Много пишут что соскучились по моим классическим текстам. Вот из свежего и неизданного )
Не плачь, Таня
Он был здоровый мужик — именно что мужик. Широкая улыбка озаряла похмельную щетину. Зенитовский пуховик не висел на нем мешком, но облегал мускулы. Центрфорвард таранного типа. 11-й номер, хотя обычно они играют под десяткой. Он стоял впереди меня в Находке с литровой бутылкой водки, Царская, кажется. ЦФД из поколения Бесчастных и Дуайта Йорка, Карстена Янкера и Луиша Фиго. В его руках была только водка и ничего больше. Голова, которой он забивал большинство голов, оплывала в постспортивном пьянстве. Стояла ночь, но алкоголь еще можно было купить в любое время суток. Тогда в несуществующем уже ретейлере Находка, где он стоял с бутылкой водки в очереди передо мной, на его место в Зените уже пришел Павел Погребняк, его уже давно вытеснили из основы Кержаков с Аршавиным, уже уехал в чешскую психушку Петржела, при котором он и перестал играть.
Гена Попович расплачивался за водку и нетвердой походкой выходил из магазина, чтобы дойти до дома, ему надо было перейти дорогу. Дом его был виден из моих окон. Его построили в начале 2000-х и мы даже собирались обменяться с доплатой, чтобы переехать туда. Но что-то не срослось. Жилье это было элитное. Кроме Поповича там жило несколько яблочников из заксобрания, уже успевших метнуться в Единую Россию, и еще несколько зенитовцев — в том числе Владислав Радимов со своей супругой Татьяной Ивановной Булановой.
В отличие от Поповича с Радимовым и депутатов-яблочников на хаммерах, я никогда не встречал ее случайно. Ее встречали многочисленные знакомые, видела в той же Находке мама, ходили дежурные легенды, как кто-то когда-то наступил ей на шубу. Я тоже хотел ее встретить. Потом мы стали работать на одном телеканале, но и там, проводя по 20 часов в сутки, я видел только ее призрак; где-то за стеной раздавался шелестящий шепот, знакомый с детства
Плакальщица из 90-х с голосом, который идеально подошел бы воспитательнице детского сада или участковому педиатру — какое-то благородно-деревенское смягчение всех звуков, какая-то особенная успокаивающая и жалостливая одновременно шепелявость — Буланова, уникальна хотя бы тем, что единственная из певиц 90-х обладала действительно неповторимым (в плане узнаваемости, а не каких-то выдающихся певческих особенностей) голосом и образом, который выдерживает проверку временем. Глупо в очередной раз писать только о том, что Буланова, конечно, идеально воплощала ахматовское “долюшка женская, долюшка русская” и ни одна певица до сих пор больше повторить ее образ не смогла.
Более того, больше никто не спел хита на тему “Спи, мой мальчик маленький, спи, мой сын”. В стране, где чуть ли не половина населения воспитывались женщинами, тема матери-одиночки слишком серьезное психотропное оружие, никого не оставляющее в хорошем настроении. В следующей раз после Булановой к этой теме обратится Оксюморон, спустя 20 лет записав фристайл-трек Страна Женщин, в котором со свойственным ему цинизмом констатирует — воспитанные мамами и бабушками, мужики в этой стране, совсем не мужики. Но Буланова, конечно, пела про другое.
Тему эту негласно можно назвать “запрещенным приемом”, и в случае с песней Булановой этот запрещенный прием действует по полной. Булановская Колыбельная обладает по настоящему мистической силой.
