С праздником, друзья! С Днём Победы!
Недавно я прочитал хороший стих поэта-фронтовика и хочу им поделиться. На меня он произвёл большое впечатление.
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.
Вот тут дорога. А там вон - взгорье.
Меж нами
вот этак -
ров.
Из этого рва поднимается горе.
Горе без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами...
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,
Заржавленной, как руда.
Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
Может быть, партизаны? Нет.
Вот лежит лопоухий Колька -
Ему одиннадцать лет.
Тут вся родня его. Хутор «Веселый».
Весь «Самострой» - сто двадцать дворов
Ближние станции, ближние села -
Все заложников выслали в ров.
Лежат, сидят, всползают на бруствер.
У каждого жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство,
С которым смерть принимал живой,
И трупы бредят, грозят, ненавидят...
Как митинг, шумит эта мертвая тишь.
В каком бы их ни свалило виде -
Глазами, оскалом, шеей, плечами
Они пререкаются с палачами,
Они восклицают: «Не победишь!»
Парень. Он совсем налегке.
Грудь распахнута из протеста.
Одна нога в худом сапоге,
Другая сияет лаком протеза.
Легкий снежок валит и валит...
Грудь распахнул молодой инвалид.
Он, видимо, крикнул: «Стреляйте, черти!»
Поперхнулся. Упал. Застыл.
Но часовым над лежбищем смерти
Торчит воткнутый в землю костыль.
И ярость мертвого не застыла:
Она фронтовых окликает из тыла,
Она водрузила костыль, как древко,
И веха ее видна далеко.
Бабка. Эта погибла стоя,
Встала из трупов и так умерла.
Лицо ее, славное и простое,
Черная судорога свела.
Ветер колышет ее отрепье...
В левой орбите застыл сургуч,
Но правое око глубоко в небе
Между разрывами туч.
И в этом упреке Деве Пречистой
Рушенье веры десятков лет:
«Коли на свете живут фашисты,
Стало быть, бога нет».
Рядом истерзанная еврейка.
При ней ребенок. Совсем как во сне.
С какой заботой детская шейка
Повязана маминым серым кашне...
Матери сердцу не изменили:
Идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы
Мать от простуды спасала дитя.
Но даже и смерть для них не разлука:
Невластны теперь над ними враги -
И рыжая струйка
из детского уха
Стекает
в горсть
материнской
руки.
Как страшно об этом писать. Как жутко.
Но надо. Надо! Пиши!
Фашизму теперь не отделаться шуткой:
Ты вымерил низость фашистской души,
Ты осознал во всей ее фальши
«Сентиментальность» пруссацких грез,
Так пусть же
сквозь их
голубые
вальсы
Торчит материнская эта горсть.
Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней,
Ты за руку их поймал - уличи!
Ты видишь, как пулею бронебойной
Дробили нас палачи,
Так загреми же, как Дант, как Овидий,
Пусть зарыдает природа сама,
Если
все это
сам ты
видел
И не сошел с ума.
Но молча стою я над страшной могилой.
Что слова? Истлели слова.
Было время - писал я о милой,
О щелканье соловья.
Казалось бы, что в этой теме такого?
Правда? А между тем
Попробуй найти настоящее слово
Даже для этих тем.
А тут? Да ведь тут же нервы, как луки,
Но строчки... глуше вареных вязиг.
Нет, товарищи: этой муки
Не выразит язык.
Он слишком привычен, поэтому бледен.
Слишком изящен, поэтому скуп,
К неумолимой грамматике сведен
Каждый крик, слетающий с губ.
Здесь нужно бы... Нужно созвать бы вече,
Из всех племен от древка до древка
И взять от каждого все человечье,
Все, прорвавшееся сквозь века,-
Вопли, хрипы, вздохи и стоны,
Эхо нашествий, погромов, резни...
Не это ль
наречье
муки бездонной
Словам искомым сродни?
Но есть у нас и такая речь,
Которая всяких слов горячее:
Врагов осыпает проклятьем картечь.
Глаголом пророков гремят батареи.
Вы слышите трубы на рубежах?
Смятение... Крики... Бледнеют громилы.
Бегут! Но некуда им убежать
От вашей кровавой могилы.
Ослабьте же мышцы. Прикройте веки.
Травою взойдите у этих высот.
Кто вас увидел, отныне навеки
Все ваши раны в душе унесет.
Ров... Поэмой ли скажешь о нем?
Семь тысяч трупов.
Семиты... Славяне...
Да! Об этом нельзя словами.
