ВИТЯ НА РЕПИТЕ
У меня на чердаке живет Пафнутий. Где-то в верхней части головы, под самой лысиной, в мансарде.
Однажды он пришел ко мне, представился художником, и я его впустил.
Художником он оказался паршивым. В его ящике обнаружилась только одна краска - черная.
С тех пор, как только через меня вдруг проходила радуга от края до края, Пафнутий спускался со своей мансарды и дорисовывал радуге еще одну полоску - черную. Дорисовывал сверху. Спустя пару минут черная полоска сверху стекала вниз, пачкая другие цвета.
Пафнутий смотрит на мир сквозь черноту зрачков, а не белизну белков. Он видит мир как Малевич - черным и квадратным.
Пафнутий умеет рисовать тупик вместо горизонта, одиночество поверх пары, лужу на месте моря.
Пафнутий считает радость одноклеточной эмоцией. Пафнутий слишком сложен, чтобы радоваться. Пафнутий - это киллер эндорфинов.
Когда порой у меня из живота, из теплого мха, в котором копошатся ежики, вдруг поднимается воздушный шарик радости, Пафнутий по-обезьяньи свешивается со своей мансарды и протыкает его. У Пафнутия есть целый арсенал иголок для лопания шариков радости. Иголка сомнения, иголка страха, иголка зависти, иголка жадности, иголка злопамятности.
Как только в легких надувается радость, я ощущаю предательские прокалывания по всему телу: значит, Пафнутий вышел на охоту.
В святоотеческой литературе есть интересный глагол - "расхитить". Так вот Пафнутий расхищает мою радость, вручную закатывает солнце, выключает свет в целом городе.
Однажды я пустил бродячих собак на свой праздничный стол. Сначала они просто лаяли издали, и ветер носил этот мусорный лай, как прошлогоднюю газету. Но потом я начал прикармливать их пригоршнями страхов, чтобы они замолчали. И вот в какой-то момент собаки уже бегали по столу, опрокидывая рюмки и тарелки.
Как выселить с мансарды Пафнутия? По сути, этот вопрос равноценен другому: чем закрасить черное? Ведь черный цвет - самый агрессивный, самый выносливый.
Для этого у меня есть одна техника. Сомнительная, конечно, как все кустарное.
Чтобы проиллюстрировать ее, расскажу короткую историю.
В юности, в восьмидесятые, у меня был приятель Владлен. Он учился в жутко элитной, страшно высоколобой спецшколе. На выходе выпускникам обещали дипломы гениев. Туда попадали по большому блату. Мой дружок был породистым щенком, с хорошей родословной. Плюс аристократическое имя. Идеально для Хогвартса.
Как-то раз Владлен привез на родительскую дачу несколько девочек из своего класса, штук пять или шесть. На тот момент они уже учились в старших классах. Сами родители не приехали, выпустив молодежь на травку. А что делает пятнадцатилетняя молодежь, выпущенная на травку? Правильно, слушает Бетховена. Ну, может, не прямо вся-вся пятнадцатилетняя молодежь это делает, но высоколобая молодежь из Хогвартса поступила именно так.
Владлен поставил пластинку с сонатами Бетховена, которую он позаимствовал из дачной фонотеки своего папы, рафинированного работника культуры. То есть, наоборот, культурного работника рафинада: папа руководил сахарным заводом.
Владлен и штук пять-шесть девочек надели торжественные лица и погрузились в транс.
Одна сторона пластинки проиграла незаметно, часа за три. На окнах даже успела сплестись паутина.
Владлен перевернул пластинку.
Сквозь звуки божественной музыки периодически прорывался отчаянный писк мышонка под полом, который пытался просунуть голову в наспех сплетенную петельку.
Вечерело.
С потолка, как чернила, капала тоска, тягучими темными каплями.
И в этот патетический момент в дверях дома нарисовался сосед Владлена по даче, парень примерно его возраста. Полный антипод нашего героя и по папе, и по школе, и по жизни - сын алкоголика птушник-раздолбай.
Эти двое хорошо знали друг друга, в детстве проведя не одно лето вместе, так что визит соседа не был моветоном и амикошонством.
Моветоном и амикошонством была бутылка портвейна, выставленная гостем на стол. Выставленная с шумом и грохотом, фактически вколоченная в него, как гвоздь программы. Совершив этот акт вандализма, птушник-раздолбай обвел взглядом похоронную процессию из собравшихся, покачал головой и вытащил из кармана вторую бутылку.
