Я всегда находил поцелуй чрезвычайно странной формой контакта между людьми. Насколько я знаю, это одно из тех нововведений, которые принесла с собой цивилизация – ведь известно, что дикари, живущие на южных островах, или жители Африки, еще не переступившие ту грань, за которой изначально предназначенный человеку рай оказывается навсегда потерян, не целуются никогда. Их любовь проста и незамысловата; возможно, что и само слово «любовь» неприменимо к тому, что происходит между ними. Любовь, в сущности, возникает в одиночестве, когда рядом нет ее объекта, и направлена она не столько на того или ту, кого любишь, сколько на выстроенный умом образ, слабо связанный с оригиналом. Для того чтобы она появилась по-настоящему, нужно обладать умением создавать химеры; целуя меня, Анна скорее целовала того никогда не существовавшего человека, который стоял за поразившими ее стихами; откуда ей было знать, что и сам я, когда писал эту книгу, тоже мучительно искал его, с каждым новым стихотворением убеждаясь, что найти его невозможно, потому что его нет нигде. Слова, оставляемые им, были просто подделкой и походили на выбитые рабами в граните следы ступней, которыми жители Вавилона доказывали реальность сошествия на землю какого-то древнего божества. Но, в сущности, разве не именно так божество и сходит на землю?
Последняя мысль относилась уже к Анне. Я чувствовал нежное касание ее подрагивающего языка; ее глаза между полусомкнутыми ресницами были так близко, что я, казалось, мог нырнуть в их влажный блеск и раствориться в нем навсегда. Наконец стало не хватать дыхания, и наш первый поцелуй прервался; ее лицо повернулось в сторону, и теперь я видел его в профиль; она закрыла глаза и провела языком по губам, словно они пересохли, – все эти маленькие мимические движения, в другой ситуации не имевшие бы никакого значения или смысла, невероятно волновали. Я вдруг понял, что нас уже ничего не разделяет, что уже все возможно, и моя рука, лежавшая на ее плече, простое прикосновение к которому минуту назад казалось почти кощунством, просто и естественно легла ей на грудь. Она чуть отстранилась – но, как я сразу понял, только для того, чтобы моя ладонь не встречала никаких препятствий на своем пути.
– О чем вы сейчас думаете? – спросила она. – Только честно.
– О чем я думаю? – сказал я, заводя свои руки ей за шею. – О том, что движение к высшей точке счастья в буквальном смысле подобно восхождению на гору…
– Да не так же. Крючок расцепите. Да нет. Оставьте, я сама. Простите, я вас перебила.
– Да, оно похоже на рискованное и сложное восхождение. Пока самое желанное еще впереди, все чувства поглощает сам процесс подъема. Следующий камень, на который должна ступить нога, куст бурьяна, за который можно ухватиться рукой… Как вы прекрасны, Анна… О чем бишь я… Да, цель придает всему этому смысл, но начисто отсутствует в любой из точек движения. В сущности, приближение к цели само по себе выше, чем цель. Был, кажется, такой оппортунист Берштайн, который сказал, что движение – это все, а цель – ничто…
– Не Берштайн, а Бернштейн. Как это у вас расстегивается… Где вы только нашли такой ремень?
– О Боже, Анна, вы хотите, чтобы я сошел с ума…
– Говорите дальше, – сказала она, подняв на секунду взгляд, – но не обижайтесь, если некоторое время я не смогу поддерживать беседу.
– Да, – продолжал я, откидывая голову и закрывая глаза, – но самое главное здесь то, что, как только вы поднялись на вершину, как только цель достигнута, она в тот же момент исчезает. В сущности, как и все созданные умом объекты, она неуловима. Подумайте сами, Анна: когда мечтаешь о прекраснейшей из женщин, она присутствует в воображении во всем совершенстве своей красоты, но, когда она оказывается в объятиях, все это пропадает. То, с чем имеешь дело, сводится к набору простейших и часто довольно грубых ощущений, которые к тому же обычно испытываешь в темноте… О-о-о… Но как бы они ни волновали кровь, красота, которая звала к себе минуту назад, исчезает – ее подменяет нечто такое, к чему и стремиться-то было смешно. А это значит, что красота недостижима. Точнее, она достижима, но только сама в себе, а то, чего ищет за ней опьяненный страстью разум, просто не существует. Изначально красота даже… Нет, я больше не могу. Идите сюда… вот так. Да. Да. Так удобно? О мой Бог… Как, вы сказали, правильно зовут этого человека, который говорил о движении и цели?
– Бернштейн, – прошептала Анна мне в ухо.
– Вам не кажется, что его слова вполне можно отнести к любви?
– Да, – прошептала она, слегка кусая меня за мочку. – Цель – ничто, а движение – все.
– Так двигайтесь, двигайтесь, умоляю вас.
