Спящих людей
У Льва была странная склонность. Он не мог спокойно смотреть на старые вещи, выкинутые на помойку. Не на мусорные мешки, пищевые отходы или бутылки, а именно на вещи, вынесенные невидимыми руками за ненадобностью – полинявшие игрушки, старую плюшевую мебель, книги с выгоревшими обложками, стопки компакт-дисков, кипы бумаг и чьи-то старые конспекты.… Подобные предметы возле помойного бачка вызывали в его душе жалость и чувство необъяснимого уюта. Ему хотелось прикоснуться к ним и мысленно перенестись в коммунальную квартиру, где они раньше могли обитать. Там пахло вареной картошкой и комнатами стариков, там из окна были видны городские крыши, а радио неторопливо бубнило в тёмно-желтом коридоре. Льву в такие моменты хотелось оказаться там, слиться с этой затхлостью и гнездиться вместе со стариками. Эта необычная симпатия не раз ставила его в неловкое положение – то собака заболевала, нагрызшись помойной мебели, которую Лев притаскивал домой, а один раз на него напали бомжи, оставив на память несимпатичный шрам на его лбу.
В тот зимний день он не спеша выгружал из багажника черные пакеты с мусором. Его машина была припаркована рядом с дюжиной зеленых помойных бачков, отгороженных от леса грязно-белым заборчиком. Выходные подошли к концу, и Лев остановился у помойки по дороге в город, чтобы избавиться от накопившегося на даче мусора. Ничего, достойного его увлечения, возле помойки не наблюдалось, да и сам Лев старался не приглядываться – на прошлой неделе его девушка закатила оглушительный скандал после того как клопы с принесенного Львом кресла перебрались в их кровать. Льву было велено выбирать между хламом и девушкой, и он хотел хотя бы недельку воздержаться от своего любимого собирательства. Однако когда он опускал последний мешок в бачок – его внимание привлекла не успевшая запачкаться советская картонная папка, лежащая внутри. Уголок папки был заляпан чем-то бурым, но это уже не помешало Льву всё-таки взять её и бережно положить на пассажирское сидение рядом с собой. Он решил оттянуть удовольствие и взглянуть, что внутри, дома – в спокойной обстановке. Приехав домой, Лев вложил находку внутрь современной папки с логотипом компании, где он работал. Заварил чаю с мятой и под одобрительным взглядом девушки, смотревший телевизор, лежа на диване, устроился в кресле. Внутри папки находились пожелтевшие исписанные листки бумаги. Написанное не было старинным, но складывалось впечатление, что эта рукопись несколько лет пролежала в темноте. Почерк был размашистым и неровным. Лев принялся читать:
Больно. Моё тело как будто насажено на шершавую пику, которая елозит и крутится внутри. Невозможно даже просто терпеть, глядя в стену. Попробую писать – может, хоть на миг отвлекусь. А ещё нужно какое-то свидетельство небольшой истории, приключившейся в моей жизни. Или лишь в моей голове – аналитик сейчас из меня никудышный. Я уверен, что связь между моим теперешним жалким состоянием и тем, что происходило со мной в последние полгода, определенно существует. Что ж, начну.
Полгода назад – в феврале я был на вечере чтения у подруги. Читали Леонида Андреева.
Наша компания молодых людей была падка на эдакий псеводоинтеллектуальный флер. Поглощение алкоголя всегда сопровождалось политическими дебатами, выступлениями доморощенных поэтов или на худой конец – литературными чтениями. Вот и в этот раз – «Красный смех» Андреева зловеще воцарился в комнате полной папиросного дыма.
Голос читающей хозяйки звучал приглушенно и размеренно. Была пятница, за окнами хрустел мороз, а гости изрядно утомились после работы и сидели, смиренно прикорнув. Я лениво шарил объективом фотоаппарата по комнате. Живых портретов, которых я надеялся наделать в этот вечер, не вышло: гости понуро сидели на стульях и на полу со съехавшими лицами, полуопущенными веками: кто-то положил голову на колени к другому, а мой приятель – Генка – самым настоящим образом заснул. Он полулежал на диване и тихонько посапывал, спрятав ладони под лицо. Меня развеселил этот факт, и я щелкнул его, слегка подавшись вперед.