Компания из приличия пригубила. Горечь портвейна "Три топора" как-то особенно гармонировала с горечью "Лунной Сонаты".
"А чего это вы тут слушаете такое?" - невежливо поинтересовался птушник-раздолбай.
Он порылся в стопке родительских пластинок.
"Во! Оно!"
С этими словами вероломный гость решительно смахнул с Бетховена иглу. Резкий звук оцарапал воздух. Владлен признался, что в тот момент вздрогнул.
А птушник-раздолбай нет, не вздрогнул. В руках он держал маленькую синенькую пластинку, тонкую, из какого-то материала вроде пластмассы. В советское время такие были в ходу. Правда, на них обычно помещалась только одна песенка, сингл по-нашему, по-современному.
Новоявленный концертмейстер поставил синюю пластинку вместо Бетховена и опустил на нее иглу.
Единственной песней, записанной на том пластмассовом убожестве, оказалась нетленка группы "Электроклуб" "Ты замуж за него не выходи".
Предполагаю, до сих остается тайной века, как это музыкальное, эм-эм, произведение, затесалось в фонотеке культурного работника рафинада.
По словам Владлена, он похолодел так, что вместо пота у него выступили снежинки. Реноме "утонченного, глубокого мальчика", по определению неравнодушной мамы его одноклассницы, вероломно рушилось на глазах этой самой одноклассницы. Так думал Владлен. Ведь приглашенные девочки были все как на подбор - тонкой душевной организации.
Но птушнику-раздолбаю и этого оказалось мало, и при первых звуках синтезатора он неожиданно вскочил и принялся по-мужицки отплясывать, выпячивая вперед живот и прочую пролетарскую сущность.
Дача была старая, деревянная. Половицы скрипели под копытами разудалого танцора.
Если бы Владлен умел молиться, он бы немедленно начал.
И вдруг одна девочка, та самая с неравнодушной мамой, сбросила с плеч темно-вишневую шаль, поднялась и робко ну выделывать Камаринского, единственный разудалый танец, который она знала. А вслед за ней и вторая гостья, скомкав в кулачке меланхолическую вуаль, пошла иноходью. Наконец, и остальные барышни, скинув восемь ненужных классов, принялись вакхически витийствовать под хитяру Виктора Салтыкова.
Поскольку в репертуаре дачи такая пластинка была единственной, птушник-раздолбай запускал ее снова и снова, не давая закончиться и ловко переставляя иголку с конца на начало. Так подростки протанцевали до поздней ночи, под одну и ту же песню, прикончив обе бутылки портвейна плюс родительское домашнее вино, найденное в серванте. Сквозь звуки божественной музыки периодически прорывался радостный писк мышонка под полом, который отменил повешение и тоже выплясывал под "Электроклуб" вместе со своими приглашёнными мышиными родственниками.
Вот в этом и состоит моя техника.
Сменить пластинку. Резко, до взвизга иглы по винилу. Людвига Ван Бетховена на Виктора Салтыкова.
Радость - тот же навык. Его следует тренировать. Это в грусти все мы профи, прирожденные гении печали. А в радости надо упражняться.
Не стоит ждать, когда воздушные шарики вылетят из мха с ежиками. Нужно учиться давать своей радости воздух.
Кромешных безрадостных судеб в природе не встречается. В ней вообще не встречается чистых форм, все с примесями. Обязательно найдется что-то радостное. Даже самой микроскопической радости уже достаточно, как достаточно один раз выдохнуть в шарик, чтобы он взлетел.
В стопке с Бетховенами непременно отыщется Виктор Салтыков.
И, когда он отыщется, нужно крутить его, как Витю на репите в известной песне, заслушивая до дыр, затанцовывая до мозолей на пятках.
Чтобы Пафнутий, наконец, повесился у себя под крышей вместо той мышки под полом.
Потому что там, наверху, в его мансарде, совсем нет места для танцев
(С)Олег Батлук
У меня на чердаке живет Пафнутий. Где-то в верхней части головы, под самой лысиной, в мансарде.
Однажды он пришел ко мне, представился художником, и я его впустил.
Художником он оказался паршивым. В его ящике обнаружилась только одна краска - черная.