Если песня как элемент культуры имеет предназначение создавать вселенную вокруг себя, существовать саундтреком к встающему в воображении фильму — то, что представляется во время прослушивания “Спи мой мальчик маленький”, это настоящая всероссийская эпическая трагедия постсоветского образца — охватывающая всю Россию, огромное пространство снятое из разрушающейся станции мир — города, городки, деревни; ветхие многоэтажки в которых горит свет. Где-то — пьяное зачатие — он стягивает с нее тугие лосины, внешние ляжки выскакивают из них на свободу, обнажаются массивные бедра, лобковые волосы кучерявятся и сперма налипает потом на них, спутывая после быстрого процесса. Где-то уже боль в животе, хоть задержка, которая все не проходит и не проходит — растягивая дни до бесконечности, шевеля в голове различные варианты и сценарии что делать с плодом, с беременностью, с отцом, как сообщить, делать ли аборт, что теперь будет с жизнью. Задержка подтверждается самым страшным и самым прекрасным одновременно — великий парадокс человечества. Отец пускается в запой, в гулянки, в долгое обсуждение в гараже: что теперь делать? И до жути хочется и верится, что сейчас он одумается и у них будет полноценная семья. Мать закрывает грудью входную дверь, когда она, главная героиня, уже собирается ложиться на аборт. И обе рыдают в прихожей, пока отец ( ее отец, дед будущего ребенка), не зная что сказать, собираясь с мыслями, выкуривает Союз-Апполон в две затяжки.
Тот, кто спутал семенем лобковые волосы, говорит жесткое нет вперемежку с дежурными обещаниями и пустым враньем. Исчезает. Он вообще встречается с Людкой с Красных Текстильщиков, и она-то готова ей вообще глаза расцарапать. Спецом залетела сучка.
Все, конечно, может быть совсем не так. Вариантов миллионы. Обыкновенный и самый главный момент, когда мужчины трусят и сдаются. Мужчины сами оказываются женщинами, слабыми и не способными поломать жизнь ради этого. Жизнь, — вспоминает в такой момент мужчина, — она одна.
Родильное отделение — женская казарма с сальными шуточками про п**ду, грязными женскими волосами, которые в таком количестве больше нигде и не встретишь, засранными в прямом смысле простынками в родильном зале, шараханьем от обсервационной. Тайное курение, грязные халаты, хищные, оскалившиеся, как у животных перед смертью, взгляды, направленные на бросивших их мужчин.
Чудо, появление жизни, мат акушерки, шок. Звонить. кроме родителей, некому, но все же стоит набрать, чтобы выцедить, мол, родился — и услышать молчание на том конце. И как это молчание толковать?
И потом долгие ночи в окнах изъеденных 90-ми многоэтажек. Их хорошо видно с заржавевшей и болтающейся, как говяжья кость в бульоне, в космосе станции Мир.
— Спи мой мальчик маленький… — доносится голос Булановой из окон.
Она пела это из Петербурга 90-х, города разбитых фонарей и грязных ларьков. Выпускница института культуры, из которого в те годы самой лучшей карьерной лестницей считалась та, что вела на кастинги Пьера Вудмана.
Феномен петербургской эстрады 90-х годов вообще маловато изучен. Тут была какая-то своя особая атмосфера, очень отличная от дорогой гламурной московской, старающаяся копировать ее и при этом как-то выделить свою особую петербургскую интеллигентность. Эта интеллигентность, въедающаяся тут больными миазмами в кожу, накладывает свой отпечаток на любое петербургское явление, иногда выдавая самые причудливые сочетания.
Дмитрий Нагиев вел на питерском телевидение программу Телекомпакт — как и все в те годы, это была кислотная психоделия на грязном рынке.
— А одну певицу, — говорил Нагиев многозначительно, — насиловали два часа бутылками шампанского распоясавшиеся от безнаказанности богатые ублюдки. Я не буду называть ее имени.
Я был уверен, что он говорит о Булановой, хотя сейчас я сильно сомневаюсь в этом. Никаких подтверждений этому нет. Но кого еще могли насиловать, кого еще можно было нарисовать в сознании, кроме вечной плакальщицы?
Несчастной женщины, которая самой природой своих гармоний вызывает в душе одну вечную жалость к женской участи.
Женщину жалко прежде всего за сам способ совокупления с ней, за то что она ничего не может поделать в голове с огромным желанием; чтобы над ней применили этот способ, а потом, возможно, и бросили, и оставили с ребенком в темной квартире, с пустым холодильником, без еды.
На альбоме Странная встреча, откуда Колыбельная и еще десяток столь же выбивающих слезу песен, Буланова идеально спела об этом.
Так что рука не поднимается назвать это тупой попсой.
