Были сегодня в Коктебеле: купались у подножия вулкана Кара-Даг и Золотых ворот, затем была прекрасная экскурсия по Дому-музею Максимилиана Волошина, чему очень-очень рада... Но об этом завтра! Дорой ночи! И... с Днем Рождения, Республика Коми!
Дом поэта
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленных известкой,
Вздыхает ветр, живет глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жесткий треск цикад.
А за окном расплавленное море
Горит парчой в лазоревом просторе.
Окрестные холмы вызорены
Колючим солнцем. Серебро полыни
На шиферных окалинах пустыни
Торчит вихром косматой седины.
Земля могил, молитв и медитаций —
Она у дома вырастила мне
Скупой посев айлантов и акаций
В ограде тамарисков. В глубине
За их листвой, разодранной ветрами,
Скалистых гор зубчатый окоем
Замкнул залив Алкеевым стихом,
Асимметрично-строгими строфами.
Здесь стык хребтов Кавказа и Балкан,
И побережьям этих скудных стран
Великий пафос лирики завещан
С первоначальных дней, когда вулкан
Метал огонь из недр глубинных трещин
И дымный факел в небе потрясал.
Вон там — за профилем прибрежных скал,
Запечатлевшим некое подобье
(Мой лоб, мой нос, ощечье и подлобье),
Как рухнувший готический собор,
Торчащий непокорными зубцами,
Как сказочный базальтовый костер,
Широко вздувший каменное пламя, —
Из сизой мглы, над морем вдалеке
Встает стена... Но сказ о Карадаге
Не выцветить ни кистью на бумаге,
Не высловить на скудном языке.
Я много видел. Дивам мирозданья
Картинами и словом отдал дань...
Но грудь узка для этого дыханья,
Для этих слов тесна моя гортань.
Заклепаны клокочущие пасти.
В остывших недрах мрак и тишина.
Но спазмами и судорогой страсти
Здесь вся земля от века сведена.
И та же страсть и тот же мрачный гений
В борьбе племен и в смене поколений.
Доселе грезят берега мои
Смоленые ахейские ладьи,
И мертвых кличет голос Одиссея,
И киммерийская глухая мгла
На всех путях и долах залегла,
Провалами беспамятства чернея.
Наносы рек на сажень глубины
Насыщены камнями, черепками,
Могильниками, пеплом, костяками.
В одно русло дождями сметены
И грубые обжиги неолита,
И скорлупа милетских тонких ваз,
И позвонки каких-то пришлых рас,
Чей облик стерт, а имя позабыто.
Сарматский меч и скифская стрела,
Ольвийский герб, слезница из стекла,
Татарский глёт зеленовато-бусый
Соседствуют с венецианской бусой.
А в кладке стен кордонного поста
Среди булыжников оцепенели
Узорная арабская плита
И угол византийской капители.
Каких последов в этой почве нет
Для археолога и нумизмата —
От римских блях и эллинских монет
До пуговицы русского солдата.
Здесь, в этих складках моря и земли,
Людских культур не просыхала плесень —
Простор столетий был для жизни тесен,
Покамест мы — Россия — не пришли.
За полтораста лет — с Екатерины —
Мы вытоптали мусульманский рай,
Свели леса, размыкали руины,
Расхитили и разорили край.
Осиротелые зияют сакли;
По скатам выкорчеваны сады.
Народ ушел. Источники иссякли.
Нет в море рыб. В фонтанах нет воды.
Но скорбный лик оцепенелой маски
Идет к холмам Гомеровой страны,
И патетически обнажены
Ее хребты и мускулы и связки.
Но тени тех, кого здесь звал Улисс,
Опять вином и кровью напились
В недавние трагические годы.
Усобица и голод и война,
Крестя мечом и пламенем народы,
Весь древний Ужас подняли со дна.
В те дни мой дом — слепой и запустелый —
Хранил права убежища, как храм,
И растворялся только беглецам,
Скрывавшимся от петли и расстрела.
И красный вождь, и белый офицер —
Фанатики непримиримых вер —
Искали здесь под кровлею поэта
Убежища, защиты и совета.
Я ж делал всё, чтоб братьям помешать
Себя — губить, друг друга — истреблять,
И сам читал — в одном столбце с другими
В кровавых списках собственное имя.
Но в эти дни доносов и тревог
Счастливый жребий дом мой не оставил:
Ни власть не отняла, ни враг не сжег,
Не предал друг, грабитель не ограбил.