Голос читающей вдруг оборвался.
- Ты что! Нельзя фотографировать спящих людей! – вскрикнула хозяйка вечера. Её голос прозвучал так неожиданно звонко, что все оживились. Даже Генка зашевелился и заворчал, словно поняв сквозь сон, что речь идёт о нем.
- Почему это? – возмутился я.
- Потому что ты у них кусочек жизни отнимаешь. Все это знают. Это укорачивает жизнь! – раздраженно заявила наша приятельница.
- Бред какой-то.
- Примета такая. Никто не фотографирует спящих. Когда человек спит – его душа далеко от тела. И телу не принадлежит. А тело без души – всё равно, что фантик пустой. И фоткать его в таком бесстыжем виде никак нельзя! Ты вот взял сейчас и у Генки год жизни отобрал!
- Ой, да брось ты. Как всегда насочиняешь! – парировал я.
- Да нет же! А ещё говорят, что душа может не успеть в тело вернуться. И человек вообще не проснётся!
Все оживились и загалдели, стали вставать со своих мест и разминать колени, кто-то отправился на кухню освежить бокал. Вечер чтения подошел к концу.
По дороге домой я не переставая думал про странную примету, в которую так бесцеремонно меня ткнули носом. Я не мог дождаться приезда домой, чтобы загрузить на экране компьютера фотографию спящего Генки. Представлял себе, каким вышло это фото, и благодаря мистическим мыслям о примете, стал фантазировать о волшебстве и сакраментальности такого кадра.
Спустя час я с удовольствием разглядывал спящего друга на мониторе компьютера. Фото получилось великолепным – сжатые дрожащие веки, статичный рот; его лик нёс такое удовольствие и тишину, что я в изумлении отодвинулся подальше от экрана как отходят от картин, чтобы вкусить всю полноту произведения. Фото манило и завораживало меня. Переключаясь на другие дела, я несколько раз снова возвращался к фото и вожделенно разглядывал его. Сладкая истома комочком шевелилась внутри при созерцании Генки. Я не понимал, какие чудеса освещения помогли мне сделать столь превосходное фото. Кончилось тем, что я несколько раз вставал ночью и загружал компьютер, чтобы ещё и ещё полюбоваться своим творением. Я не мог уснуть, размышляя о том, что украл у Генки часть его жизни. Что-то беззащитное было в его лице на фото. Смиренное…Я никогда не видел друга таким. Когда я смотрел на него, у меня было ощущение, что я держу в руках хрупкую фарфоровую куклу удивительной красоты. Сначала я решил, что распечатаю фото крупным форматом и подарю Генке на приближающийся день рождения. Но открывая его снова и снова, я пришел к мысли, что мне не хочется делить ни с кем это чудо. Я представил, как чужие жадные глаза едят спящего Генку, и мне сделалось страшно за мою фарфоровую куклу. Фото сделал я – стало быть, Генка тут не причем – оно принадлежит лишь мне.
В последующие недели тайное любование этим произведением красило мои дни. Я спешил к нему домой, я стал ловить себя на мысли, что, когда что-то не ладилось, я мысленно представлял, как скоро окажусь дома, возле компьютера, и фото исцелит все мои печали.
Наступил день рождения Генки. Скомканный сабантуй в крошечной кухоньке виновника торжества проходил шумно. Я сидел на табуретке и наблюдал за именинником. Осознание наличия в моем распоряжении фото, на котором мой друг спит, придавало мне уверенность и странное спокойствие. Я смаковал эту маленькую тайну. Мне было внутренне стыдно и одновременно липко-приятно. Я возвысился над Генкой в своих фантазиях. Я владел кусочком его жизни. Кусочком, который ясно просматривался на моём фото. Его беззащитностью. Вот он ходит, вот неловко двигает предметы на столе, вот его костлявая рука подает кому-то из гостей хлеб.… Да что это всё? Всё это было настолько мелко, настолько неуклюже и грязно по сравнению с контуром его спящего лица на фото, которое сделал я… Он ничто без него. Всего лишь суетливая кукла…
Ощущения от подобных умозаключений выходили настолько сильные и пьянящие, что думать об этом я стал очень часто. Мне доставляло удовольствие даже предвкушение таких мысленных процедур. Как в детстве, когда я готовился ко сну и предвкушал мечты о лете. Я радовался уже от самого осознания, что сейчас заберусь под одеяло и мысленно проживу сотни летних забав, в которых стану самым смелым, самым быстрым и самым отчаянным. Сейчас ощущения были схожими, только предмет чуть-чуть поменялся. Эдакий небольшой ритуал. Секрет, который никогда в жизни не поймет никто посторонний.