С тех пор, как только через меня вдруг проходила радуга от края до края, Пафнутий спускался со своей мансарды и дорисовывал радуге еще одну полоску - черную. Дорисовывал сверху. Спустя пару минут черная полоска сверху стекала вниз, пачкая другие цвета.
Пафнутий смотрит на мир сквозь черноту зрачков, а не белизну белков. Он видит мир как Малевич - черным и квадратным.
Пафнутий умеет рисовать тупик вместо горизонта, одиночество поверх пары, лужу на месте моря.
Пафнутий считает радость одноклеточной эмоцией. Пафнутий слишком сложен, чтобы радоваться. Пафнутий - это киллер эндорфинов.
Когда порой у меня из живота, из теплого мха, в котором копошатся ежики, вдруг поднимается воздушный шарик радости, Пафнутий по-обезьяньи свешивается со своей мансарды и протыкает его. У Пафнутия есть целый арсенал иголок для лопания шариков радости. Иголка сомнения, иголка страха, иголка зависти, иголка жадности, иголка злопамятности.
Как только в легких надувается радость, я ощущаю предательские прокалывания по всему телу: значит, Пафнутий вышел на охоту.
В святоотеческой литературе есть интересный глагол - "расхитить". Так вот Пафнутий расхищает мою радость, вручную закатывает солнце, выключает свет в целом городе.
Однажды я пустил бродячих собак на свой праздничный стол. Сначала они просто лаяли издали, и ветер носил этот мусорный лай, как прошлогоднюю газету. Но потом я начал прикармливать их пригоршнями страхов, чтобы они замолчали. И вот в какой-то момент собаки уже бегали по столу, опрокидывая рюмки и тарелки.
Как выселить с мансарды Пафнутия? По сути, этот вопрос равноценен другому: чем закрасить черное? Ведь черный цвет - самый агрессивный, самый выносливый.
Для этого у меня есть одна техника. Сомнительная, конечно, как все кустарное.
Чтобы проиллюстрировать ее, расскажу короткую историю.
В юности, в восьмидесятые, у меня был приятель Владлен. Он учился в жутко элитной, страшно высоколобой спецшколе. На выходе выпускникам обещали дипломы гениев. Туда попадали по большому блату. Мой дружок был породистым щенком, с хорошей родословной. Плюс аристократическое имя. Идеально для Хогвартса.
Как-то раз Владлен привез на родительскую дачу несколько девочек из своего класса, штук пять или шесть. На тот момент они уже учились в старших классах. Сами родители не приехали, выпустив молодежь на травку. А что делает пятнадцатилетняя молодежь, выпущенная на травку? Правильно, слушает Бетховена. Ну, может, не прямо вся-вся пятнадцатилетняя молодежь это делает, но высоколобая молодежь из Хогвартса поступила именно так.
Владлен поставил пластинку с сонатами Бетховена, которую он позаимствовал из дачной фонотеки своего папы, рафинированного работника культуры. То есть, наоборот, культурного работника рафинада: папа руководил сахарным заводом.
Владлен и штук пять-шесть девочек надели торжественные лица и погрузились в транс.
Одна сторона пластинки проиграла незаметно, часа за три. На окнах даже успела сплестись паутина.
Владлен перевернул пластинку.
Сквозь звуки божественной музыки периодически прорывался отчаянный писк мышонка под полом, который пытался просунуть голову в наспех сплетенную петельку.
Вечерело.
С потолка, как чернила, капала тоска, тягучими темными каплями.
И в этот патетический момент в дверях дома нарисовался сосед Владлена по даче, парень примерно его возраста. Полный антипод нашего героя и по папе, и по школе, и по жизни - сын алкоголика птушник-раздолбай.
Эти двое хорошо знали друг друга, в детстве проведя не одно лето вместе, так что визит соседа не был моветоном и амикошонством.
Моветоном и амикошонством была бутылка портвейна, выставленная гостем на стол. Выставленная с шумом и грохотом, фактически вколоченная в него, как гвоздь программы. Совершив этот акт вандализма, птушник-раздолбай обвел взглядом похоронную процессию из собравшихся, покачал головой и вытащил из кармана вторую бутылку.
Компания из приличия пригубила. Горечь портвейна "Три топора" как-то особенно гармонировала с горечью "Лунной Сонаты".