Огнем! Только огнем!
Илья Сельвинский
1942, Керчь
Недавно я прочитал хороший стих поэта-фронтовика и хочу им поделиться. На меня он произвёл большое впечатление.
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.
Вот тут дорога. А там вон - взгорье.
Меж нами
вот этак -
ров.
Из этого рва поднимается горе.
Горе без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами...
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,
Заржавленной, как руда.
Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
Может быть, партизаны? Нет.
Вот лежит лопоухий Колька -
Ему одиннадцать лет.
Тут вся родня его. Хутор «Веселый».
Весь «Самострой» - сто двадцать дворов
Ближние станции, ближние села -
Все заложников выслали в ров.
Лежат, сидят, всползают на бруствер.
У каждого жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство,
С которым смерть принимал живой,
И трупы бредят, грозят, ненавидят...
Как митинг, шумит эта мертвая тишь.
В каком бы их ни свалило виде -
Глазами, оскалом, шеей, плечами
Они пререкаются с палачами,
Они восклицают: «Не победишь!»
Парень. Он совсем налегке.
Грудь распахнута из протеста.
Одна нога в худом сапоге,
Другая сияет лаком протеза.
Легкий снежок валит и валит...
Грудь распахнул молодой инвалид.
Он, видимо, крикнул: «Стреляйте, черти!»
Поперхнулся. Упал. Застыл.
Но часовым над лежбищем смерти
Торчит воткнутый в землю костыль.
И ярость мертвого не застыла:
Она фронтовых окликает из тыла,
Она водрузила костыль, как древко,
И веха ее видна далеко.
Бабка. Эта погибла стоя,
Встала из трупов и так умерла.
Лицо ее, славное и простое,
Черная судорога свела.
Ветер колышет ее отрепье...
В левой орбите застыл сургуч,
Но правое око глубоко в небе
Между разрывами туч.
И в этом упреке Деве Пречистой
Рушенье веры десятков лет:
«Коли на свете живут фашисты,
Стало быть, бога нет».
Рядом истерзанная еврейка.
При ней ребенок. Совсем как во сне.
С какой заботой детская шейка
Повязана маминым серым кашне...
Матери сердцу не изменили:
Идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы
Мать от простуды спасала дитя.
Но даже и смерть для них не разлука:
Невластны теперь над ними враги -
И рыжая струйка
из детского уха
Стекает
в горсть
материнской
руки.
Как страшно об этом писать. Как жутко.
Но надо. Надо! Пиши!
Фашизму теперь не отделаться шуткой:
Ты вымерил низость фашистской души,
Ты осознал во всей ее фальши
«Сентиментальность» пруссацких грез,
Так пусть же
сквозь их
голубые
вальсы
Торчит материнская эта горсть.
Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней,
Ты за руку их поймал - уличи!
Ты видишь, как пулею бронебойной
Дробили нас палачи,
Так загреми же, как Дант, как Овидий,
Пусть зарыдает природа сама,
Если
все это
сам ты
видел
И не сошел с ума.
Но молча стою я над страшной могилой.
Что слова? Истлели слова.
Было время - писал я о милой,
О щелканье соловья.
Казалось бы, что в этой теме такого?
Правда? А между тем
Попробуй найти настоящее слово
Даже для этих тем.
А тут? Да ведь тут же нервы, как луки,
Но строчки... глуше вареных вязиг.
Нет, товарищи: этой муки
Не выразит язык.
Он слишком привычен, поэтому бледен.
Слишком изящен, поэтому скуп,
К неумолимой грамматике сведен
Каждый крик, слетающий с губ.
Здесь нужно бы... Нужно созвать бы вече,
Из всех племен от древка до древка
И взять от каждого все человечье,
Все, прорвавшееся сквозь века,-
Вопли, хрипы, вздохи и стоны,
Эхо нашествий, погромов, резни...
Не это ль
наречье
муки бездонной
Словам искомым сродни?
Но есть у нас и такая речь,
Которая всяких слов горячее:
Врагов осыпает проклятьем картечь.
Глаголом пророков гремят батареи.
Вы слышите трубы на рубежах?
Смятение... Крики... Бледнеют громилы.
Бегут! Но некуда им убежать
От вашей кровавой могилы.
Ослабьте же мышцы. Прикройте веки.
Травою взойдите у этих высот.
Кто вас увидел, отныне навеки
Все ваши раны в душе унесет.
Ров... Поэмой ли скажешь о нем?
Семь тысяч трупов.
Семиты... Славяне...