В начале весны у меня осталась ночевать одна знакомая. Мы время от времени встречались, и я даже подумывал о том, чтобы сделать её своей постоянной спутницей. Жизнь и мой возраст уже подводили меня к этому моменту.
В тот хлипкий холодный весенний вечер мы славно провели время. Посетили спектакль, а после она приготовила ужин, который приятно разбавил мой холостяцкий рацион. Она уже спала в мягком свете торшера, когда отложив книгу, я взял со стола камеру. Я не старался, подбирая ракурс, и не доводил фокус до совершенства. Я просто очень быстро сел на корточки рядом с её лицом и нажал на затвор. Камеру сразу убрал в ящик – ползучий страх, что она проснется и захочет взглянуть, тронул меня за шею. Я вообще почему-то не хотел, чтобы она знала, что у меня есть камера. Ночь спал урывками, не мог дождаться рассвета. Утром она никак не могла уйти – попросила чаю, потом решила сходить в душ, затем села к компьютеру. Почти в открытую она вынудила меня провожать её за порог. Горячее желание взглянуть, получилось ли на фото что-то особенное, пересилило во мне дружеские чувства к девушке. Наконец я запер за ней дверь, и в два прыжка оказался у стола, куда вчера спрятал камеру.
На экране меня снова ждало удивительное. Мертвенная нирвана сочилась из её лица, озаренного оранжевым вечерним светом. Она не имела ничего общего с существом, которое только что искало чай на кухне. Её лицо источало высшее безмолвие и благодатный мир. Она была идеальным Буддой. Пределом человеческой сущности, который второй раз я сотворил собственными руками. Который я вырвал, буквально силой вырвал
У Льва была странная склонность. Он не мог спокойно смотреть на старые вещи, выкинутые на помойку. Не на мусорные мешки, пищевые отходы или бутылки, а именно на вещи, вынесенные невидимыми руками за ненадобностью – полинявшие игрушки, старую плюшевую мебель, книги с выгоревшими обложками, стопки компакт-дисков, кипы бумаг и чьи-то старые конспекты.… Подобные предметы возле помойного бачка вызывали в его душе жалость и чувство необъяснимого уюта. Ему хотелось прикоснуться к ним и мысленно перенестись в коммунальную квартиру, где они раньше могли обитать. Там пахло вареной картошкой и комнатами стариков, там из окна были видны городские крыши, а радио неторопливо бубнило в тёмно-желтом коридоре. Льву в такие моменты хотелось оказаться там, слиться с этой затхлостью и гнездиться вместе со стариками. Эта необычная симпатия не раз ставила его в неловкое положение – то собака заболевала, нагрызшись помойной мебели, которую Лев притаскивал домой, а один раз на него напали бомжи, оставив на память несимпатичный шрам на его лбу.
В тот зимний день он не спеша выгружал из багажника черные пакеты с мусором. Его машина была припаркована рядом с дюжиной зеленых помойных бачков, отгороженных от леса грязно-белым заборчиком. Выходные подошли к концу, и Лев остановился у помойки по дороге в город, чтобы избавиться от накопившегося на даче мусора. Ничего, достойного его увлечения, возле помойки не наблюдалось, да и сам Лев старался не приглядываться – на прошлой неделе его девушка закатила оглушительный скандал после того как клопы с принесенного Львом кресла перебрались в их кровать. Льву было велено выбирать между хламом и девушкой, и он хотел хотя бы недельку воздержаться от своего любимого собирательства. Однако когда он опускал последний мешок в бачок – его внимание привлекла не успевшая запачкаться советская картонная папка, лежащая внутри. Уголок папки был заляпан чем-то бурым, но это уже не помешало Льву всё-таки взять её и бережно положить на пассажирское сидение рядом с собой. Он решил оттянуть удовольствие и взглянуть, что внутри, дома – в спокойной обстановке. Приехав домой, Лев вложил находку внутрь современной папки с логотипом компании, где он работал. Заварил чаю с мятой и под одобрительным взглядом девушки, смотревший телевизор, лежа на диване, устроился в кресле. Внутри папки находились пожелтевшие исписанные листки бумаги. Написанное не было старинным, но складывалось впечатление, что эта рукопись несколько лет пролежала в темноте. Почерк был размашистым и неровным. Лев принялся читать:
Больно. Моё тело как будто насажено на шершавую пику, которая елозит и крутится внутри. Невозможно даже просто терпеть, глядя в стену. Попробую писать – может, хоть на миг отвлекусь. А ещё нужно какое-то свидетельство небольшой истории, приключившейся в моей жизни. Или лишь в моей голове – аналитик сейчас из меня никудышный. Я уверен, что связь между моим теперешним жалким состоянием и тем, что происходило со мной в последние полгода, определенно существует. Что ж, начну.