– А вы говорите, говорите…
– Что именно?
– Что угодно, только говорите. Я хочу слышать ваш голос, когда это случится.
– Извольте. Если продолжить эту мысль… Представьте себе, что все, что может дать прекрасная женщина, составляет сто процентов.
– Бухгалтер…
– Да, сто. Так вот, девяносто процентов она дарит в тот момент, когда просто ее видишь, а остальное, из-за чего идет весь тысячелетний торг, – всего лишь крохотный остаток. И эти первые девяносто процентов невозможно разложить ни на какие составные части, потому что красота неопределима и неделима, что бы там ни врал Шопенгауэр. А что касается остальных десяти, то это просто совокупность нервных сигналов, которые не стоили бы ничего, не приходи им на помощь воображение и память… Анна, прошу вас, откройте на секунду глаза… вот так… да, именно воображение и память. Знаете, если бы мне надо было написать по-настоящему сильную эротическую сцену, я дал бы несколько намеков, а остальное заполнил бы невнятным разговором, вроде того… о Боже, Анна… вроде того, который сейчас идет у нас с вами. Потому что изображать нечего – все должен достроить ум. Обман и, может быть, величайший из женских секретов… ах, моя девочка из старой усадьбы… заключается в том, что красота кажется этикеткой, за которой спрятано нечто неизмеримо большее, нечто невыразимо более желанное, чем она сама, и она на него только указывает, тогда как на самом деле за ней ничего особого нет… Золотая этикетка на пустой бутылке… Магазин, где все выставлено на великолепно убранной витрине, а в скрытом за ней крохотном, нежном, узком-узком зале… Умоляю, милая, не так быстро… Да, в этом зале – пусто.
Последняя мысль относилась уже к Анне. Я чувствовал нежное касание ее подрагивающего языка; ее глаза между полусомкнутыми ресницами были так близко, что я, казалось, мог нырнуть в их влажный блеск и раствориться в нем навсегда. Наконец стало не хватать дыхания, и наш первый поцелуй прервался; ее лицо повернулось в сторону, и теперь я видел его в профиль; она закрыла глаза и провела языком по губам, словно они пересохли, – все эти маленькие мимические движения, в другой ситуации не имевшие бы никакого значения или смысла, невероятно волновали. Я вдруг понял, что нас уже ничего не разделяет, что уже все возможно, и моя рука, лежавшая на ее плече, простое прикосновение к которому минуту назад казалось почти кощунством, просто и естественно легла ей на грудь. Она чуть отстранилась – но, как я сразу понял, только для того, чтобы моя ладонь не встречала никаких препятствий на своем пути.
– О чем вы сейчас думаете? – спросила она. – Только честно.
– О чем я думаю? – сказал я, заводя свои руки ей за шею. – О том, что движение к высшей точке счастья в буквальном смысле подобно восхождению на гору…
– Да не так же. Крючок расцепите. Да нет. Оставьте, я сама. Простите, я вас перебила.
– Да, оно похоже на рискованное и сложное восхождение. Пока самое желанное еще впереди, все чувства поглощает сам процесс подъема. Следующий камень, на который должна ступить нога, куст бурьяна, за который можно ухватиться рукой… Как вы прекрасны, Анна… О чем бишь я… Да, цель придает всему этому смысл, но начисто отсутствует в любой из точек движения. В сущности, приближение к цели само по себе выше, чем цель. Был, кажется, такой оппортунист Берштайн, который сказал, что движение – это все, а цель – ничто…
– Не Берштайн, а Бернштейн. Как это у вас расстегивается… Где вы только нашли такой ремень?
– О Боже, Анна, вы хотите, чтобы я сошел с ума…
– Говорите дальше, – сказала она, подняв на секунду взгляд, – но не обижайтесь, если некоторое время я не смогу поддерживать беседу.
– Да, – продолжал я, откидывая голову и закрывая глаза, – но самое главное здесь то, что, как только вы поднялись на вершину, как только цель достигнута, она в тот же момент исчезает. В сущности, как и все созданные умом объекты, она неуловима. Подумайте сами, Анна: когда мечтаешь о прекраснейшей из женщин, она присутствует в воображении во всем совершенстве своей красоты, но, когда она оказывается в объятиях, все это пропадает. То, с чем имеешь дело, сводится к набору простейших и часто довольно грубых ощущений, которые к тому же обычно испытываешь в темноте… О-о-о… Но как бы они ни волновали кровь, красота, которая звала к себе минуту назад, исчезает – ее подменяет нечто такое, к чему и стремиться-то было смешно. А это значит, что красота недостижима. Точнее, она достижима, но только сама в себе, а то, чего ищет за ней опьяненный страстью разум, просто не существует. Изначально красота даже… Нет, я больше не могу. Идите сюда… вот так. Да. Да. Так удобно? О мой Бог… Как, вы сказали, правильно зовут этого человека, который говорил о движении и цели?
