ДЕД
Поначалу он всё вспоминал старшего брата,
Погибшего в первые дни последней войны,
Того, на чей застекленный портрет виновато
Смотрел, проходя вдоль коридорной стены.
Но вспоминал бессвязно, отрывками, скупо-бегло:
Двор-колодец в лужах, голубями меченое окно,
Одноногий сапожник, тополиный пух, июльское пекло,
Газетный кораблик, упорно идущий на дно.
Вавилон старьевщиков, точильщиков, попрошаек,
Молочница, связкой бидонов звякающая о пышный бок,
Волны мальчишек меж островами девчачьих стаек,
Из окна соседки – то ли Бах, то ли сам Господь Бог.
Нет, поначалу он поднимался среди полновесной ночи,
Доставал из шкафа ненадеванный, с чужого плеча пиджак,
Оставлял записку жене, где между роящихся многоточий
Прочитывалось: «Ушел на войну... Прости, если что не так...»
И каждый раз доходил бы до самого Берлина,
Как однажды дошел в свои двадцать неполных годков,
Но его возвращали в будущее, вышибая клин клином, –
Жена всхлипывала, телефон захлебывался от звонков.
Он доставал из чердачной пыли коробку измятых писем,
Внимательно перечитывал, прятал, потом долго не мог найти.
Бормотал, что все еще жив и молод, еще независим,
Что чем дальше идешь, тем ближе к началу петляющего пути.
Как нашкодивший мальчик, сидя на облупленном табурете,
Он спрашивал у жены: «А где мама? Ведь только что здесь была».
«Миша, – отвечала та, – ее уже столько лет нет на свете...»
Неправда, она отлучилась, у нее дела, говорил, у нее дела...
Он смотрит туда, где жизнь – ключом: не умиравшие братья,
Хлябь колодца, молочный колокол, матери смеющееся лицо.
Жизнь, говорит, как поцелуй любимой, родное объятие, –
Благословенны руки ее, замыкающие кольцо.
Марина Гарбер
Поначалу он всё вспоминал старшего брата,
Погибшего в первые дни последней войны,
Того, на чей застекленный портрет виновато
Смотрел, проходя вдоль коридорной стены.
Но вспоминал бессвязно, отрывками, скупо-бегло:
Двор-колодец в лужах, голубями меченое окно,
Одноногий сапожник, тополиный пух, июльское пекло,
Газетный кораблик, упорно идущий на дно.
Вавилон старьевщиков, точильщиков, попрошаек,
Молочница, связкой бидонов звякающая о пышный бок,
Волны мальчишек меж островами девчачьих стаек,
Из окна соседки – то ли Бах, то ли сам Господь Бог.
Нет, поначалу он поднимался среди полновесной ночи,
Доставал из шкафа ненадеванный, с чужого плеча пиджак,
Оставлял записку жене, где между роящихся многоточий
Прочитывалось: «Ушел на войну... Прости, если что не так...»
И каждый раз доходил бы до самого Берлина,
Как однажды дошел в свои двадцать неполных годков,
Но его возвращали в будущее, вышибая клин клином, –
Жена всхлипывала, телефон захлебывался от звонков.
Он доставал из чердачной пыли коробку измятых писем,
Внимательно перечитывал, прятал, потом долго не мог найти.
Бормотал, что все еще жив и молод, еще независим,
Что чем дальше идешь, тем ближе к началу петляющего пути.
Как нашкодивший мальчик, сидя на облупленном табурете,
Он спрашивал у жены: «А где мама? Ведь только что здесь была».
«Миша, – отвечала та, – ее уже столько лет нет на свете...»
Неправда, она отлучилась, у нее дела, говорил, у нее дела...
Он смотрит туда, где жизнь – ключом: не умиравшие братья,
Хлябь колодца, молочный колокол, матери смеющееся лицо.
Жизнь, говорит, как поцелуй любимой, родное объятие, –
Благословенны руки ее, замыкающие кольцо.
Марина Гарбер
GRANDFATHER
At first, he all remembered his older brother,
Killed in the first days of the last war,
The one whose glazed portrait is to blame
He watched walking along the corridor wall.
But he recalled incoherently, in fragments, sparingly and fluently:
Well-yard in puddles, pigeons labeled window,
One-legged shoemaker, poplar fluff, July hell,
Newspaper boat stubbornly going to the bottom.
Babylon of junkers, grinders, beggars,
Thrush, a bunch of cans clinking on a lush side,
Waves of boys between islands of girl flocks,
From the neighbor’s window - either Bach, or the Lord God Himself.
No, at first he rose in the middle of a full night,
He took out a jacket from his closet, from a strange shoulder,
He left a note for his wife, where between the swarming dots
It was read: "He went to war ... Forgive me if something is wrong ..."
And every time I would reach Berlin itself,
As he once reached his twenty incomplete years,
But he was returned to the future, knocking out a wedge with a wedge, -
The wife sobbed, the phone choked with calls.
He took out a box of crumpled letters from the attic dust,
I carefully read it, hid it, then for a long time I could not find it.
Mumbled that he was still alive and young, still independent,
What the farther you go, the closer to the beginning of the winding path.
Like a naughty boy sitting on a peeling stool
He asked his wife: “Where is mom? After all, I was just here. ”
“Misha,” she answered, “she has been gone for so many years ...”
Not true, she went away, she had affairs, he said, she had affairs ...
He looks to where life is the key: not dying brothers,
Abyss of the well, milk bell, mothers laughing face.
Life, says, like a kiss to a loved one, a native hug, -
Blessed are her hands closing the ring.
Marina Garber
At first, he all remembered his older brother,
Killed in the first days of the last war,
The one whose glazed portrait is to blame
He watched walking along the corridor wall.
But he recalled incoherently, in fragments, sparingly and fluently:
Well-yard in puddles, pigeons labeled window,
One-legged shoemaker, poplar fluff, July hell,
Newspaper boat stubbornly going to the bottom.
Babylon of junkers, grinders, beggars,
Thrush, a bunch of cans clinking on a lush side,
Waves of boys between islands of girl flocks,
From the neighbor’s window - either Bach, or the Lord God Himself.
No, at first he rose in the middle of a full night,
He took out a jacket from his closet, from a strange shoulder,
He left a note for his wife, where between the swarming dots
It was read: "He went to war ... Forgive me if something is wrong ..."
And every time I would reach Berlin itself,
As he once reached his twenty incomplete years,
But he was returned to the future, knocking out a wedge with a wedge, -
The wife sobbed, the phone choked with calls.
He took out a box of crumpled letters from the attic dust,
I carefully read it, hid it, then for a long time I could not find it.
Mumbled that he was still alive and young, still independent,
What the farther you go, the closer to the beginning of the winding path.
Like a naughty boy sitting on a peeling stool
He asked his wife: “Where is mom? After all, I was just here. ”
“Misha,” she answered, “she has been gone for so many years ...”
Not true, she went away, she had affairs, he said, she had affairs ...
He looks to where life is the key: not dying brothers,
Abyss of the well, milk bell, mothers laughing face.
Life, says, like a kiss to a loved one, a native hug, -
Blessed are her hands closing the ring.
Marina Garber
У записи 2 лайков,
0 репостов,
382 просмотров.
0 репостов,
382 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Любовь Першина