Полгода назад – в феврале я был на вечере чтения у подруги. Читали Леонида Андреева.
Наша компания молодых людей была падка на эдакий псеводоинтеллектуальный флер. Поглощение алкоголя всегда сопровождалось политическими дебатами, выступлениями доморощенных поэтов или на худой конец – литературными чтениями. Вот и в этот раз – «Красный смех» Андреева зловеще воцарился в комнате полной папиросного дыма.
Голос читающей хозяйки звучал приглушенно и размеренно. Была пятница, за окнами хрустел мороз, а гости изрядно утомились после работы и сидели, смиренно прикорнув. Я лениво шарил объективом фотоаппарата по комнате. Живых портретов, которых я надеялся наделать в этот вечер, не вышло: гости понуро сидели на стульях и на полу со съехавшими лицами, полуопущенными веками: кто-то положил голову на колени к другому, а мой приятель – Генка – самым настоящим образом заснул. Он полулежал на диване и тихонько посапывал, спрятав ладони под лицо. Меня развеселил этот факт, и я щелкнул его, слегка подавшись вперед.
Голос читающей вдруг оборвался.
- Ты что! Нельзя фотографировать спящих людей! – вскрикнула хозяйка вечера. Её голос прозвучал так неожиданно звонко, что все оживились. Даже Генка зашевелился и заворчал, словно поняв сквозь сон, что речь идёт о нем.
- Почему это? – возмутился я.
- Потому что ты у них кусочек жизни отнимаешь. Все это знают. Это укорачивает жизнь! – раздраженно заявила наша приятельница.
- Бред какой-то.
- Примета такая. Никто не фотографирует спящих. Когда человек спит – его душа далеко от тела. И телу не принадлежит. А тело без души – всё равно, что фантик пустой. И фоткать его в таком бесстыжем виде никак нельзя! Ты вот взял сейчас и у Генки год жизни отобрал!
- Ой, да брось ты. Как всегда насочиняешь! – парировал я.
- Да нет же! А ещё говорят, что душа может не успеть в тело вернуться. И человек вообще не проснётся!
Все оживились и загалдели, стали вставать со своих мест и разминать колени, кто-то отправился на кухню освежить бокал. Вечер чтения подошел к концу.
По дороге домой я не переставая думал про странную примету, в которую так бесцеремонно меня ткнули носом. Я не мог дождаться приезда домой, чтобы загрузить на экране компьютера фотографию спящего Генки. Представлял себе, каким вышло это фото, и благодаря мистическим мыслям о примете, стал фантазировать о волшебстве и сакраментальности такого кадра.