"А чего это вы тут слушаете такое?" - невежливо поинтересовался птушник-раздолбай.
Он порылся в стопке родительских пластинок.
"Во! Оно!"
С этими словами вероломный гость решительно смахнул с Бетховена иглу. Резкий звук оцарапал воздух. Владлен признался, что в тот момент вздрогнул.
А птушник-раздолбай нет, не вздрогнул. В руках он держал маленькую синенькую пластинку, тонкую, из какого-то материала вроде пластмассы. В советское время такие были в ходу. Правда, на них обычно помещалась только одна песенка, сингл по-нашему, по-современному.
Новоявленный концертмейстер поставил синюю пластинку вместо Бетховена и опустил на нее иглу.
Единственной песней, записанной на том пластмассовом убожестве, оказалась нетленка группы "Электроклуб" "Ты замуж за него не выходи".
Предполагаю, до сих остается тайной века, как это музыкальное, эм-эм, произведение, затесалось в фонотеке культурного работника рафинада.
По словам Владлена, он похолодел так, что вместо пота у него выступили снежинки. Реноме "утонченного, глубокого мальчика", по определению неравнодушной мамы его одноклассницы, вероломно рушилось на глазах этой самой одноклассницы. Так думал Владлен. Ведь приглашенные девочки были все как на подбор - тонкой душевной организации.
Но птушнику-раздолбаю и этого оказалось мало, и при первых звуках синтезатора он неожиданно вскочил и принялся по-мужицки отплясывать, выпячивая вперед живот и прочую пролетарскую сущность.
Дача была старая, деревянная. Половицы скрипели под копытами разудалого танцора.
Если бы Владлен умел молиться, он бы немедленно начал.
И вдруг одна девочка, та самая с неравнодушной мамой, сбросила с плеч темно-вишневую шаль, поднялась и робко ну выделывать Камаринского, единственный разудалый танец, который она знала. А вслед за ней и вторая гостья, скомкав в кулачке меланхолическую вуаль, пошла иноходью. Наконец, и остальные барышни, скинув восемь ненужных классов, принялись вакхически витийствовать под хитяру Виктора Салтыкова.
Поскольку в репертуаре дачи такая пластинка была единственной, птушник-раздолбай запускал ее снова и снова, не давая закончиться и ловко переставляя иголку с конца на начало. Так подростки протанцевали до поздней ночи, под одну и ту же песню, прикончив обе бутылки портвейна плюс родительское домашнее вино, найденное в серванте. Сквозь звуки божественной музыки периодически прорывался радостный писк мышонка под полом, который отменил повешение и тоже выплясывал под "Электроклуб" вместе со своими приглашёнными мышиными родственниками.
Вот в этом и состоит моя техника.
Сменить пластинку. Резко, до взвизга иглы по винилу. Людвига Ван Бетховена на Виктора Салтыкова.
Радость - тот же навык. Его следует тренировать. Это в грусти все мы профи, прирожденные гении печали. А в радости надо упражняться.
Не стоит ждать, когда воздушные шарики вылетят из мха с ежиками. Нужно учиться давать своей радости воздух.
Кромешных безрадостных судеб в природе не встречается. В ней вообще не встречается чистых форм, все с примесями. Обязательно найдется что-то радостное. Даже самой микроскопической радости уже достаточно, как достаточно один раз выдохнуть в шарик, чтобы он взлетел.
В стопке с Бетховенами непременно отыщется Виктор Салтыков.
И, когда он отыщется, нужно крутить его, как Витю на репите в известной песне, заслушивая до дыр, затанцовывая до мозолей на пятках.
Чтобы Пафнутий, наконец, повесился у себя под крышей вместо той мышки под полом.
Потому что там, наверху, в его мансарде, совсем нет места для танцев
(С)Олег Батлук
Vitya in the kitchen
Paphnutius lives in my attic. Somewhere in the upper part of the head, under the bald head, in the attic.
Once he came to me, introduced himself as an artist, and I let him in.
He turned out to be lousy as an artist. Only one paint was found in his drawer - black.
Since then, as soon as a rainbow passed from me from edge to edge, Paphnutius went down from his attic and drafted another rainbow strip - black. Dorisovil from above. After a couple of minutes, a black bar from above flowed down, staining other colors.