Утихла буря. Догорел пожар.
Я принял жизнь и этот дом как дар
Нечаянный — мне вверенный судьбою,
Как знак, что я усыновлен землею.
Всей грудью к морю, прямо на восток,
Обращена, как церковь, мастерская,
И снова человеческий поток
Сквозь дверь ее течет, не иссякая.
Войди, мой гость: стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога...
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.
Мой кров — убог. И времена — суровы.
Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы.
И здесь — их голос, властный, как орган,
Глухую речь и самый тихий шепот
Не заглушит ни зимний ураган,
Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.
Мои ж уста давно замкнуты... Пусть!
Почетней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой.
И ты, и я — мы все имели честь
"Мир посетить в минуты роковые"
И стать грустней и зорче, чем мы есть.
Я не изгой, а пасынок России.
Я в эти дни ее немой укор.
И сам избрал пустынный сей затвор
Землею добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, паденья и разрух
В уединеньи выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.
Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет всё — Европа и Россия.
Гражданских смут горючая стихия
Развеется... Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи...
Ветшают дни, проходит человек.
Но небо и земля — извечно те же.
Поэтому живи текущим днем.
Благослови свой синий окоем.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далекий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
Дом поэта
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленных известкой,
Вздыхает ветр, живет глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жесткий треск цикад.
А за окном расплавленное море
Горит парчой в лазоревом просторе.
Окрестные холмы вызорены
Колючим солнцем. Серебро полыни
На шиферных окалинах пустыни
Торчит вихром косматой седины.
Земля могил, молитв и медитаций —
Она у дома вырастила мне
Скупой посев айлантов и акаций
В ограде тамарисков. В глубине
За их листвой, разодранной ветрами,
Скалистых гор зубчатый окоем
Замкнул залив Алкеевым стихом,
Асимметрично-строгими строфами.
Здесь стык хребтов Кавказа и Балкан,
И побережьям этих скудных стран
Великий пафос лирики завещан
С первоначальных дней, когда вулкан
Метал огонь из недр глубинных трещин
И дымный факел в небе потрясал.
Вон там — за профилем прибрежных скал,
Запечатлевшим некое подобье
(Мой лоб, мой нос, ощечье и подлобье),
Как рухнувший готический собор,
Торчащий непокорными зубцами,
Как сказочный базальтовый костер,
Широко вздувший каменное пламя, —
Из сизой мглы, над морем вдалеке
Встает стена... Но сказ о Карадаге
Не выцветить ни кистью на бумаге,
Не высловить на скудном языке.
Я много видел. Дивам мирозданья
Картинами и словом отдал дань...
Но грудь узка для этого дыханья,
Для этих слов тесна моя гортань.
Заклепаны клокочущие пасти.
В остывших недрах мрак и тишина.
Но спазмами и судорогой страсти
Здесь вся земля от века сведена.
И та же страсть и тот же мрачный гений
В борьбе племен и в смене поколений.
Доселе грезят берега мои
Смоленые ахейские ладьи,
И мертвых кличет голос Одиссея,
И киммерийская глухая мгла
На всех путях и долах залегла,
Провалами беспамятства чернея.
Наносы рек на сажень глубины
Насыщены камнями, черепками,
Могильниками, пеплом, костяками.
В одно русло дождями сметены
И грубые обжиги неолита,
И скорлупа милетских тонких ваз,
И позвонки каких-то пришлых рас,
Чей облик стерт, а имя позабыто.
Сарматский меч и скифская стрела,
Ольвийский герб, слезница из стекла,
Татарский глёт зеленовато-бусый
Соседствуют с венецианской бусой.
А в кладке стен кордонного поста
Среди булыжников оцепенели
Узорная арабская плита
И угол византийской капители.
Каких последов в этой почве нет
Для археолога и нумизмата —
От римских блях и эллинских монет
До пуговицы русского солдата.
Здесь, в этих складках моря и земли,
Людских культур не просыхала плесень —
Простор столетий был для жизни тесен,
Покамест мы — Россия — не пришли.
За полтораста лет — с Екатерины —
Мы вытоптали мусульманский рай,
Свели леса, размыкали руины,
Расхитили и разорили край.
Осиротелые зияют сакли;
По скатам выкорчеваны сады.
Народ ушел. Источники иссякли.
