Одна из вещей, которую я смело могу отнести к категории "Люблю больше всего на свете" - это туманы. Я не водитель, не летчик и не альпинист, так что туманы не вызывают у меня дискомфорта. Я просто люблю смотреть как лог в пойме Каменки заволакивает сизой синей дымкой, как фонари на Фрунзе становятся размытыми, как прозрачное белесое молоко начинает таиться в тополиной и кленовой листве, ластиться к асфальту и кирпичным стенам, как верхние этажи высоток становятся все более матовыми, а затем и вовсе скрываются в опустившемся на землю облаке. И вот уже не видно дальше Ипподромки, а затем и дальше здания ГУБО, да и само здание стало призрачным, еще более серым и будто слегка прозрачным. И лишь где-то на Есенина вроде, ближе к горизонту, огонек света от подъемного крана, он прорывается сквозь туман, и от его света пахнет морем.
А зелень, невыносимо яркая, пахнет субтропиками, пахнет моросью февральского Ханчжоу и душным, влажным сентябрем Циньхуандао, ими же пахнут фонари в излучинах узких улиц и архитектура тех, что мощнее и шире. А еще пахнет детством, июлем, пропитанным жарой, травами, цветами и счастьем, и мокрой корой деревьев, и самой первой большой любовью, той, какая случается в 17 лет.
Туман здесь, в самом начале Салаирского кряжа, которому еще сотни километров и тысячи лет видоизменяться, который здесь почти незаметен, будто стирает границы между реальностями, путает географию, физику и историю, лепит из простого и ясного центра Города нечто похожее на сон и явь одновременно, смешивая в одно целое Германию и Китай, кочевников с суровыми лицами, шумных цыган, запах дубовых бочек, разгружаемых на испанском побережье ошалевшими средневековыми матросами, кальяном балканских улиц времен Османской империи, дубами и остролистом, конной поступью парадов, звонкой, четкой и веселой, женщинами в фартуках, крепкими и румяными, затаившимися сказками Праги и настороженными тенями Будапешта. И еще первым утренним автобусом, радостным, солнечным, белоснежным, который проедет здесь в сиянии утреннего солнца по умытому асфальту часа три спустя. И от его пионерской жизнерадостности будет веять Советским Союзом, бодростью новостроек, фильмов, зелени и аккуратных женщин, похожих на наших мам. И он промелькнет как кадр из фильма между деревьями, но это потом.
А пока есть только туман. И ты в этом тумане, открывший махом все двери, в том числе и те, за которыми что-то неведомое. И за которыми что-то прекрасное.
И на рассвете пахнут розы и лилейник, и ты будто везде и сразу, у тебя внезапно есть весь бесконечный мир.
И ты даже не знаешь, что с ним делать, только задыхаться от восторга, любоваться, и жить, жить.
А зелень, невыносимо яркая, пахнет субтропиками, пахнет моросью февральского Ханчжоу и душным, влажным сентябрем Циньхуандао, ими же пахнут фонари в излучинах узких улиц и архитектура тех, что мощнее и шире. А еще пахнет детством, июлем, пропитанным жарой, травами, цветами и счастьем, и мокрой корой деревьев, и самой первой большой любовью, той, какая случается в 17 лет.
Туман здесь, в самом начале Салаирского кряжа, которому еще сотни километров и тысячи лет видоизменяться, который здесь почти незаметен, будто стирает границы между реальностями, путает географию, физику и историю, лепит из простого и ясного центра Города нечто похожее на сон и явь одновременно, смешивая в одно целое Германию и Китай, кочевников с суровыми лицами, шумных цыган, запах дубовых бочек, разгружаемых на испанском побережье ошалевшими средневековыми матросами, кальяном балканских улиц времен Османской империи, дубами и остролистом, конной поступью парадов, звонкой, четкой и веселой, женщинами в фартуках, крепкими и румяными, затаившимися сказками Праги и настороженными тенями Будапешта. И еще первым утренним автобусом, радостным, солнечным, белоснежным, который проедет здесь в сиянии утреннего солнца по умытому асфальту часа три спустя. И от его пионерской жизнерадостности будет веять Советским Союзом, бодростью новостроек, фильмов, зелени и аккуратных женщин, похожих на наших мам. И он промелькнет как кадр из фильма между деревьями, но это потом.
А пока есть только туман. И ты в этом тумане, открывший махом все двери, в том числе и те, за которыми что-то неведомое. И за которыми что-то прекрасное.