Да! Об этом нельзя словами.
Огнем! Только огнем!
Илья Сельвинский
1942, Керчь
Happy holiday, friends! Happy Victory Day!
I recently read a good poem from a front-line poet and I want to share it. He made a big impression on me.
You can not listen to folk tales,
Do not believe the newspaper columns
But I saw it. With my own eyes.
Do you understand? Saw. Itself.
Here is the road. And there - a hill.
Between us
here it is -
moat.
Grief rises from this moat.
Woe without coast.
No! This can not be words ...
Here you have to growl! Sob!
Seven thousand shot in a frozen pit,
Rusted like ore.
Who are these people? The fighters? Not at all.
Maybe partisans? No.
Here lies the lop-eared Kolka -
He Eleven years old.
Here is all his kin. Farm "Merry".
The whole "Samostroy" - one hundred twenty yards
Nearest stations, nearby villages -
All the hostages were sent to the ditch.
Lie, sit, crawl onto the parapet.
Everyone has a gesture. Amazingly yours!
Winter in the dead man froze a feeling
With whom death took a living
And the corpses rave, threaten, hate ...
Like a rally, this dead silence roars.
In whatever form they fall
Eyes, grin, neck, shoulders
They fight with executioners,
They exclaim: “You won’t win!”
Guy. He's quite light.
The chest is wide open out of protest.
One leg in a thin boot
Another shines with the varnish of the prosthesis.
Light snow fells and fells ...
The chest was opened by a young disabled person.
He apparently shouted: "Shoot, hell!"
Choked. Fell. Froze.
But sentinels over the rookery of death
A crutch stuck into the ground sticks out.
And the fury of the dead did not freeze:
She calls frontline from the rear,
She set up a crutch like a shaft
And her milestone is visible far away.
Grandma. This one died while standing
She got up from the corpses and so died.
Her face, glorious and simple,
Black cramp brought together.
The wind shakes her rag ...
In the left orbit, sealing wax froze
But the right eye is deep in the sky
Between the breaks of the clouds.
And in this rebuke to the Virgin Mary
Tearing down the faith of decades:
“If fascists live in the world,
Therefore, there is no god. "
Next to the tormented Jewess.
With her a child. Just like in a dream.
What care is the baby neck
She is tied up by her mother’s gray muffler ...
Mothers have not been cheated:
Going to be shot, walking under a bullet,
One hour, half an hour before the grave
Mother saved a child from a cold.
But even death is not for them separation:
Enemies are now powerless over them -
And a ginger trickle
from the children's ear
Is flowing down
handful
maternal
hands.
How scary to write about it. How creepy.
But you have to. I have to! Write!
Fascism now does not get off with a joke:
You measured the baseness of the fascist soul,
You realized in all its falsehood
"Sentimentality" of Prussian dreams,
So let
through them
blue
waltzes
Sticks out motherly this handful.
Come on! Brand it! You stand in front of the slaughter
You caught them by the hand - catch me!
You see how bullet armor-piercing
The executioners crushed us
So thunder same as Dant, like Ovid,
Let nature cry itself
If
all this
you yourself
saw
And not crazy.
But silently I stand over a terrible grave.
What are the words? The words have decayed.
There was a time - I wrote about dear,
About the clicking of a nightingale.
It would seem that in this topic this?
Truth? And meanwhile
Try to find the real word
Even for these topics.
And here? Why, nerves are right there, like bows,
But the lines ... off the beaten track boiled.
No, comrades: this flour
Does not express the language.
He is too familiar, therefore pale.
Too graceful, so stingy,
Inexorable grammar reduced
Every scream coming from my lips
Here we need ... We need to convene a veche,
Of all the tribes from pole to pole
And take from everyone all humanity,
Everything that has broken through the ages
Screaming, wheezing, sighing and groaning
The echo of invasions, pogroms, massacres ...
Not that
adverb
bottomless flour
The words sought are akin to?
But we have such a speech,
Which all sorts of words is hotter:
Enemies showered buckshot with a curse.
The batteries of the prophets rattle.
Do you hear trumpets on the lines?
Confusion ... Screams ... Thugs turn pale.
Run! But they have nowhere to run
From your bloody grave.
Loosen the muscles. Cover your eyelids.
Climb up at these heights with grass.
Who saw you, now forever
He will take away all your wounds in the soul.
Moat ... Will you say a poem about him?
Seven thousand corpses.
Semites ... Slavs ...
Yes! This is impossible in words.
Fire! Only by fire!
