immortality!"
“I understand you perfectly, Ernest. But you should have been more careful in life. Now it's too late!”
"More circumspect? Is this a hint of my bragging? Yes, when I was young, I was terribly fond of boasting, showing off in society. But believe me, I was not such a monster to think about immortality! When I once realized that what it was about I was in a panic. Since then, I have asked everyone a thousand times not to put my nose in my life. But the more I asked, the worse it was. To disappear from their field of vision, I moved to Cuba. And having received the Nobel Prize, I refused trips to Stockholm. I tell you, I wanted to spit on immortality, and I repeat again: when I once realized that it was holding me in my arms, I experienced more horror than the thought of death. A person can end his life. But he cannot put an end to immortality. As soon as immortality loads you on the ship, you will not get off it, and even if you shoot yourself, you will remain on board with your suicide, and this is a nightmare, Johann, a truly nightmare. I was lying dead on deck and vokurg saw his four wives himself, they squatted x and all as one wrote everything they knew about me, and behind them was my son and also wrote, and the old hag Gertrude Stein was there and wrote, and all my friends were there and loudly told me all sorts of dirty tricks and gossip, which have ever heard, and a hundred journalists crowded behind them with microphones, and an armada of university professors across America has classified, researched, developed all this, sprinkling hundreds of articles and books. "
“Listen, Johann,” said Hemingway, “I also have no peace from the eternal accusations. Instead of reading my books, they now write about me. That I did not like my wives. That I gave criticism in the face. That I "Lied. That was insincere. That was proud. That was macho. That I announced my two hundred and thirty wounds when I had only two hundred and ten. That I masturbated. That angry my mother."
“This is immortality,” Goethe said. “Immortality is an eternal judgment.”
"If this is an eternal court, so there should be a worthy judge. And not a limited teacher with a rod in his hand."
“The rod in the hand of a limited teacher is the eternal judgment. What else did you imagine, Ernest?”
"Yes, he didn’t represent anything. I hoped that I could at least live in peace."
"You did everything to be immortal."
"Nonsense. I wrote books. That's all."
"That's it!" Goethe laughed.
“I’m not at all opposed to my books being immortal. I wrote them so that no one could remove a single word from them. So that they could withstand any weather. But I, as a person like Ernest Hemingway, didn’t care about immortality!"
“I understand you perfectly, Ernest. But you should have been more careful in life. Now it's too late!”
"More circumspect? Is this a hint of my bragging? Yes, when I was young, I was terribly fond of boasting, showing off in society. But believe me, I was not such a monster to think about immortality! When I once realized that what it was about I was in a panic. Since then, I have asked everyone a thousand times not to put my nose in my life. But the more I asked, the worse it was. To disappear from their field of vision, I moved to Cuba. And having received the Nobel Prize, I refused trips to Stockholm. I tell you, I wanted to spit on immortality, and I repeat again: when I once realized that it was holding me in my arms, I experienced more horror than the thought of death. A person can end his life. But he cannot put an end to immortality. As soon as immortality loads you on the ship, you will not get off it, and even if you shoot yourself, you will remain on board with your suicide, and this is a nightmare, Johann, a truly nightmare. I was lying dead on deck and vokurg saw his four wives himself, they squatted x and all as one wrote everything they knew about me, and behind them was my son and also wrote, and the old hag Gertrude Stein was there and wrote, and all my friends were there and loudly told me all sorts of dirty tricks and gossip, which have ever heard, and a hundred journalists crowded behind them with microphones, and an armada of university professors across America has classified, researched, developed all this, sprinkling hundreds of articles and books. "
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Alisa Kashlakova