И на рассвете пахнут розы и лилейник, и ты будто везде и сразу, у тебя внезапно есть весь бесконечный мир.
И ты даже не знаешь, что с ним делать, только задыхаться от восторга, любоваться, и жить, жить.
One of the things that I can safely attribute to the category "I love more than anything" is fog. I am not a driver, not a pilot or a climber, so fogs do not cause my discomfort. I just like to watch a log in the floodplain of Kamenka cloud with a blue haze, how the lights on Frunze become blurry, how transparent whitish milk begins to lurk in poplar and maple foliage, spreads on asphalt and brick walls, as the upper floors of high-rises become more matte, and then they are completely hidden in a cloud that has fallen to the ground. And now it is no longer visible beyond the Hippodrome, and then beyond the GUBO building, and the building itself became ghostly, even more gray and as if slightly transparent. And only somewhere on Yesenin like, closer to the horizon, a light of light from a crane, he breaks through the fog, and from his light smells of the sea.
And the greenery is unbearably bright, it smells of subtropics, it smells of drizzle in February in Hangzhou and the stuffy, humid September of Qinhuangdao, they also smell of lanterns in the bends of narrow streets and the architecture of those that are more powerful and wider. It also smells of childhood, July, saturated with heat, herbs, flowers and happiness, and the wet bark of trees, and the very first great love, the one that happens at 17.
The fog here, at the very beginning of the Salair ridge, which is still changing hundreds of kilometers and thousands of years, is almost invisible here, as if it erases the boundaries between realities, confuses geography, physics and history, sculpts from the simple and clear center of the City something like a dream and reality at the same time mixing Germany and China together, nomads with harsh faces, noisy gypsies, the smell of oak barrels unloaded on the Spanish coast by the crazed medieval sailors, the hookah of the Balkan streets of the Ottoman era, oaks and holly, horse-drawn parade parades, clear, clear and cheerful, women in aprons, strong and ruddy, hidden in the tales of Prague and the wary shadows of Budapest. And the first morning bus, joyful, sunny, snow-white, which will pass here in the morning sunshine on the washed asphalt three hours later. And from his pioneering cheerfulness, the Soviet Union will blow, the vigor of new buildings, films, greenery and neat women, similar to our mothers. And it will flash like a frame from a movie between the trees, but that is later.
In the meantime, there is only fog. And you are in this fog, who opened in a swoop all the doors, including those behind which there is something unknown. And behind which something beautiful.
And at dawn, roses and daylily smell, and you seem to be everywhere, all of a sudden, you suddenly have a whole endless world.
And you don’t even know what to do with it, just choke with delight, admire, and live, live.
And the greenery is unbearably bright, it smells of subtropics, it smells of drizzle in February in Hangzhou and the stuffy, humid September of Qinhuangdao, they also smell of lanterns in the bends of narrow streets and the architecture of those that are more powerful and wider. It also smells of childhood, July, saturated with heat, herbs, flowers and happiness, and the wet bark of trees, and the very first great love, the one that happens at 17.
The fog here, at the very beginning of the Salair ridge, which is still changing hundreds of kilometers and thousands of years, is almost invisible here, as if it erases the boundaries between realities, confuses geography, physics and history, sculpts from the simple and clear center of the City something like a dream and reality at the same time mixing Germany and China together, nomads with harsh faces, noisy gypsies, the smell of oak barrels unloaded on the Spanish coast by the crazed medieval sailors, the hookah of the Balkan streets of the Ottoman era, oaks and holly, horse-drawn parade parades, clear, clear and cheerful, women in aprons, strong and ruddy, hidden in the tales of Prague and the wary shadows of Budapest. And the first morning bus, joyful, sunny, snow-white, which will pass here in the morning sunshine on the washed asphalt three hours later. And from his pioneering cheerfulness, the Soviet Union will blow, the vigor of new buildings, films, greenery and neat women, similar to our mothers. And it will flash like a frame from a movie between the trees, but that is later.
In the meantime, there is only fog. And you are in this fog, who opened in a swoop all the doors, including those behind which there is something unknown. And behind which something beautiful.
And at dawn, roses and daylily smell, and you seem to be everywhere, all of a sudden, you suddenly have a whole endless world.
And you don’t even know what to do with it, just choke with delight, admire, and live, live.
У записи 4 лайков,
0 репостов,
163 просмотров.
0 репостов,
163 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Ирина Косторева
