ПОБЕДА, победа... Два людоеда подрались тысячу лет назад.
И два твоих прадеда, два моих деда, теряя руки, из ада в ад, теряя ноги, по Смоленской дороге по старой топали на восход, потом обратно. «... и славы ратной достигли, как грится, не посрамили! Да здравствует этот... бля... во всем мире... солоночку передайте!
А вы, в платочках, тишей рыдайте. В стороночке и не группой. А вы, грудастые, идите рожайте. И постарайтесь крупных. Чтоб сразу в гвардию. Чтоб леопардию, в смысле, тигру вражьему руками башню бы отрывали... ик! хули вы передали? это перечница...»
А копеечница – это бабка, ждущая, когда выпьют. Давно откричала болотной выпью, отплакала, невернувшихся схоронила, на стенке фото братской могилой четыре штуки, были бы внуки, они б спросили, бабушка, кто вот эти четыре...
«Это Иван. Почасту был пьян, ходил враскоряку, сидел за драку, с Галей жил по второму браку, их в атаку горстку оставшуюся подняли, я письмо читала у Гали, сам писал, да послал не сам, дырка красная, девять грамм.
А это Федор. Федя мой. Помню, пару ведер несу домой, а он маленький, дайте, маменька, помогу, а сам ростом с мою ногу, тяжело, а все-ж таки ни гу-гу, несет, в сорок третьем, под новый год, шальным снарядом, с окопом рядом, говорят, ходил за водой с канистрой, тишина была, и вдруг выстрел.
А это Андрей. Все морей хотел повидать да чаек, да в танкисты послал начальник, да в танкистах не ездят долго, не «волга», до госпиталя дожил, на столе прям руки ему сложил хирург, Бранденбург, в самом уже конце, а я только что об отце такую же получила, выла.
А это Степан. Первый мой и последний. Буду, говорит, дед столетний, я те, бабке, вдую ишо на старческий посошок, сыновей народим мешок и дочек полный кулечек, ты давай-ка спрячь свой платочек, живы мы и целы пока, четыре жилистых мужика, батя с сынами, не беги с нами, не смеши знамя, не плачь, любаня моя, не плачь, мы вернемся все, будет черный грач ходить по вспаханной полосе, и четыре шапки будут висеть, мы вернемся все, по ночной росе, поплачь, любаня моя, поплачь, и гляди на нас, здесь мы все в анфас, Иван, Федор, Андрей, Степан, налей за нас которому, кто не пьян...
(с) Евгений шестаков
И два твоих прадеда, два моих деда, теряя руки, из ада в ад, теряя ноги, по Смоленской дороге по старой топали на восход, потом обратно. «... и славы ратной достигли, как грится, не посрамили! Да здравствует этот... бля... во всем мире... солоночку передайте!
А вы, в платочках, тишей рыдайте. В стороночке и не группой. А вы, грудастые, идите рожайте. И постарайтесь крупных. Чтоб сразу в гвардию. Чтоб леопардию, в смысле, тигру вражьему руками башню бы отрывали... ик! хули вы передали? это перечница...»
А копеечница – это бабка, ждущая, когда выпьют. Давно откричала болотной выпью, отплакала, невернувшихся схоронила, на стенке фото братской могилой четыре штуки, были бы внуки, они б спросили, бабушка, кто вот эти четыре...
«Это Иван. Почасту был пьян, ходил враскоряку, сидел за драку, с Галей жил по второму браку, их в атаку горстку оставшуюся подняли, я письмо читала у Гали, сам писал, да послал не сам, дырка красная, девять грамм.
А это Федор. Федя мой. Помню, пару ведер несу домой, а он маленький, дайте, маменька, помогу, а сам ростом с мою ногу, тяжело, а все-ж таки ни гу-гу, несет, в сорок третьем, под новый год, шальным снарядом, с окопом рядом, говорят, ходил за водой с канистрой, тишина была, и вдруг выстрел.
А это Андрей. Все морей хотел повидать да чаек, да в танкисты послал начальник, да в танкистах не ездят долго, не «волга», до госпиталя дожил, на столе прям руки ему сложил хирург, Бранденбург, в самом уже конце, а я только что об отце такую же получила, выла.
А это Степан. Первый мой и последний. Буду, говорит, дед столетний, я те, бабке, вдую ишо на старческий посошок, сыновей народим мешок и дочек полный кулечек, ты давай-ка спрячь свой платочек, живы мы и целы пока, четыре жилистых мужика, батя с сынами, не беги с нами, не смеши знамя, не плачь, любаня моя, не плачь, мы вернемся все, будет черный грач ходить по вспаханной полосе, и четыре шапки будут висеть, мы вернемся все, по ночной росе, поплачь, любаня моя, поплачь, и гляди на нас, здесь мы все в анфас, Иван, Федор, Андрей, Степан, налей за нас которому, кто не пьян...