Нет в море рыб. В фонтанах нет воды.
Но скорбный лик оцепенелой маски
Идет к холмам Гомеровой страны,
И патетически обнажены
Ее хребты и мускулы и связки.
Но тени тех, кого здесь звал Улисс,
Опять вином и кровью напились
В недавние трагические годы.
Усобица и голод и война,
Крестя мечом и пламенем народы,
Весь древний Ужас подняли со дна.
В те дни мой дом — слепой и запустелый —
Хранил права убежища, как храм,
И растворялся только беглецам,
Скрывавшимся от петли и расстрела.
И красный вождь, и белый офицер —
Фанатики непримиримых вер —
Искали здесь под кровлею поэта
Убежища, защиты и совета.
Я ж делал всё, чтоб братьям помешать
Себя — губить, друг друга — истреблять,
И сам читал — в одном столбце с другими
В кровавых списках собственное имя.
Но в эти дни доносов и тревог
Счастливый жребий дом мой не оставил:
Ни власть не отняла, ни враг не сжег,
Не предал друг, грабитель не ограбил.
Утихла буря. Догорел пожар.
Я принял жизнь и этот дом как дар
Нечаянный — мне вверенный судьбою,
Как знак, что я усыновлен землею.
Всей грудью к морю, прямо на восток,
Обращена, как церковь, мастерская,
И снова человеческий поток
Сквозь дверь ее течет, не иссякая.
Войди, мой гость: стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога...
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.
Мой кров — убог. И времена — суровы.
Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы.
И здесь — их голос, властный, как орган,
Глухую речь и самый тихий шепот
Не заглушит ни зимний ураган,
Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.
Мои ж уста давно замкнуты... Пусть!
Почетней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой.
И ты, и я — мы все имели честь
"Мир посетить в минуты роковые"
И стать грустней и зорче, чем мы есть.
Я не изгой, а пасынок России.
Я в эти дни ее немой укор.
И сам избрал пустынный сей затвор
Землею добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, паденья и разрух
В уединеньи выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.
Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет всё — Европа и Россия.
Гражданских смут горючая стихия
Развеется... Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи...
Ветшают дни, проходит человек.
Но небо и земля — извечно те же.
Поэтому живи текущим днем.
Благослови свой синий окоем.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далекий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
We were in Koktebel today: swimming at the foot of the Kara-Dag volcano and the Golden Gate, then there was a wonderful tour of the Maximilian Voloshin House-Museum, which I’m very, very happy ... But more on that tomorrow! Good night! And ... happy birthday, Komi Republic!
Poet's house
The door is unlocked. Cross the threshold.
My house is open towards all the roads.
In the cool cells bleached with lime
The wind sighs, a dull roll lives
The waves soaring ashore flat,
Wormwood spirit and hard crack of cicadas.
And the molten sea outside the window
Burning brocade in the azure expanse.
The surrounding hills are ravaged
The prickly sun. Wormwood silver
On the slate scales of the desert
Sticks out a whirlwind of shaggy gray hair.
The land of graves, prayers and meditations -
She brought me home
Avaricious sowing of ayllants and acacias
In the tamarisk fence. In depth
Behind their foliage torn by the winds
Craggy rocky mountains
Locked the bay with an Alkeev verse,
Asymmetrically strict stanzas.
Here is the junction of the ridges of the Caucasus and the Balkans,
And the coasts of these meager countries
Great pathos of lyrics bequeathed
From the original days when the volcano
Metal fire from the depths of deep cracks
And the smoky torch in the sky shook.
Over there - behind the profile of the coastal cliffs,
Capturing some semblance
(My forehead, my nose, pinched and undergone)
Like a collapsed gothic cathedral
Sticking out rebellious teeth
Like a fabulous basalt bonfire
Widely blown up stone flame, -
From the gray haze, above the sea in the distance
The wall rises ... But the tale of Karadag
Do not fade with a brush on paper,
Do not catch in a sparse language.
I've seen a lot. Divas of the universe
Paintings and a word paid tribute ...
But the chest is narrow for this breath,
For these words, my larynx is cramped.
Bubbling mouths are riveted.
In the cooled bowels darkness and silence.
But cramping and cramping passion
Here, the whole earth has been reduced for centuries.
And the same passion and the same gloomy genius
In the struggle of tribes and in the change of generations.