– Бернштейн, – прошептала Анна мне в ухо.
– Вам не кажется, что его слова вполне можно отнести к любви?
– Да, – прошептала она, слегка кусая меня за мочку. – Цель – ничто, а движение – все.
– Так двигайтесь, двигайтесь, умоляю вас.
– А вы говорите, говорите…
– Что именно?
– Что угодно, только говорите. Я хочу слышать ваш голос, когда это случится.
– Извольте. Если продолжить эту мысль… Представьте себе, что все, что может дать прекрасная женщина, составляет сто процентов.
– Бухгалтер…
– Да, сто. Так вот, девяносто процентов она дарит в тот момент, когда просто ее видишь, а остальное, из-за чего идет весь тысячелетний торг, – всего лишь крохотный остаток. И эти первые девяносто процентов невозможно разложить ни на какие составные части, потому что красота неопределима и неделима, что бы там ни врал Шопенгауэр. А что касается остальных десяти, то это просто совокупность нервных сигналов, которые не стоили бы ничего, не приходи им на помощь воображение и память… Анна, прошу вас, откройте на секунду глаза… вот так… да, именно воображение и память. Знаете, если бы мне надо было написать по-настоящему сильную эротическую сцену, я дал бы несколько намеков, а остальное заполнил бы невнятным разговором, вроде того… о Боже, Анна… вроде того, который сейчас идет у нас с вами. Потому что изображать нечего – все должен достроить ум. Обман и, может быть, величайший из женских секретов… ах, моя девочка из старой усадьбы… заключается в том, что красота кажется этикеткой, за которой спрятано нечто неизмеримо большее, нечто невыразимо более желанное, чем она сама, и она на него только указывает, тогда как на самом деле за ней ничего особого нет… Золотая этикетка на пустой бутылке… Магазин, где все выставлено на великолепно убранной витрине, а в скрытом за ней крохотном, нежном, узком-узком зале… Умоляю, милая, не так быстро… Да, в этом зале – пусто.
I always found a kiss an extremely strange form of contact between people. As far as I know, this is one of those innovations that civilization brought with it - it is known that savages living on the southern islands or African people who have not yet crossed the line beyond which the paradise originally intended for man is lost forever, never kiss . Their love is simple and straightforward; it is possible that the word “love” itself does not apply to what happens between them. Love, in essence, arises in solitude, when there is no object nearby, and it is directed not so much at that or that whom you love, but at the image built by the mind, weakly connected with the original. In order for it to appear truly, one must have the ability to create chimeras; kissing me, Anna rather kissed the never-existent person who stood behind the poems that hit her; how did she know that when I wrote this book, I myself also painfully searched for it, making sure with every new poem that it was impossible to find it, because it was nowhere to be found. The words left by him were just fake and were like footprints knocked out by slaves in granite, which the inhabitants of Babylon proved the reality of the descent of some ancient deity to the earth. But, in fact, isn’t that exactly how the deity descends to earth?
The last thought was already with Anna. I felt the gentle touch of her trembling tongue; her eyes between half-closed eyelashes were so close that I seemed to be able to dive into their moist shine and disappear into it forever. Finally, shortness of breath began, and our first kiss broke off; her face turned to the side, and now I saw him in profile; she closed her eyes and ran her tongue over her lips, as if they were dry - all these small facial movements, which in another situation would have no meaning or meaning, were incredibly worried. I suddenly realized that nothing was separating us, that everything was already possible, and my hand, lying on her shoulder, a simple touch to which a minute ago seemed almost sacrilege, simply and naturally laid on her chest. She pulled back a little - but, as I immediately understood, only so that my palm would not meet any obstacles in its path.
“What are you thinking now?” She asked. - Only honestly.
“What am I thinking?” I said, putting my hands around her neck. - The fact that the movement to the highest point of happiness is literally like climbing a mountain ...
“Not so.” Unhook the hook. Well no. Leave me alone. Sorry, I interrupted you.
- Yes, it looks like a risky and difficult climb. While the most desirable is yet to come, the process of recovery itself absorbs all the senses. The next stone that your foot should step on, a bush of weeds that you can grab onto with your hand ... How beautiful you are, Anna ... What am I talking about ... Yes, the goal gives all this meaning, but is completely absent at any point of movement. In fact, approaching a goal is itself higher than the goal. There seemed to be such an opportunist Bershtein who said that the movement is everything, and the goal is nothing ...
“Not Bernstein, but Bernstein.” How does it unfasten at you ... Where did you just find such a belt?
“Oh God, Anna, you want me to go crazy ...”
“Speak further,” she said, looking up for a second, “but don't be offended if I can’t keep up the conversation for a while.”