Paphnutius looks at the world through the blackness of the pupils, and not the whiteness of the proteins. He sees the world as Malevich - black and square.
Paphnutius is able to draw a dead end instead of the horizon, loneliness over a couple, a puddle in the place of the sea.
Paphnutius considers joy a single-celled emotion. Paphnutius is too complex to rejoice. Paphnutius is a killer of endorphins.
When sometimes from my stomach, from a warm moss, in which hedgehogs swirl, a balloon of joy suddenly rises, Paphnutius in a monkey hangs from his attic and pierces it. Paphnutius has a whole arsenal of needles for popping balls of joy. A needle of doubt, a needle of fear, a needle of envy, a needle of greed, a needle of vindictiveness.
As soon as joy is inflated in my lungs, I feel treacherous punctures throughout my body: it means that Paphnutius went hunting.
In the patristic literature there is an interesting verb - "to plunder". So Paphnutius steals my joy, manually sets the sun, turns off the light in the whole city.
Once I put stray dogs on my holiday table. At first, they simply barked from afar, and the wind carried this garbage bark, like last year's newspaper. But then I began to lure them with a handful of fears so that they would shut up. And at some point the dogs were already running around the table, overturning glasses and plates.
How to evict from the attic Pafnutia? In fact, this question is equivalent to another: how to paint over black? After all, black is the most aggressive, the most hardy.
I have one technique for this. Doubtful, of course, like all artisanal.
To illustrate it, I will tell a short story.
In my youth, in the eighties, I had a friend Vladlen. He studied in a terribly elite, terribly highbrow special school. At the exit, graduates were promised diplomas of geniuses. There came in a big pull. My friend was a thoroughbred puppy with a good pedigree. Plus an aristocratic name. Ideal for Hogwarts.
Once Vladlen brought some girls from his class to the parent's dacha, five or six pieces. At that time, they were already in high school. Parents themselves did not come, letting the youth go weed. And what does the fifteen-year-old youth released on the grass do? Right, listening to Beethoven. Well, maybe it’s not all fifteen-year-old youth who do this directly, but the highbrow youth from Hogwarts did just that.
Vladlen put down a Beethoven sonata record, which he borrowed from his dad’s summer library, a refined cultural worker. That is, on the contrary, a refined cultural worker: dad ran a sugar factory.
Vladlen and about five or six girls put on solemn faces and plunged into a trance.
One side of the record lost imperceptibly, in about three hours. On the windows even managed to weave a web.
Vladlen turned the record over.
Through the sounds of divine music periodically a desperate squeak of a mouse erupted under the floor, which tried to stick its head into a hastily woven eyelet.
It was evening.
From the ceiling, like ink, dripped longing, viscous dark drops.
And at this pathetic moment, Vladlen’s neighbor in the country appeared at the door of the house, a guy about his age. The complete antipode of our hero, both in dad, in school, and in life, is the son of an alcoholic, a gnawing bird.
These two knew each other well, having spent more than one summer together as a child, so the visit of the neighbor was not bad manners and amiconia.
The bottle of port, put up by the guest on the table, was a bad manners and amiconia. Exposed with noise and roar, actually hammered into it, like a highlight of the program. After committing this act of vandalism, the gnawing bird looked around the funeral procession from the audience, shook his head and pulled a second bottle out of his pocket.
The company out of decency sipped. The bitterness of the Three Axes port wine was somehow particularly in harmony with the bitterness of the Moonlight Sonata.
"Why are you listening to this?" - impulsively asked the birdie-gouging.
He rummaged in a stack of parent records.
"In! It!"
With these words, the treacherous guest decisively brushed off the needle from Beethoven. A sharp sound scratched the air. Vladlen admitted that he flinched at that moment.
And the gnawing bird is not there, he did not flinch. In his hands he held a small blue plate, thin, made of some kind of material like plastic. In Soviet times, these were in use. True, they usually fit only one song, a single in our opinion, in a modern way.
The newfound accompanist put a blue record in place of Beethoven and dropped the needle on it.
The only song recorded on that plastic squalor was not
Paphnutius lives in my attic. Somewhere in the upper part of the head, under the bald head, in the attic.
Once he came to me, introduced himself as an artist, and I let him in.
He turned out to be lousy as an artist. Only one paint was found in his drawer - black.