Until now my shores are dreaming
Tar Achaean rooks
And the voice of Odysseus cries the dead
And the Cimmerian blackout
On all roads and valleys lay down,
The failures of the oblivion of blackening.
Sediment of the rivers to a fathom of depth
Saturated with stones, shards,
Graves, ashes, bones.
One track rains swept away
And the gross firing of the Neolithic,
And the shell of millet thin vases
And the vertebrae of some alien races,
Whose appearance is obliterated, and the name is forgotten.
Sarmatian sword and Scythian arrow,
Olbia coat of arms, glass teardrop,
Tatar burial greenish-beady
Adjacent to the Venetian bead.
And in the masonry of the walls of the cordon post
Among the cobblestones numb
Patterned arabic plate
And the angle of the Byzantine capital.
There are no traces in this soil.
For archaeologist and numismatist -
From Romanesque and Hellenic coins
To the buttons of a Russian soldier.
Here, in these folds of sea and land,
Human cultures did not dry mold -
The space of centuries was cramped for life,
So far, we - Russia - have not come.
For one and a half years - from Catherine -
We trampled Muslim paradise
We brought down forests, opened ruins
Looted and ravaged the land.
Orphaned gaping huckles;
Gardens are uprooted by slopes.
The people are gone. Sources have run out.
There are no fish in the sea. There is no water in the fountains.
But the mournful face of a numb mask
Goes to the hills of Homer’s country,
And pathetically naked
Her ridges and muscles and ligaments.
But the shadows of those whom Ulysses called here
Drunk wine and blood again
In recent tragic years.
Strife and famine and war
Baptizing peoples with a sword and flame,
All ancient Horror raised from the bottom.
In those days, my house is blind and desolate -
Kept asylum like a temple
And disappeared only to the fugitives,
Lurking from a noose and shooting.
Both the red leader and the white officer -
Zealots of irreconcilable faiths -
Searched here under the roof of the poet
Shelter, protection and advice.
Well, I did everything to prevent the brothers
To destroy oneself, to destroy each other,
And he read it - in one column with others
The bloody lists own name.
But these days of denunciations and worries
The happy lot did not leave my house:
Neither the power was taken away, nor the enemy burned,
A friend did not betray, a robber did not rob.
The storm calmed down. The fire burned out.
I accepted life and this house as a gift
Unexpected - entrusted to me by fate,
As a sign that I am adopted by the earth.
With all my chest to the sea, right east,
Converted like a church, a workshop,
And again the human stream
Through her door flows, not exhausting.
Come in, my guest: shake off the ashes of life
And mold doom at my doorstep ...
From the bottom of the centuries you will be greeted strictly
Huge face of Queen Taiah.
My shelter is wretched. And the times are harsh.
But shelves of books rise up the wall.
Then they talk to me at night
Historians, poets, theologians.
And here is their voice, domineering as an organ,
Muffled speech and the quietest whisper
Not a drowning winter storm
Neither the rumble of waves, nor Pontus grim grumble.
My mouth is closed for a long time ... Let!
It is more honorable to be firm by heart
And write off secretly and stealthily,
In life, not be a book, but a notebook.
Both you and I - we all had the honor
"Visit the world in fateful minutes"
And become sadder and harsher than we are.
I am not an outcast, but the stepson of Russia.
I am these days her dumb reproach.
And he himself chose this desert shutter
A land of voluntary exile,
So that in the years of lies, fall and devastation
In solitude to melt your spirit
And to suffer great knowledge.
Understand my simple lesson
Poet's house
The door is unlocked. Cross the threshold.
My house is open towards all the roads.
In the cool cells bleached with lime
The wind sighs, a dull roll lives
The waves soaring ashore flat,
Wormwood spirit and hard crack of cicadas.
And the molten sea outside the window
Burning brocade in the azure expanse.
The surrounding hills are ravaged
The prickly sun. Wormwood silver
On the slate scales of the desert
Sticks out a whirlwind of shaggy gray hair.
The land of graves, prayers and meditations -
She brought me home
Avaricious sowing of ayllants and acacias
In the tamarisk fence. In depth
Behind their foliage torn by the winds
Craggy rocky mountains
Locked the bay with an Alkeev verse,
Asymmetrically strict stanzas.
Here is the junction of the ridges of the Caucasus and the Balkans,
And the coasts of these meager countries
Great pathos of lyrics bequeathed
From the original days when the volcano
Metal fire from the depths of deep cracks
And the smoky torch in the sky shook.