“Yes,” I continued, leaning my head back and closing my eyes, “but the most important thing here is that as soon as you climb to the top, as soon as the goal is reached, it disappears at that very moment. In essence, like all objects created by the mind, it is elusive. Think for yourself, Anna: when you dream of the most beautiful of women, she is present in the imagination in all the perfection of her beauty, but when she is embraced, all this disappears. What you are dealing with comes down to a set of simple and often rather rude sensations, which you also usually experience in the dark ... Ohhh ... But no matter how they care about blood, the beauty that called to itself a minute ago disappears - It is replaced by something that it was ridiculous to strive for. And this means that beauty is unattainable. More precisely, it is achievable, but only in itself, and what the mind, intoxicated by passion, is looking for, simply does not exist. Initially, beauty was even ... No, I can no longer. Come here ... like that. Yes. Yes. So comfortable? Oh my God ... What, you said, is the name of this person who spoke of movement and purpose?
“Bernstein,” Anna whispered in my ear.
“Doesn't it seem to you that his words can be quite attributed to love?”
“Yes,” she whispered, slightly biting my lobe. “The goal is nothing, and movement is everything.”
- So move, move, I beg you.
- And you say, say ...
- What exactly?
“Anything, just say it.” I want to hear your voice when this happens.
- Please. If you continue this thought ... Imagine that all that a beautiful woman can give is one hundred percent.
- Accountant…
- Yes, a hundred. So, she gives ninety percent at the moment when you just see her, and the rest, because of which the whole thousand
The last thought was already with Anna. I felt the gentle touch of her trembling tongue; her eyes between half-closed eyelashes were so close that I seemed to be able to dive into their moist shine and disappear into it forever. Finally, shortness of breath began, and our first kiss broke off; her face turned to the side, and now I saw him in profile; she closed her eyes and ran her tongue over her lips, as if they were dry - all these small facial movements, which in another situation would have no meaning or meaning, were incredibly worried. I suddenly realized that nothing was separating us, that everything was already possible, and my hand, lying on her shoulder, a simple touch to which a minute ago seemed almost sacrilege, simply and naturally laid on her chest. She pulled back a little - but, as I immediately understood, only so that my palm would not meet any obstacles in its path.
“What are you thinking now?” She asked. - Only honestly.
“What am I thinking?” I said, putting my hands around her neck. - The fact that the movement to the highest point of happiness is literally like climbing a mountain ...
“Not so.” Unhook the hook. Well no. Leave me alone. Sorry, I interrupted you.
- Yes, it looks like a risky and difficult climb. While the most desirable is yet to come, the process of recovery itself absorbs all the senses. The next stone that your foot should step on, a bush of weeds that you can grab onto with your hand ... How beautiful you are, Anna ... What am I talking about ... Yes, the goal gives all this meaning, but is completely absent at any point of movement. In fact, approaching a goal is itself higher than the goal. There seemed to be such an opportunist Bershtein who said that the movement is everything, and the goal is nothing ...
“Not Bernstein, but Bernstein.” How does it unfasten at you ... Where did you just find such a belt?
“Oh God, Anna, you want me to go crazy ...”
“Speak further,” she said, looking up for a second, “but don't be offended if I can’t keep up the conversation for a while.”
“Yes,” I continued, leaning my head back and closing my eyes, “but the most important thing here is that as soon as you climb to the top, as soon as the goal is reached, it disappears at that very moment. In essence, like all objects created by the mind, it is elusive. Think for yourself, Anna: when you dream of the most beautiful of women, she is present in the imagination in all the perfection of her beauty, but when she is embraced, all this disappears. What you are dealing with comes down to a set of simple and often rather rude sensations, which you also usually experience in the dark ... Ohhh ... But no matter how they care about blood, the beauty that called to itself a minute ago disappears - It is replaced by something that it was ridiculous to strive for. And this means that beauty is unattainable. More precisely, it is achievable, but only in itself, and what the mind, intoxicated by passion, is looking for, simply does not exist. Initially, beauty was even ... No, I can no longer. Come here ... like that. Yes. Yes. So comfortable? Oh my God ... What, you said, is the name of this person who spoke of movement and purpose?
“Bernstein,” Anna whispered in my ear.
“Doesn't it seem to you that his words can be quite attributed to love?”
“Yes,” she whispered, slightly biting my lobe. “The goal is nothing, and movement is everything.”
- So move, move, I beg you.
- And you say, say ...
- What exactly?
“Anything, just say it.” I want to hear your voice when this happens.
- Please. If you continue this thought ... Imagine that all that a beautiful woman can give is one hundred percent.
- Accountant…
- Yes, a hundred. So, she gives ninety percent at the moment when you just see her, and the rest, because of which the whole thousand
У записи 4 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Никита Павлов