Since then, as soon as a rainbow passed from me from edge to edge, Paphnutius went down from his attic and drafted another rainbow strip - black. Dorisovil from above. After a couple of minutes, a black bar from above flowed down, staining other colors.
Paphnutius looks at the world through the blackness of the pupils, and not the whiteness of the proteins. He sees the world as Malevich - black and square.
Paphnutius is able to draw a dead end instead of the horizon, loneliness over a couple, a puddle in the place of the sea.
Paphnutius considers joy a single-celled emotion. Paphnutius is too complex to rejoice. Paphnutius is a killer of endorphins.
When sometimes from my stomach, from a warm moss, in which hedgehogs swirl, a balloon of joy suddenly rises, Paphnutius in a monkey hangs from his attic and pierces it. Paphnutius has a whole arsenal of needles for popping balls of joy. A needle of doubt, a needle of fear, a needle of envy, a needle of greed, a needle of vindictiveness.
As soon as joy is inflated in my lungs, I feel treacherous punctures throughout my body: it means that Paphnutius went hunting.
In the patristic literature there is an interesting verb - "to plunder". So Paphnutius steals my joy, manually sets the sun, turns off the light in the whole city.
Once I put stray dogs on my holiday table. At first, they simply barked from afar, and the wind carried this garbage bark, like last year's newspaper. But then I began to lure them with a handful of fears so that they would shut up. And at some point the dogs were already running around the table, overturning glasses and plates.
How to evict from the attic Pafnutia? In fact, this question is equivalent to another: how to paint over black? After all, black is the most aggressive, the most hardy.
I have one technique for this. Doubtful, of course, like all artisanal.
To illustrate it, I will tell a short story.
In my youth, in the eighties, I had a friend Vladlen. He studied in a terribly elite, terribly highbrow special school. At the exit, graduates were promised diplomas of geniuses. There came in a big pull. My friend was a thoroughbred puppy with a good pedigree. Plus an aristocratic name. Ideal for Hogwarts.
Once Vladlen brought some girls from his class to the parent's dacha, five or six pieces. At that time, they were already in high school. Parents themselves did not come, letting the youth go weed. And what does the fifteen-year-old youth released on the grass do? Right, listening to Beethoven. Well, maybe it’s not all fifteen-year-old youth who do this directly, but the highbrow youth from Hogwarts did just that.
Vladlen put down a Beethoven sonata record, which he borrowed from his dad’s summer library, a refined cultural worker. That is, on the contrary, a refined cultural worker: dad ran a sugar factory.
Vladlen and about five or six girls put on solemn faces and plunged into a trance.
One side of the record lost imperceptibly, in about three hours. On the windows even managed to weave a web.
Vladlen turned the record over.
Through the sounds of divine music periodically a desperate squeak of a mouse erupted under the floor, which tried to stick its head into a hastily woven eyelet.
It was evening.
From the ceiling, like ink, dripped longing, viscous dark drops.
And at this pathetic moment, Vladlen’s neighbor in the country appeared at the door of the house, a guy about his age. The complete antipode of our hero, both in dad, in school, and in life, is the son of an alcoholic, a gnawing bird.
These two knew each other well, having spent more than one summer together as a child, so the visit of the neighbor was not bad manners and amiconia.
The bottle of port, put up by the guest on the table, was a bad manners and amiconia. Exposed with noise and roar, actually hammered into it, like a highlight of the program. After committing this act of vandalism, the gnawing bird looked around the funeral procession from the audience, shook his head and pulled a second bottle out of his pocket.
The company out of decency sipped. The bitterness of the Three Axes port wine was somehow particularly in harmony with the bitterness of the Moonlight Sonata.
"Why are you listening to this?" - impulsively asked the birdie-gouging.
He rummaged in a stack of parent records.
"In! It!"
With these words, the treacherous guest decisively brushed off the needle from Beethoven. A sharp sound scratched the air. Vladlen admitted that he flinched at that moment.
And the gnawing bird is not there, he did not flinch. In his hands he held a small blue plate, thin, made of some kind of material like plastic. In Soviet times, these were in use. True, they usually fit only one song, a single in our opinion, in a modern way.
The newfound accompanist put a blue record in place of Beethoven and dropped the needle on it.
The only song recorded on that plastic squalor was not
У записи 8 лайков,
2 репостов,
961 просмотров.
2 репостов,
961 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Любовь Першина
