Дмитрию Шостаковичу исполнилось 110 лет. Вчера, в день его рождения, в филармонии открывали сезон его Первым скрипичным концертом (1948) и Пятой симфонией (1937). Интересно, что их премьеры были когда-то в этом же зале, оба раза дирижировал Евгений Мравинский, а вчера — Юрий Темирканов, принявший от Мравинского оркестр почти тридцать лет назад. В плане музыкальной преемственности ничего точнее и быть не может.
В плане программы, видимо, тоже. Сложно придумать более яркую иллюстрацию трагедии Шостаковича — его жизни, одновременно полной мужества и лицемерия, временами граничащего с юродством. Это и иллюстрация того, как отдельно взятого человека сломала советская машина, вселив в него постоянный страх перед властью практически на физиологическом уровне.
В 1936 году в «Правде» выходит разгромная критика оперы «Леди Макбет Мценского уезда» — на следующий день его произведения перестают исполняться, а сам испуганный Шостакович со дня на день ожидает ареста и гибели. В 1948 году разворачивается «борьба с формализмом в искусстве», и Шостакович чувствует, что дело ещё хуже, чем в первый раз: под огонь попадает не только он, но и его коллеги — композиторы и писатели.
Громовой ре мажор, которым заканчивается Пятая симфония, — это та сила, которая заставила Шостаковича на всю оставшуюся жизнь принять навязанные ему правила игры. «Дьявольское» скерцо скрипичного концерта (в котором впервые появляется музыкальная анаграмма Шостаковича, ре – ми-бемоль – до – си, т.е. D-S-C-H в буквенной нотации) — преследование затравленного композитора. Нам остаётся только догадываться, что он чувствовал, записывая ноту за нотой в партитуру — каждый такт пропитан атмосферой ужаса, окружавшей Шостаковича.
Шостакович писал музыку для своих современников — людей, которые так или иначе ощущали время похожим образом. Наверное, поэтому премьера Пятой симфонии в ноябре 1937 года завершилась получасовой овацией. Многие слушатели, как следует из нескольких свидетельств, плакали. Я думаю, его музыка лишний раз подтверждает идею о том, что художественное произведение не может существовать без контекста; с другой стороны, эта музыка даёт очень точный срез эпохи, выпуклое представление о ситуации, в которой оказался композитор и миллионы его соотечественников.
Есть ещё одно произведение, позволяющее чуть-чуть ближе подойти к пониманию Шостаковича и его мира — это Восьмой квартет (1960). Будучи камерным произведением, квартет не мог прозвучать вчера на сцене филармонии. Но есть и более важная причина: Шостакович, закончив его, сказал своему другу Гликману, что он написал квартет памяти себя. Для празднования юбилейной даты такое произведение подходит не очень-то хорошо.
Или всё-таки подойдёт? Незадолго до написания квартета Шостаковича заставили вступить в партию — сила этого удара была сравнима с событиями 1936 и 1948 годов. По-видимому, Шостакович был близок к самоубийству, и в связи с этим написал автоэпитафию. Но потом, оставаясь собой, всё же изменил посвящение: понимая, что оно не будет пропущено ни одним цензурным комитетом, Шостакович написал на партитуре: «Памяти жертв фашизма и войны». С таким заголовком квартет исполняется по сей день.
В плане программы, видимо, тоже. Сложно придумать более яркую иллюстрацию трагедии Шостаковича — его жизни, одновременно полной мужества и лицемерия, временами граничащего с юродством. Это и иллюстрация того, как отдельно взятого человека сломала советская машина, вселив в него постоянный страх перед властью практически на физиологическом уровне.
В 1936 году в «Правде» выходит разгромная критика оперы «Леди Макбет Мценского уезда» — на следующий день его произведения перестают исполняться, а сам испуганный Шостакович со дня на день ожидает ареста и гибели. В 1948 году разворачивается «борьба с формализмом в искусстве», и Шостакович чувствует, что дело ещё хуже, чем в первый раз: под огонь попадает не только он, но и его коллеги — композиторы и писатели.
Громовой ре мажор, которым заканчивается Пятая симфония, — это та сила, которая заставила Шостаковича на всю оставшуюся жизнь принять навязанные ему правила игры. «Дьявольское» скерцо скрипичного концерта (в котором впервые появляется музыкальная анаграмма Шостаковича, ре – ми-бемоль – до – си, т.е. D-S-C-H в буквенной нотации) — преследование затравленного композитора. Нам остаётся только догадываться, что он чувствовал, записывая ноту за нотой в партитуру — каждый такт пропитан атмосферой ужаса, окружавшей Шостаковича.
Шостакович писал музыку для своих современников — людей, которые так или иначе ощущали время похожим образом. Наверное, поэтому премьера Пятой симфонии в ноябре 1937 года завершилась получасовой овацией. Многие слушатели, как следует из нескольких свидетельств, плакали. Я думаю, его музыка лишний раз подтверждает идею о том, что художественное произведение не может существовать без контекста; с другой стороны, эта музыка даёт очень точный срез эпохи, выпуклое представление о ситуации, в которой оказался композитор и миллионы его соотечественников.
Есть ещё одно произведение, позволяющее чуть-чуть ближе подойти к пониманию Шостаковича и его мира — это Восьмой квартет (1960). Будучи камерным произведением, квартет не мог прозвучать вчера на сцене филармонии. Но есть и более важная причина: Шостакович, закончив его, сказал своему другу Гликману, что он написал квартет памяти себя. Для празднования юбилейной даты такое произведение подходит не очень-то хорошо.