Потом она потерялась. Стала плясать с DJ Цветкофф и вышла замуж за Радимова. Она спела еще одну гениальную “Не плачь, еще одна осталась ночь у нас с тобой”, о которой тоже можно сказать очень многое, и в которой самое страшное — непонятные обстоятельства, куда же денется мужчина, что с ним будет? В тюрьму что ли поедет?
Но это не важно.
Важно, что Россия, конечно, сама по себе женственна, похожая на Господню Невесту, которую он оставил когда-то с ребенком на руках, и теперь лишь иногда дает ей какие-то редкие иллюзии заботы, а все остальное время она ходит по рукам и попадает ни к тем или вдруг утопает в гламуре и покупается женственно на побрякушки и комфорт. России как женщине, конечно, не нужна никакая свобода и демократия, а нужен этот самый комфорт 2000-х, и это самое важное, что, как мне кажется, надо знать в дискуссии о том, какое десятилетие было лучше.
Центрфорвард Зенита Геннадий Попович, забивавший головой в тот момент, когда очередная брошенная русская женщина плакала под Колыбельную, умер 4 июня 2010-го года от остановки сердца.
У него остались жена и двое детей. Я часто смотрю на дом напротив из комнаты, в которой я вырос, так же я помню сидел и смотрел на троллейбусную остановку маленький, ожидая когда папа вернется с какой-нибудь поздней рабочей гулянки. У многих моих друзей убивали в те годы отцов, и я очень боялся за папу. Я смотрел на приходящие троллейбусы и ждал, когда он выйдет из одного из них. И рано или поздно он всегда выходил.
Теперь я смотрю на дом напротив и ищу там окна Геннадия Поповича и окна Татьяны Булановой. Я представляю, как жена Поповича укладывает детей спать. А Буланова тихо поет ей через стенку :
Спи, цветочек аленький, я с тобою рядом, будет все у нас хорошо.
В живую я так ее ни разу и не видел…
Не плачь, Таня
Он был здоровый мужик — именно что мужик. Широкая улыбка озаряла похмельную щетину. Зенитовский пуховик не висел на нем мешком, но облегал мускулы. Центрфорвард таранного типа. 11-й номер, хотя обычно они играют под десяткой. Он стоял впереди меня в Находке с литровой бутылкой водки, Царская, кажется. ЦФД из поколения Бесчастных и Дуайта Йорка, Карстена Янкера и Луиша Фиго. В его руках была только водка и ничего больше. Голова, которой он забивал большинство голов, оплывала в постспортивном пьянстве. Стояла ночь, но алкоголь еще можно было купить в любое время суток. Тогда в несуществующем уже ретейлере Находка, где он стоял с бутылкой водки в очереди передо мной, на его место в Зените уже пришел Павел Погребняк, его уже давно вытеснили из основы Кержаков с Аршавиным, уже уехал в чешскую психушку Петржела, при котором он и перестал играть.
Гена Попович расплачивался за водку и нетвердой походкой выходил из магазина, чтобы дойти до дома, ему надо было перейти дорогу. Дом его был виден из моих окон. Его построили в начале 2000-х и мы даже собирались обменяться с доплатой, чтобы переехать туда. Но что-то не срослось. Жилье это было элитное. Кроме Поповича там жило несколько яблочников из заксобрания, уже успевших метнуться в Единую Россию, и еще несколько зенитовцев — в том числе Владислав Радимов со своей супругой Татьяной Ивановной Булановой.
В отличие от Поповича с Радимовым и депутатов-яблочников на хаммерах, я никогда не встречал ее случайно. Ее встречали многочисленные знакомые, видела в той же Находке мама, ходили дежурные легенды, как кто-то когда-то наступил ей на шубу. Я тоже хотел ее встретить. Потом мы стали работать на одном телеканале, но и там, проводя по 20 часов в сутки, я видел только ее призрак; где-то за стеной раздавался шелестящий шепот, знакомый с детства
Плакальщица из 90-х с голосом, который идеально подошел бы воспитательнице детского сада или участковому педиатру — какое-то благородно-деревенское смягчение всех звуков, какая-то особенная успокаивающая и жалостливая одновременно шепелявость — Буланова, уникальна хотя бы тем, что единственная из певиц 90-х обладала действительно неповторимым (в плане узнаваемости, а не каких-то выдающихся певческих особенностей) голосом и образом, который выдерживает проверку временем. Глупо в очередной раз писать только о том, что Буланова, конечно, идеально воплощала ахматовское “долюшка женская, долюшка русская” и ни одна певица до сих пор больше повторить ее образ не смогла.