Спустя час я с удовольствием разглядывал спящего друга на мониторе компьютера. Фото получилось великолепным – сжатые дрожащие веки, статичный рот; его лик нёс такое удовольствие и тишину, что я в изумлении отодвинулся подальше от экрана как отходят от картин, чтобы вкусить всю полноту произведения. Фото манило и завораживало меня. Переключаясь на другие дела, я несколько раз снова возвращался к фото и вожделенно разглядывал его. Сладкая истома комочком шевелилась внутри при созерцании Генки. Я не понимал, какие чудеса освещения помогли мне сделать столь превосходное фото. Кончилось тем, что я несколько раз вставал ночью и загружал компьютер, чтобы ещё и ещё полюбоваться своим творением. Я не мог уснуть, размышляя о том, что украл у Генки часть его жизни. Что-то беззащитное было в его лице на фото. Смиренное…Я никогда не видел друга таким. Когда я смотрел на него, у меня было ощущение, что я держу в руках хрупкую фарфоровую куклу удивительной красоты. Сначала я решил, что распечатаю фото крупным форматом и подарю Генке на приближающийся день рождения. Но открывая его снова и снова, я пришел к мысли, что мне не хочется делить ни с кем это чудо. Я представил, как чужие жадные глаза едят спящего Генку, и мне сделалось страшно за мою фарфоровую куклу. Фото сделал я – стало быть, Генка тут не причем – оно принадлежит лишь мне.
В последующие недели тайное любование этим произведением красило мои дни. Я спешил к нему домой, я стал ловить себя на мысли, что, когда что-то не ладилось, я мысленно представлял, как скоро окажусь дома, возле компьютера, и фото исцелит все мои печали.
Наступил день рождения Генки. Скомканный сабантуй в крошечной кухоньке виновника торжества проходил шумно. Я сидел на табуретке и наблюдал за именинником. Осознание наличия в моем распоряжении фото, на котором мой друг спит, придавало мне уверенность и странное спокойствие. Я смаковал эту маленькую тайну. Мне было внутренне стыдно и одновременно липко-приятно. Я возвысился над Генкой в своих фантазиях. Я владел кусочком его жизни. Кусочком, который ясно просматривался на моём фото. Его беззащитностью. Вот он ходит, вот неловко двигает предметы на столе, вот его костлявая рука подает кому-то из гостей хлеб.… Да что это всё? Всё это было настолько мелко, настолько неуклюже и грязно по сравнению с контуром его спящего лица на фото, которое сделал я… Он ничто без него. Всего лишь суетливая кукла…
Ощущения от подобных умозаключений выходили настолько сильные и пьянящие, что думать об этом я стал очень часто. Мне доставляло удовольствие даже предвкушение таких мысленных процедур. Как в детстве, когда я готовился ко сну и предвкушал мечты о лете. Я радовался уже от самого осознания, что сейчас заберусь под одеяло и мысленно проживу сотни летних забав, в которых стану самым смелым, самым быстрым и самым отчаянным. Сейчас ощущения были схожими, только предмет чуть-чуть поменялся. Эдакий небольшой ритуал. Секрет, который никогда в жизни не поймет никто посторонний.
В начале весны у меня осталась ночевать одна знакомая. Мы время от времени встречались, и я даже подумывал о том, чтобы сделать её своей постоянной спутницей. Жизнь и мой возраст уже подводили меня к этому моменту.
В тот хлипкий холодный весенний вечер мы славно провели время. Посетили спектакль, а после она приготовила ужин, который приятно разбавил мой холостяцкий рацион. Она уже спала в мягком свете торшера, когда отложив книгу, я взял со стола камеру. Я не старался, подбирая ракурс, и не доводил фокус до совершенства. Я просто очень быстро сел на корточки рядом с её лицом и нажал на затвор. Камеру сразу убрал в ящик – ползучий страх, что она проснется и захочет взглянуть, тронул меня за шею. Я вообще почему-то не хотел, чтобы она знала, что у меня есть камера. Ночь спал урывками, не мог дождаться рассвета. Утром она никак не могла уйти – попросила чаю, потом решила сходить в душ, затем села к компьютеру. Почти в открытую она вынудила меня провожать её за порог. Горячее желание взглянуть, получилось ли на фото что-то особенное, пересилило во мне дружеские чувства к девушке. Наконец я запер за ней дверь, и в два прыжка оказался у стола, куда вчера спрятал камеру.