Ilya Selvinsky
1942, Kerch
I recently read a good poem from a front-line poet and I want to share it. He made a big impression on me.
You can not listen to folk tales,
Do not believe the newspaper columns
But I saw it. With my own eyes.
Do you understand? Saw. Itself.
Here is the road. And there - a hill.
Between us
here it is -
moat.
Grief rises from this moat.
Woe without coast.
No! This can not be words ...
Here you have to growl! Sob!
Seven thousand shot in a frozen pit,
Rusted like ore.
Who are these people? The fighters? Not at all.
Maybe partisans? No.
Here lies the lop-eared Kolka -
He Eleven years old.
Here is all his kin. Farm "Merry".
The whole "Samostroy" - one hundred twenty yards
Nearest stations, nearby villages -
All the hostages were sent to the ditch.
Lie, sit, crawl onto the parapet.
Everyone has a gesture. Amazingly yours!
Winter in the dead man froze a feeling
With whom death took a living
And the corpses rave, threaten, hate ...
Like a rally, this dead silence roars.
In whatever form they fall
Eyes, grin, neck, shoulders
They fight with executioners,
They exclaim: “You won’t win!”
Guy. He's quite light.
The chest is wide open out of protest.
One leg in a thin boot
Another shines with the varnish of the prosthesis.
Light snow fells and fells ...
The chest was opened by a young disabled person.
He apparently shouted: "Shoot, hell!"
Choked. Fell. Froze.
But sentinels over the rookery of death
A crutch stuck into the ground sticks out.
And the fury of the dead did not freeze:
She calls frontline from the rear,
She set up a crutch like a shaft
And her milestone is visible far away.
Grandma. This one died while standing
She got up from the corpses and so died.
Her face, glorious and simple,
Black cramp brought together.
The wind shakes her rag ...
In the left orbit, sealing wax froze
But the right eye is deep in the sky
Between the breaks of the clouds.
And in this rebuke to the Virgin Mary
Tearing down the faith of decades:
“If fascists live in the world,
Therefore, there is no god. "
Next to the tormented Jewess.
With her a child. Just like in a dream.
What care is the baby neck
She is tied up by her mother’s gray muffler ...
Mothers have not been cheated:
Going to be shot, walking under a bullet,
One hour, half an hour before the grave
Mother saved a child from a cold.
But even death is not for them separation:
Enemies are now powerless over them -
And a ginger trickle
from the children's ear
Is flowing down
handful
maternal
hands.
How scary to write about it. How creepy.
But you have to. I have to! Write!
Fascism now does not get off with a joke:
You measured the baseness of the fascist soul,
You realized in all its falsehood
"Sentimentality" of Prussian dreams,
So let
through them
blue
waltzes
Sticks out motherly this handful.
Come on! Brand it! You stand in front of the slaughter
You caught them by the hand - catch me!
You see how bullet armor-piercing
The executioners crushed us
So thunder same as Dant, like Ovid,
Let nature cry itself
If
all this
you yourself
saw
And not crazy.
But silently I stand over a terrible grave.
What are the words? The words have decayed.
There was a time - I wrote about dear,
About the clicking of a nightingale.
It would seem that in this topic this?
Truth? And meanwhile
Try to find the real word
Even for these topics.
And here? Why, nerves are right there, like bows,
But the lines ... off the beaten track boiled.
No, comrades: this flour
Does not express the language.
He is too familiar, therefore pale.
Too graceful, so stingy,
Inexorable grammar reduced
Every scream coming from my lips
Here we need ... We need to convene a veche,
Of all the tribes from pole to pole
And take from everyone all humanity,
Everything that has broken through the ages
Screaming, wheezing, sighing and groaning
The echo of invasions, pogroms, massacres ...
Not that
adverb
bottomless flour
The words sought are akin to?
But we have such a speech,
Which all sorts of words is hotter:
Enemies showered buckshot with a curse.
The batteries of the prophets rattle.
Do you hear trumpets on the lines?
Confusion ... Screams ... Thugs turn pale.
Run! But they have nowhere to run
From your bloody grave.
Loosen the muscles. Cover your eyelids.
Climb up at these heights with grass.
Who saw you, now forever
He will take away all your wounds in the soul.
Moat ... Will you say a poem about him?
Seven thousand corpses.
Semites ... Slavs ...
Yes! This is impossible in words.
Fire! Only by fire!
Ilya Selvinsky
1942, Kerch
У записи 6 лайков,
1 репостов,
356 просмотров.
1 репостов,
356 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Роман Маркелов