Более того, больше никто не спел хита на тему “Спи, мой мальчик маленький, спи, мой сын”. В стране, где чуть ли не половина населения воспитывались женщинами, тема матери-одиночки слишком серьезное психотропное оружие, никого не оставляющее в хорошем настроении. В следующей раз после Булановой к этой теме обратится Оксюморон, спустя 20 лет записав фристайл-трек Страна Женщин, в котором со свойственным ему цинизмом констатирует — воспитанные мамами и бабушками, мужики в этой стране, совсем не мужики. Но Буланова, конечно, пела про другое.
Тему эту негласно можно назвать “запрещенным приемом”, и в случае с песней Булановой этот запрещенный прием действует по полной. Булановская Колыбельная обладает по настоящему мистической силой.
Если песня как элемент культуры имеет предназначение создавать вселенную вокруг себя, существовать саундтреком к встающему в воображении фильму — то, что представляется во время прослушивания “Спи мой мальчик маленький”, это настоящая всероссийская эпическая трагедия постсоветского образца — охватывающая всю Россию, огромное пространство снятое из разрушающейся станции мир — города, городки, деревни; ветхие многоэтажки в которых горит свет. Где-то — пьяное зачатие — он стягивает с нее тугие лосины, внешние ляжки выскакивают из них на свободу, обнажаются массивные бедра, лобковые волосы кучерявятся и сперма налипает потом на них, спутывая после быстрого процесса. Где-то уже боль в животе, хоть задержка, которая все не проходит и не проходит — растягивая дни до бесконечности, шевеля в голове различные варианты и сценарии что делать с плодом, с беременностью, с отцом, как сообщить, делать ли аборт, что теперь будет с жизнью. Задержка подтверждается самым страшным и самым прекрасным одновременно — великий парадокс человечества. Отец пускается в запой, в гулянки, в долгое обсуждение в гараже: что теперь делать? И до жути хочется и верится, что сейчас он одумается и у них будет полноценная семья. Мать закрывает грудью входную дверь, когда она, главная героиня, уже собирается ложиться на аборт. И обе рыдают в прихожей, пока отец ( ее отец, дед будущего ребенка), не зная что сказать, собираясь с мыслями, выкуривает Союз-Апполон в две затяжки.
Тот, кто спутал семенем лобковые волосы, говорит жесткое нет вперемежку с дежурными обещаниями и пустым враньем. Исчезает. Он вообще встречается с Людкой с Красных Текстильщиков, и она-то готова ей вообще глаза расцарапать. Спецом залетела сучка.
Все, конечно, может быть совсем не так. Вариантов миллионы. Обыкновенный и самый главный момент, когда мужчины трусят и сдаются. Мужчины сами оказываются женщинами, слабыми и не способными поломать жизнь ради этого. Жизнь, — вспоминает в такой момент мужчина, — она одна.
Родильное отделение — женская казарма с сальными шуточками про п**ду, грязными женскими волосами, которые в таком количестве больше нигде и не встретишь, засранными в прямом смысле простынками в родильном зале, шараханьем от обсервационной. Тайное курение, грязные халаты, хищные, оскалившиеся, как у животных перед смертью, взгляды, направленные на бросивших их мужчин.
Чудо, появление жизни, мат акушерки, шок. Звонить. кроме родителей, некому, но все же стоит набрать, чтобы выцедить, мол, родился — и услышать молчание на том конце. И как это молчание толковать?
И потом долгие ночи в окнах изъеденных 90-ми многоэтажек. Их хорошо видно с заржавевшей и болтающейся, как говяжья кость в бульоне, в космосе станции Мир.
— Спи мой мальчик маленький… — доносится голос Булановой из окон.