(с) Евгений шестаков
VICTORY, victory ... Two cannibals fought a thousand years ago.
And your two great-grandfathers, my two grandfathers, losing their hands from hell to hell, losing their legs, on the Smolensk road stomped along the old to sunrise, then back. "... and the military glory reached, as it is heated, did not shame! Long live this ... shit ... all over the world ... pass the salt shaker!
And you, in handkerchiefs, sob in silence. On the sidelines and not a group. And you, busty, go give birth. And try big ones. To immediately to the guard. So that the leopard, in the sense of a tiger with enemy hands, would tear off the tower ... ik! did you pass the blasphemes? it's a pepper shaker ... "
And the penny is a grandmother waiting for a drink. For a long time she cried out a swamp drink, cried, buried those who did not return, there were four pieces on the wall of the photo of the mass grave, there would be grandchildren, they would ask, grandmother, who are these four ...
“This is Ivan. He was often drunk, walked around, sat for a fight, lived with Galya for a second marriage, they raised a handful of the rest, I read the letter from Gali, wrote it myself, but sent it not myself, a red hole, nine grams.
And this is Fedor. Fedya is mine. I remember, I bring a couple of buckets home, and he’s small, let me, mommy, I’ll help, and growing myself with my foot is hard, but still not gu-gu, carries, in the forty-third, on the New Year, with a crazy shell, with a trench nearby, they say, went for water with a canister, there was silence, and suddenly a shot.
And this is Andrey. I wanted to see all the seas and the seagulls, the boss sent the tankmen, they didn’t go to the tank crew for a long time, not the Volga, I lived to see the hospital, the surgeon folded his arms right on the table, Brandenburg, at the very end, and I just talked about my father I got the same, howl.
And this is Stepan. My first and last. I’ll say, I’m a hundred-year-old grandfather, I’m the one to the grandmother, I’m blowing isho on the senile staff, sons of the people we’ve got a bag and daughters full of fists, let's hide your handkerchief; don’t laugh with us, don’t cry, my love, don’t cry, we will all return, a black rook will walk on a plowed strip, and four hats will hang, we will return everything, over night dew, cry, my love, cry, and look at us, here we are all in full face, Ivan, Fedor, Andrey, Stepan, pour for us who is not drunk ...
(c) Evgeny Shestakov
And your two great-grandfathers, my two grandfathers, losing their hands from hell to hell, losing their legs, on the Smolensk road stomped along the old to sunrise, then back. "... and the military glory reached, as it is heated, did not shame! Long live this ... shit ... all over the world ... pass the salt shaker!
And you, in handkerchiefs, sob in silence. On the sidelines and not a group. And you, busty, go give birth. And try big ones. To immediately to the guard. So that the leopard, in the sense of a tiger with enemy hands, would tear off the tower ... ik! did you pass the blasphemes? it's a pepper shaker ... "
And the penny is a grandmother waiting for a drink. For a long time she cried out a swamp drink, cried, buried those who did not return, there were four pieces on the wall of the photo of the mass grave, there would be grandchildren, they would ask, grandmother, who are these four ...
“This is Ivan. He was often drunk, walked around, sat for a fight, lived with Galya for a second marriage, they raised a handful of the rest, I read the letter from Gali, wrote it myself, but sent it not myself, a red hole, nine grams.
And this is Fedor. Fedya is mine. I remember, I bring a couple of buckets home, and he’s small, let me, mommy, I’ll help, and growing myself with my foot is hard, but still not gu-gu, carries, in the forty-third, on the New Year, with a crazy shell, with a trench nearby, they say, went for water with a canister, there was silence, and suddenly a shot.
And this is Andrey. I wanted to see all the seas and the seagulls, the boss sent the tankmen, they didn’t go to the tank crew for a long time, not the Volga, I lived to see the hospital, the surgeon folded his arms right on the table, Brandenburg, at the very end, and I just talked about my father I got the same, howl.
And this is Stepan. My first and last. I’ll say, I’m a hundred-year-old grandfather, I’m the one to the grandmother, I’m blowing isho on the senile staff, sons of the people we’ve got a bag and daughters full of fists, let's hide your handkerchief; don’t laugh with us, don’t cry, my love, don’t cry, we will all return, a black rook will walk on a plowed strip, and four hats will hang, we will return everything, over night dew, cry, my love, cry, and look at us, here we are all in full face, Ivan, Fedor, Andrey, Stepan, pour for us who is not drunk ...
(c) Evgeny Shestakov
У записи 11 лайков,
1 репостов,
687 просмотров.
1 репостов,
687 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Любовь Першина