На экране меня снова ждало удивительное. Мертвенная нирвана сочилась из её лица, озаренного оранжевым вечерним светом. Она не имела ничего общего с существом, которое только что искало чай на кухне. Её лицо источало высшее безмолвие и благодатный мир. Она была идеальным Буддой. Пределом человеческой сущности, который второй раз я сотворил собственными руками. Который я вырвал, буквально силой вырвал
Sleeping people
Leo had a strange addiction. He could not calmly look at old things thrown into the trash. Not for garbage bags, food waste or bottles, but for things that were carried out by invisible hands as unnecessary - faded toys, old plush furniture, books with burnt covers, stacks of CDs, stacks of papers and someone else's old notes. ... Similar items near the garbage can, pity and a feeling of inexplicable comfort aroused in his soul. He wanted to touch them and mentally move to a communal apartment, where they could live earlier. It smelled of boiled potatoes and the rooms of old people, the city rooftops were visible from the window, and the radio slowly drifted in the dark yellow corridor. At such moments, Leo wanted to be there, merge with this musty and nest with the elderly. This unusual sympathy made him embarrassed more than once - the dog became sick, having bitten the garbage that Leo dragged home, and once the homeless attacked him, leaving an unsympathetic scar on his forehead.
On that winter day, he slowly unloaded black garbage bags from the trunk. His car was parked next to a dozen green garbage cans fenced off from the woods with a dirty white fence. The weekend came to an end, and Leo stopped at the garbage on the road to the city to get rid of the garbage accumulated in the country. Nothing worthy of his hobby was observed near the garbage dump, and Leo himself tried not to look closely - last week his girlfriend threw a deafening scandal after bedbugs from Leo’s chair got into their bed. Leo was ordered to choose between trash and a girl, and he wanted at least a week to refrain from his beloved gathering. However, when he lowered the last bag into the tank, his attention was attracted by the Soviet cardboard folder that had not had time to get dirty, lying inside. The corner of the folder was stained with something brown, but this no longer prevented Leo from taking it and carefully putting it on the passenger seat next to him. He decided to delay pleasure and take a look at what's inside, at home - in a relaxed atmosphere. Arriving home, Leo put the find inside a modern folder with the logo of the company where he worked. I made tea with mint and under the approving glance of the girl, I watched TV, lying on the sofa, sat in an armchair. Inside the folder were yellowed scribbled pieces of paper. The writing was not old, but the impression was that this manuscript lay for several years in the dark. The handwriting was sweeping and uneven. The lion began to read:
Painfully. My body is as if planted on a rough peak that creeps and spins inside. It’s impossible to even endure looking at the wall. I’ll try to write - maybe for a moment I’ll be distracted. And you also need some evidence of a small story that has happened in my life. Or just in my head - the analyst is now worthless from me. I am sure that the connection between my current miserable condition and what has happened to me in the past six months definitely exists. Well, I'll start.
Six months ago - in February, I was at a reading evening with a friend. Read Leonid Andreev.
Our company of young people was greedy for a kind of pseudo-intellectual flair. The absorption of alcohol has always been accompanied by political debate, speeches by homegrown poets, or at worst - literary readings. So this time - “Red Laughter” Andreeva ominously reigned in a room full of cigarette smoke.
The voice of the reading hostess sounded muffled and measured. It was Friday, frost was cracking outside the windows, and the guests were pretty tired after work and sat, humbly huddled. I lazily fumbled with the camera lens around the room. The living portraits that I hoped to do this evening did not work out: the guests sat dumbly on the chairs and on the floor with their faces half-empty for centuries: someone put their heads on their knees to the other, and my friend Genka really fell asleep. He reclined on the couch and sniffed softly, hiding his palms under his face. I was amused by this fact, and I clicked it, leaning forward slightly.
The reader’s voice suddenly broke.
- What are you! You can’t take pictures of sleeping people! Cried the hostess of the evening. Her voice sounded so unexpectedly loud that everyone came to life. Even Genka stirred and grumbled, as if through a dream, he was talking about him.
- Why is this? - I was indignant.
- Because you are taking a piece of life from them. Everyone knows that. It shortens life! Our friend said irritably.
- Nonsense.
- Such a sign. No one photographs sleeping people. When a person is sleeping, his soul is far from the body. And the body does not belong. A body without a soul is just like a candy wrapper is empty. And you can’t take a picture of him in such a shameless way! You took it now and took the year of Genka’s life!
- Oh, come on. As always, you compose! I countered.
- No! They also say that the soul may not have time to return to the body. And the person will not wake up at all!