Она пела это из Петербурга 90-х, города разбитых фонарей и грязных ларьков. Выпускница института культуры, из которого в те годы самой лучшей карьерной лестницей считалась та, что вела на кастинги Пьера Вудмана.
Феномен петербургской эстрады 90-х годов вообще маловато изучен. Тут была какая-то своя особая атмосфера, очень отличная от дорогой гламурной московской, старающаяся копировать ее и при этом как-то выделить свою особую петербургскую интеллигентность. Эта интеллигентность, въедающаяся тут больными миазмами в кожу, накладывает свой отпечаток на любое петербургское явление, иногда выдавая самые причудливые сочетания.
Дмитрий Нагиев вел на питерском телевидение программу Телекомпакт — как и все в те годы, это была кислотная психоделия на грязном рынке.
— А одну певицу, — говорил Нагиев многозначительно, — насиловали два часа бутылками шампанского распоясавшиеся от безнаказанности богатые ублюдки. Я не буду называть ее имени.
Я был уверен, что он говорит о Булановой, хотя сейчас я сильно сомневаюсь в этом. Никаких подтверждений этому нет. Но кого еще могли насиловать, кого еще можно было нарисовать в сознании, кроме вечной плакальщицы?
Несчастной женщины, которая самой природой своих гармоний вызывает в душе одну вечную жалость к женской участи.
Женщину жалко прежде всего за сам способ совокупления с ней, за то что она ничего не может поделать в голове с огромным желанием; чтобы над ней применили этот способ, а потом, возможно, и бросили, и оставили с ребенком в темной квартире, с пустым холодильником, без еды.
На альбоме Странная встреча, откуда Колыбельная и еще десяток столь же выбивающих слезу песен, Буланова идеально спела об этом.
Так что рука не поднимается назвать это тупой попсой.
Потом она потерялась. Стала плясать с DJ Цветкофф и вышла замуж за Радимова. Она спела еще одну гениальную “Не плачь, еще одна осталась ночь у нас с тобой”, о которой тоже можно сказать очень многое, и в которой самое страшное — непонятные обстоятельства, куда же денется мужчина, что с ним будет? В тюрьму что ли поедет?
Но это не важно.
Важно, что Россия, конечно, сама по себе женственна, похожая на Господню Невесту, которую он оставил когда-то с ребенком на руках, и теперь лишь иногда дает ей какие-то редкие иллюзии заботы, а все остальное время она ходит по рукам и попадает ни к тем или вдруг утопает в гламуре и покупается женственно на побрякушки и комфорт. России как женщине, конечно, не нужна никакая свобода и демократия, а нужен этот самый комфорт 2000-х, и это самое важное, что, как мне кажется, надо знать в дискуссии о том, какое десятилетие было лучше.
Центрфорвард Зенита Геннадий Попович, забивавший головой в тот момент, когда очередная брошенная русская женщина плакала под Колыбельную, умер 4 июня 2010-го года от остановки сердца.
У него остались жена и двое детей. Я часто смотрю на дом напротив из комнаты, в которой я вырос, так же я помню сидел и смотрел на троллейбусную остановку маленький, ожидая когда папа вернется с какой-нибудь поздней рабочей гулянки. У многих моих друзей убивали в те годы отцов, и я очень боялся за папу. Я смотрел на приходящие троллейбусы и ждал, когда он выйдет из одного из них. И рано или поздно он всегда выходил.
Теперь я смотрю на дом напротив и ищу там окна Геннадия Поповича и окна Татьяны Булановой. Я представляю, как жена Поповича укладывает детей спать. А Буланова тихо поет ей через стенку :
Спи, цветочек аленький, я с тобою рядом, будет все у нас хорошо.
