Как я люблю тебя
Такой зеленый, серый, то есть
весь заштрихованный дождем,
и липовое, столь густое,
что я перенести — уйдем!
Уйдем и этот сад оставим
и дождь, кипящий на тропах
между тяжелыми цветами,
целующими липкий прах.
Уйдем, уйдем, пока не поздно,
скорее, под плащом, домой,
пока еще ты не опознан,
безумный мой, безумный мой!
Держусь, молчу. Но с годом каждым,
под гомон птиц и шум ветвей,
разлука та обидней кажется,
обида кажется глупей.
И все страшней, что опрометчиво
проговорюсь и перебью
теченье тихой, трудной речи,
давно проникшей в жизнь мою.
Над краснощекими рабами
лазурь как лаковая вся,
с накачанными облаками,
едва заметными толчками
передвигающимися.
Ужель нельзя там притулиться
и нет там темного угла,
где темнота могла бы слиться
с иероглифами крыла?
Так бабочка не шевелится
пластом на плесени ствола.
Какой закат! И завтра снова,
и долго-долго быть жаре,
что безошибочно основано
на тишине и мошкаре.
В луче вечернем повисая,
она толчется без конца,
как бы игрушка золотая
в руках немого продавца.
Как я люблю тебя. Есть в этом
вечернем воздухе порой
лазейки для души, просветы
в тончайшей ткани мировой.
Лучи проходят меж стволами.
Как я люблю тебя! Лучи
проходят меж стволами, пламенем
ложатся на стволы. Молчи.
Замри под веткою расцветшей,
вдохни, какое разлилось —
зажмурься, уменьшись и в вечное
пройди украдкою насквозь.
17 апреля 1934, Берлин, Владимир Набоков.
Такой зеленый, серый, то есть
весь заштрихованный дождем,
и липовое, столь густое,
что я перенести — уйдем!
Уйдем и этот сад оставим
и дождь, кипящий на тропах
между тяжелыми цветами,
целующими липкий прах.
Уйдем, уйдем, пока не поздно,
скорее, под плащом, домой,
пока еще ты не опознан,
безумный мой, безумный мой!
Держусь, молчу. Но с годом каждым,
под гомон птиц и шум ветвей,
разлука та обидней кажется,
обида кажется глупей.
И все страшней, что опрометчиво
проговорюсь и перебью
теченье тихой, трудной речи,
давно проникшей в жизнь мою.
Над краснощекими рабами
лазурь как лаковая вся,
с накачанными облаками,
едва заметными толчками
передвигающимися.
Ужель нельзя там притулиться
и нет там темного угла,
где темнота могла бы слиться
с иероглифами крыла?
Так бабочка не шевелится
пластом на плесени ствола.
Какой закат! И завтра снова,
и долго-долго быть жаре,
что безошибочно основано
на тишине и мошкаре.
В луче вечернем повисая,
она толчется без конца,
как бы игрушка золотая
в руках немого продавца.
Как я люблю тебя. Есть в этом
вечернем воздухе порой
лазейки для души, просветы
в тончайшей ткани мировой.
Лучи проходят меж стволами.
Как я люблю тебя! Лучи
проходят меж стволами, пламенем
ложатся на стволы. Молчи.
Замри под веткою расцветшей,
вдохни, какое разлилось —
зажмурься, уменьшись и в вечное
пройди украдкою насквозь.
17 апреля 1934, Берлин, Владимир Набоков.
How I love you
So green, gray, that is
all shaded by rain
and lime so thick
what do I transfer - leave!
Let's leave and leave this garden
and rain boiling on the trails
between heavy colors
kissing sticky ashes.
Let's leave, leave before it's too late
rather, under the cloak, home
until you are identified
my crazy, my crazy!
I am silent. But with each year,
to the roar of birds and the noise of branches
separation that offends seems
resentment seems dumber.
And all the worse that rashly
I will speak and interrupt
the flow of quiet, difficult speech,
long penetrated my life.
Over the Red-Cheeked Slaves
azure like lacquer all
with puffed clouds
barely shaking
moving around.
Can’t you hide yourself there
and there’s no dark corner there,
where the darkness could merge
with wing hieroglyphs?
So the butterfly doesn’t move
a layer on the mold of the trunk.
What a sunset! And tomorrow again
and be hot for a long, long time
what is faultlessly based
in silence and midges.
Hanging in the evening ray
she pushes endlessly
like a golden toy
in the hands of a silent seller.
How I love you. There is in this
evening air sometimes
loopholes for the soul, gaps
in the finest fabric of the world.
Rays pass between the trunks.
How I love you! The rays
pass between trunks, flame
fall on the trunks. Be silent.
Freeze under a flowering branch
take a breath which spilled -
squint, decrease and eternal
go furtively through.
April 17, 1934, Berlin, Vladimir Nabokov.
So green, gray, that is
all shaded by rain
and lime so thick
what do I transfer - leave!
Let's leave and leave this garden
and rain boiling on the trails
between heavy colors
kissing sticky ashes.
Let's leave, leave before it's too late
rather, under the cloak, home
until you are identified
my crazy, my crazy!
I am silent. But with each year,
to the roar of birds and the noise of branches
separation that offends seems
resentment seems dumber.
And all the worse that rashly
I will speak and interrupt
the flow of quiet, difficult speech,
long penetrated my life.
Over the Red-Cheeked Slaves
azure like lacquer all
with puffed clouds
barely shaking
moving around.
Can’t you hide yourself there
and there’s no dark corner there,
where the darkness could merge
with wing hieroglyphs?
So the butterfly doesn’t move
a layer on the mold of the trunk.
What a sunset! And tomorrow again
and be hot for a long, long time
what is faultlessly based
in silence and midges.
Hanging in the evening ray
she pushes endlessly
like a golden toy
in the hands of a silent seller.
How I love you. There is in this
evening air sometimes
loopholes for the soul, gaps
in the finest fabric of the world.
Rays pass between the trunks.
How I love you! The rays
pass between trunks, flame
fall on the trunks. Be silent.
Freeze under a flowering branch
take a breath which spilled -
squint, decrease and eternal
go furtively through.
April 17, 1934, Berlin, Vladimir Nabokov.
У записи 4 лайков,
1 репостов.
1 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Настя Рябцева