Или всё-таки подойдёт? Незадолго до написания квартета Шостаковича заставили вступить в партию — сила этого удара была сравнима с событиями 1936 и 1948 годов. По-видимому, Шостакович был близок к самоубийству, и в связи с этим написал автоэпитафию. Но потом, оставаясь собой, всё же изменил посвящение: понимая, что оно не будет пропущено ни одним цензурным комитетом, Шостакович написал на партитуре: «Памяти жертв фашизма и войны». С таким заголовком квартет исполняется по сей день.
Dmitry Shostakovich turned 110 years old. Yesterday, on his birthday, the Philharmonic opened the season with his First Violin Concerto (1948) and the Fifth Symphony (1937). It is interesting that their premieres were once in the same hall, both times conducted by Evgeny Mravinsky, and yesterday - Yuri Temirkanov, who accepted the orchestra from Mravinsky almost thirty years ago. In terms of musical continuity, nothing can be more accurate.
In terms of the program, apparently, too. It is difficult to come up with a more vivid illustration of Shostakovich’s tragedy - his life, at the same time full of courage and hypocrisy, at times bordering on foolishness. This is an illustration of how a single person was broken by the Soviet machine, instilling in it a constant fear of power at almost the physiological level.
In 1936, Pravda published devastating criticisms of the opera Lady Macbeth of Mtsensk - the next day his works ceased to be performed, and the frightened Shostakovich awaited arrest and death from day to day. In 1948, the “struggle against formalism in art” began, and Shostakovich feels that the matter is even worse than the first time: not only he, but also his colleagues, composers and writers, come under fire.
The thunderous D major that ends the Fifth Symphony is the force that made Shostakovich accept the rules of the game imposed on him for the rest of his life. The “diabolical” scherzo of a violin concerto (in which Shostakovich’s musical anagram first appears, re-E-flat-do-si, that is, D-S-C-H in letter notation) is the persecution of the hunted composer. We can only guess how he felt, writing note after note in the score - each measure is saturated with the atmosphere of horror that surrounded Shostakovich.
Shostakovich wrote music for his contemporaries - people who somehow felt time in a similar way. This is probably why the premiere of the Fifth Symphony in November 1937 ended with a half-hour ovation. Many listeners, as follows from several testimonies, cried. I think his music once again confirms the idea that a work of art cannot exist without context; on the other hand, this music gives a very accurate cut of the era, a convex idea of the situation in which the composer and millions of his compatriots found themselves.
There is another work that allows you to come a little closer to understanding Shostakovich and his world - this is the Eighth Quartet (1960). Being a chamber work, the quartet could not be played yesterday on the stage of the philharmonic. But there is a more important reason: Shostakovich, having finished it, told his friend Glikman that he wrote a quartet in memory of himself. To celebrate a jubilee date, such a work is not very good.
Or does it fit? Shortly before the writing of the quartet, Shostakovich was forced to join the party - the strength of this blow was comparable to the events of 1936 and 1948. Apparently, Shostakovich was close to suicide, and in this connection he wrote an epitaph. But then, remaining himself, he nevertheless changed the dedication: realizing that it would not be missed by any censorship committee, Shostakovich wrote on the score: "In memory of the victims of fascism and war." With such a title, the quartet is still being performed.
In terms of the program, apparently, too. It is difficult to come up with a more vivid illustration of Shostakovich’s tragedy - his life, at the same time full of courage and hypocrisy, at times bordering on foolishness. This is an illustration of how a single person was broken by the Soviet machine, instilling in it a constant fear of power at almost the physiological level.
In 1936, Pravda published devastating criticisms of the opera Lady Macbeth of Mtsensk - the next day his works ceased to be performed, and the frightened Shostakovich awaited arrest and death from day to day. In 1948, the “struggle against formalism in art” began, and Shostakovich feels that the matter is even worse than the first time: not only he, but also his colleagues, composers and writers, come under fire.
The thunderous D major that ends the Fifth Symphony is the force that made Shostakovich accept the rules of the game imposed on him for the rest of his life. The “diabolical” scherzo of a violin concerto (in which Shostakovich’s musical anagram first appears, re-E-flat-do-si, that is, D-S-C-H in letter notation) is the persecution of the hunted composer. We can only guess how he felt, writing note after note in the score - each measure is saturated with the atmosphere of horror that surrounded Shostakovich.
Shostakovich wrote music for his contemporaries - people who somehow felt time in a similar way. This is probably why the premiere of the Fifth Symphony in November 1937 ended with a half-hour ovation. Many listeners, as follows from several testimonies, cried. I think his music once again confirms the idea that a work of art cannot exist without context; on the other hand, this music gives a very accurate cut of the era, a convex idea of the situation in which the composer and millions of his compatriots found themselves.
There is another work that allows you to come a little closer to understanding Shostakovich and his world - this is the Eighth Quartet (1960). Being a chamber work, the quartet could not be played yesterday on the stage of the philharmonic. But there is a more important reason: Shostakovich, having finished it, told his friend Glikman that he wrote a quartet in memory of himself. To celebrate a jubilee date, such a work is not very good.
Or does it fit? Shortly before the writing of the quartet, Shostakovich was forced to join the party - the strength of this blow was comparable to the events of 1936 and 1948. Apparently, Shostakovich was close to suicide, and in this connection he wrote an epitaph. But then, remaining himself, he nevertheless changed the dedication: realizing that it would not be missed by any censorship committee, Shostakovich wrote on the score: "In memory of the victims of fascism and war." With such a title, the quartet is still being performed.
У записи 18 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Игорь Шендерович