Everyone revived and became stale, began to get up from their seats and stretch their knees, kt
Leo had a strange addiction. He could not calmly look at old things thrown into the trash. Not for garbage bags, food waste or bottles, but for things that were carried out by invisible hands as unnecessary - faded toys, old plush furniture, books with burnt covers, stacks of CDs, stacks of papers and someone else's old notes. ... Similar items near the garbage can, pity and a feeling of inexplicable comfort aroused in his soul. He wanted to touch them and mentally move to a communal apartment, where they could live earlier. It smelled of boiled potatoes and the rooms of old people, the city rooftops were visible from the window, and the radio slowly drifted in the dark yellow corridor. At such moments, Leo wanted to be there, merge with this musty and nest with the elderly. This unusual sympathy made him embarrassed more than once - the dog became sick, having bitten the garbage that Leo dragged home, and once the homeless attacked him, leaving an unsympathetic scar on his forehead.
On that winter day, he slowly unloaded black garbage bags from the trunk. His car was parked next to a dozen green garbage cans fenced off from the woods with a dirty white fence. The weekend came to an end, and Leo stopped at the garbage on the road to the city to get rid of the garbage accumulated in the country. Nothing worthy of his hobby was observed near the garbage dump, and Leo himself tried not to look closely - last week his girlfriend threw a deafening scandal after bedbugs from Leo’s chair got into their bed. Leo was ordered to choose between trash and a girl, and he wanted at least a week to refrain from his beloved gathering. However, when he lowered the last bag into the tank, his attention was attracted by the Soviet cardboard folder that had not had time to get dirty, lying inside. The corner of the folder was stained with something brown, but this no longer prevented Leo from taking it and carefully putting it on the passenger seat next to him. He decided to delay pleasure and take a look at what's inside, at home - in a relaxed atmosphere. Arriving home, Leo put the find inside a modern folder with the logo of the company where he worked. I made tea with mint and under the approving glance of the girl, I watched TV, lying on the sofa, sat in an armchair. Inside the folder were yellowed scribbled pieces of paper. The writing was not old, but the impression was that this manuscript lay for several years in the dark. The handwriting was sweeping and uneven. The lion began to read:
Painfully. My body is as if planted on a rough peak that creeps and spins inside. It’s impossible to even endure looking at the wall. I’ll try to write - maybe for a moment I’ll be distracted. And you also need some evidence of a small story that has happened in my life. Or just in my head - the analyst is now worthless from me. I am sure that the connection between my current miserable condition and what has happened to me in the past six months definitely exists. Well, I'll start.
Six months ago - in February, I was at a reading evening with a friend. Read Leonid Andreev.
Our company of young people was greedy for a kind of pseudo-intellectual flair. The absorption of alcohol has always been accompanied by political debate, speeches by homegrown poets, or at worst - literary readings. So this time - “Red Laughter” Andreeva ominously reigned in a room full of cigarette smoke.
The voice of the reading hostess sounded muffled and measured. It was Friday, frost was cracking outside the windows, and the guests were pretty tired after work and sat, humbly huddled. I lazily fumbled with the camera lens around the room. The living portraits that I hoped to do this evening did not work out: the guests sat dumbly on the chairs and on the floor with their faces half-empty for centuries: someone put their heads on their knees to the other, and my friend Genka really fell asleep. He reclined on the couch and sniffed softly, hiding his palms under his face. I was amused by this fact, and I clicked it, leaning forward slightly.
The reader’s voice suddenly broke.
- What are you! You can’t take pictures of sleeping people! Cried the hostess of the evening. Her voice sounded so unexpectedly loud that everyone came to life. Even Genka stirred and grumbled, as if through a dream, he was talking about him.
- Why is this? - I was indignant.
- Because you are taking a piece of life from them. Everyone knows that. It shortens life! Our friend said irritably.
- Nonsense.
- Such a sign. No one photographs sleeping people. When a person is sleeping, his soul is far from the body. And the body does not belong. A body without a soul is just like a candy wrapper is empty. And you can’t take a picture of him in such a shameless way! You took it now and took the year of Genka’s life!
- Oh, come on. As always, you compose! I countered.
- No! They also say that the soul may not have time to return to the body. And the person will not wake up at all!
Everyone revived and became stale, began to get up from their seats and stretch their knees, kt
У записи 3 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Татьяна Батурина