В живую я так ее ни разу и не видел…
Many write that they missed my classic texts. Here's a fresh and unreleased)
Do not cry, Tanya
He was a healthy man - just that man. A broad smile lit up the hangover stubble. The zenith down jacket did not hang on it with a bag, but tightened muscles. Center forward ramming type. 11th number, although they usually play under ten. He stood in front of me in Nakhodka with a liter bottle of vodka, Tsarskaya, it seems. PFD from the generation of Unhappy and Dwight York, Carsten Janker and Luis Figo. In his hands was only vodka and nothing more. The head with which he scored most goals swam in post-sports drunkenness. It was night, but alcohol could still be bought at any time of the day. Then, in the already-existing retailer Nakhodka, where he stood with a bottle of vodka in line in front of me, Pavel Pogrebnyak had already come to his place at Zenith, he had already been expelled from the base by Kerzhakov and Arshavin, he had already left for the Czech asylum Petrzhel, at which he stopped play.
Gena Popovich paid for vodka and walked out of the store with an unsteady gait to get to the house, he had to cross the road. His house was visible from my windows. It was built in the early 2000s and we were even going to exchange surcharges to move there. But something did not grow together. This housing was elite. In addition to Popovich, there lived several Yabloko members from the legislative assembly, who had already managed to dash into United Russia, and several more Zenitists, including Vladislav Radimov and his wife Tatyana Ivanovna Bulanova.
Unlike Popovich and Radimov and the Yabloko deputies on the hammers, I never met her by chance. She was met by many acquaintances, her mother saw in the same Nakhodka, there were legends on duty, as someone had once stepped on her fur coat. I also wanted to meet her. Then we began to work on one television channel, but even there, spending 20 hours a day, I saw only her ghost; somewhere behind the wall there was a rustling whisper, familiar from childhood
A crying woman from the 90s with a voice that would ideally suit a kindergarten teacher or a local pediatrician - some kind of noble-rural softening of all sounds, some special soothing and pitiful lisp at the same time - Bulanova, unique if only the only singer 90s possessed a truly unique (in terms of recognition, and not some outstanding singing features) voice and image that withstands the test of time. It’s foolish once again to write only that Bulanova, of course, perfectly embodied Akhmatov’s “female affiliate, Russian affiliate” and not a single singer has yet been able to repeat her image more.
Moreover, no one else sang a hit on the theme "Sleep, my little boy, sleep, my son." In a country where almost half of the population was brought up by women, the theme of a single mother is too serious a psychotropic weapon that leaves no one in a good mood. The next time after Bulanova, Oxymoron will turn to this topic, after 20 years recording the freestyle track Country of Women, in which, with his characteristic cynicism, he states that men brought up by moms and grandmothers in this country are not men at all. But Bulanova, of course, sang about something else.
This topic can be called behind the scenes “forbidden trick”, and in the case of the song Bulanova this forbidden trick works in full. Bulanovskaya Lullaby has a truly mystical power.
If the song, as an element of culture, is intended to create a universe around itself, to exist as a soundtrack to an imaginative film - what appears when listening to “Sleep my little boy”, this is a real all-Russian epic tragedy of the post-Soviet model - covering all of Russia, a huge space taken from the collapsing station world - cities, towns, villages; dilapidated high-rise buildings in which the light is on. Somewhere - a drunken conception - he pulls tight leggings from her, outer thighs pop out of them to freedom, massive hips are exposed, pubic hair curls and sperm sticks to them, confusing after a quick process. Somewhere there’s already an abdominal pain, even a delay that does not go away and doesn’t go away - stretching days to infinity, moving various options and scenarios in the head what to do with the fetus, pregnancy, father, how to tell whether to have an abortion, what will be with life now. The delay is confirmed by the most terrible and most beautiful at the same time - the great paradox of mankind. Father goes into a binge, in partying, in a long discussion in the garage: what to do now? And eerily I want and believe that now he will change his mind and they will have a full-fledged family. Mother closes the front door when she, the main character, is about to lie down on an abortion. And both cry in the hallway, while the father (her father, grandfather of the unborn child), not knowing what to say, gathering his thoughts, smokes Soyuz-Apollo in two puffs.
The one who messed up the pubic hair with a seed says hard no interspersed with on-duty promises and empty lies. Disappears. He generally meets Lyudka from the Red Textile Workers, and she is ready for her to have an eye at all.