Over there - behind the profile of the coastal cliffs,
Capturing some semblance
(My forehead, my nose, pinched and undergone)
Like a collapsed gothic cathedral
Sticking out rebellious teeth
Like a fabulous basalt bonfire
Widely blown up stone flame, -
From the gray haze, above the sea in the distance
The wall rises ... But the tale of Karadag
Do not fade with a brush on paper,
Do not catch in a sparse language.
I've seen a lot. Divas of the universe
Paintings and a word paid tribute ...
But the chest is narrow for this breath,
For these words, my larynx is cramped.
Bubbling mouths are riveted.
In the cooled bowels darkness and silence.
But cramping and cramping passion
Here, the whole earth has been reduced for centuries.
And the same passion and the same gloomy genius
In the struggle of tribes and in the change of generations.
Until now my shores are dreaming
Tar Achaean rooks
And the voice of Odysseus cries the dead
And the Cimmerian blackout
On all roads and valleys lay down,
The failures of the oblivion of blackening.
Sediment of the rivers to a fathom of depth
Saturated with stones, shards,
Graves, ashes, bones.
One track rains swept away
And the gross firing of the Neolithic,
And the shell of millet thin vases
And the vertebrae of some alien races,
Whose appearance is obliterated, and the name is forgotten.
Sarmatian sword and Scythian arrow,
Olbia coat of arms, glass teardrop,
Tatar burial greenish-beady
Adjacent to the Venetian bead.
And in the masonry of the walls of the cordon post
Among the cobblestones numb
Patterned arabic plate
And the angle of the Byzantine capital.
There are no traces in this soil.
For archaeologist and numismatist -
From Romanesque and Hellenic coins
To the buttons of a Russian soldier.
Here, in these folds of sea and land,
Human cultures did not dry mold -
The space of centuries was cramped for life,
So far, we - Russia - have not come.
For one and a half years - from Catherine -
We trampled Muslim paradise
We brought down forests, opened ruins
Looted and ravaged the land.
Orphaned gaping huckles;
Gardens are uprooted by slopes.
The people are gone. Sources have run out.
There are no fish in the sea. There is no water in the fountains.
But the mournful face of a numb mask
Goes to the hills of Homer’s country,
And pathetically naked
Her ridges and muscles and ligaments.
But the shadows of those whom Ulysses called here
Drunk wine and blood again
In recent tragic years.
Strife and famine and war
Baptizing peoples with a sword and flame,
All ancient Horror raised from the bottom.
In those days, my house is blind and desolate -
Kept asylum like a temple
And disappeared only to the fugitives,
Lurking from a noose and shooting.
Both the red leader and the white officer -
Zealots of irreconcilable faiths -
Searched here under the roof of the poet
Shelter, protection and advice.
Well, I did everything to prevent the brothers
To destroy oneself, to destroy each other,
And he read it - in one column with others
The bloody lists own name.
But these days of denunciations and worries
The happy lot did not leave my house:
Neither the power was taken away, nor the enemy burned,
A friend did not betray, a robber did not rob.
The storm calmed down. The fire burned out.
I accepted life and this house as a gift
Unexpected - entrusted to me by fate,
As a sign that I am adopted by the earth.
With all my chest to the sea, right east,
Converted like a church, a workshop,
And again the human stream
Through her door flows, not exhausting.
Come in, my guest: shake off the ashes of life
And mold doom at my doorstep ...
From the bottom of the centuries you will be greeted strictly
Huge face of Queen Taiah.
My shelter is wretched. And the times are harsh.
But shelves of books rise up the wall.
Then they talk to me at night
Historians, poets, theologians.
And here is their voice, domineering as an organ,
Muffled speech and the quietest whisper
Not a drowning winter storm
Neither the rumble of waves, nor Pontus grim grumble.
My mouth is closed for a long time ... Let!
It is more honorable to be firm by heart
And write off secretly and stealthily,
In life, not be a book, but a notebook.
Both you and I - we all had the honor
"Visit the world in fateful minutes"
And become sadder and harsher than we are.
I am not an outcast, but the stepson of Russia.
I am these days her dumb reproach.
And he himself chose this desert shutter
A land of voluntary exile,
So that in the years of lies, fall and devastation
In solitude to melt your spirit
And to suffer great knowledge.
Understand my simple lesson
У записи 6 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Мария Габова