Do not cry, Tanya
He was a healthy man - just that man. A broad smile lit up the hangover stubble. The zenith down jacket did not hang on it with a bag, but tightened muscles. Center forward ramming type. 11th number, although they usually play under ten. He stood in front of me in Nakhodka with a liter bottle of vodka, Tsarskaya, it seems. PFD from the generation of Unhappy and Dwight York, Carsten Janker and Luis Figo. In his hands was only vodka and nothing more. The head with which he scored most goals swam in post-sports drunkenness. It was night, but alcohol could still be bought at any time of the day. Then, in the already-existing retailer Nakhodka, where he stood with a bottle of vodka in line in front of me, Pavel Pogrebnyak had already come to his place at Zenith, he had already been expelled from the base by Kerzhakov and Arshavin, he had already left for the Czech asylum Petrzhel, at which he stopped play.
Gena Popovich paid for vodka and walked out of the store with an unsteady gait to get to the house, he had to cross the road. His house was visible from my windows. It was built in the early 2000s and we were even going to exchange surcharges to move there. But something did not grow together. This housing was elite. In addition to Popovich, there lived several Yabloko members from the legislative assembly, who had already managed to dash into United Russia, and several more Zenitists, including Vladislav Radimov and his wife Tatyana Ivanovna Bulanova.
Unlike Popovich and Radimov and the Yabloko deputies on the hammers, I never met her by chance. She was met by many acquaintances, her mother saw in the same Nakhodka, there were legends on duty, as someone had once stepped on her fur coat. I also wanted to meet her. Then we began to work on one television channel, but even there, spending 20 hours a day, I saw only her ghost; somewhere behind the wall there was a rustling whisper, familiar from childhood
A crying woman from the 90s with a voice that would ideally suit a kindergarten teacher or a local pediatrician - some kind of noble-rural softening of all sounds, some special soothing and pitiful lisp at the same time - Bulanova, unique if only the only singer 90s possessed a truly unique (in terms of recognition, and not some outstanding singing features) voice and image that withstands the test of time. It’s foolish once again to write only that Bulanova, of course, perfectly embodied Akhmatov’s “female affiliate, Russian affiliate” and not a single singer has yet been able to repeat her image more.
Moreover, no one else sang a hit on the theme "Sleep, my little boy, sleep, my son." In a country where almost half of the population was brought up by women, the theme of a single mother is too serious a psychotropic weapon that leaves no one in a good mood. The next time after Bulanova, Oxymoron will turn to this topic, after 20 years recording the freestyle track Country of Women, in which, with his characteristic cynicism, he states that men brought up by moms and grandmothers in this country are not men at all. But Bulanova, of course, sang about something else.
This topic can be called behind the scenes “forbidden trick”, and in the case of the song Bulanova this forbidden trick works in full. Bulanovskaya Lullaby has a truly mystical power.
If the song, as an element of culture, is intended to create a universe around itself, to exist as a soundtrack to an imaginative film - what appears when listening to “Sleep my little boy”, this is a real all-Russian epic tragedy of the post-Soviet model - covering all of Russia, a huge space taken from the collapsing station world - cities, towns, villages; dilapidated high-rise buildings in which the light is on. Somewhere - a drunken conception - he pulls tight leggings from her, outer thighs pop out of them to freedom, massive hips are exposed, pubic hair curls and sperm sticks to them, confusing after a quick process. Somewhere there’s already an abdominal pain, even a delay that does not go away and doesn’t go away - stretching days to infinity, moving various options and scenarios in the head what to do with the fetus, pregnancy, father, how to tell whether to have an abortion, what will be with life now. The delay is confirmed by the most terrible and most beautiful at the same time - the great paradox of mankind. Father goes into a binge, in partying, in a long discussion in the garage: what to do now? And eerily I want and believe that now he will change his mind and they will have a full-fledged family. Mother closes the front door when she, the main character, is about to lie down on an abortion. And both cry in the hallway, while the father (her father, grandfather of the unborn child), not knowing what to say, gathering his thoughts, smokes Soyuz-Apollo in two puffs.
The one who messed up the pubic hair with a seed says hard no interspersed with on-duty promises and empty lies. Disappears. He generally meets Lyudka from the Red Textile Workers, and she is ready for her to have an eye at all.
У записи 138 лайков,
14 репостов.
14 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Игорь Антоновский
