Сергей Гандлевский
Одиночество
Одиночество стоит в ряду самых больших напастей, которые подкарауливают человека на жизненном пути. «Один как перст», «один-одинешенек», «мать-одиночка», «одиночная камера» — парад невезения! Впрочем, слова, означающие отвлеченные понятия, а не предметы, расплывчаты, и, когда в разговоре поминается одиночество, с ходу не поймешь, имеется ли в виду малогабаритный ад или драгоценное уединение.
Чувство одиночества — сравнительно молодая эмоция, в отличие, скажем, от страха, радости, гнева и т.п. И зародиться подобное состояние души могло, вероятно, лишь с появлением в человеке способности что-то собой представлять без посторонней поддержки, с обретением решимости действовать на свой страх и риск. Знаменитый ученый Гаспаров связывал появление индивидуализма, этого гордого собрата одиночества, с улучшением к концу XVIII века… питания: отныне род людской мог позволить себе роскошь обзавестись байроническими отщепенцами — лазутчиками в неведомое. А до тех пор человечеству как биологическому виду было не до жиру. Если эта оскорбительно-материалистическая теория верна, то получается, что одиночество — своеобразное излишество, баловство.
Последние два-три столетия в европейской традиции одиночество чтится, кажется, интересным страданием и даже культивируется. И, разумеется, все это время неподалеку кружит лирическая поэзия — хищница, кормящаяся по преимуществу разными людскими скорбями. Последствий ее пиршеств в одной только России не счесть: от лермонтовского «Выхожу один я на дорогу…» до одиночества «в раме говорящего правду стекла» — обширной галереи автопортретов в зеркалах: Есенина, Ходасевича, Льва Лосева и других.
Когда я пробую разобраться в устройстве собственного чувства одиночества, мне в конце концов кажется, что первопричина моего душевного сиротства — сосредоточенность на себе самом: я сам себе загораживаю белый свет. Стоит мне отвлечься от собственной персоны, мрак одиночества несколько рассеивается. (Увы, ненадолго — от себя не убежишь.)
Эти мои наблюдения по смыслу близки к изречению Иосифа Бродского — «Одиночество есть человек в квадрате…», которое, в свою очередь, перекликается со словами Корнея Чуковского о бессоннице: «В неспанье ужасно то, что остаешься в собственном обществе дольше, чем тебе это надо…» И точно: одиночество и бессонницу роднит чрезмерная занятость человека собой — и только собой. Кстати, «ночь» и «одиночество» и по звучанию вторят друг другу.
Но что это я все о грустном?! Сменим пластинку, вернее — перевернем: у одиночества есть и другая сторона, где оно предстает чуть ли не благом, правда, довольно суровым.
Эту двойственную природу одиночества можно наглядно продемонстрировать на примере поэзии. Скажем, шедевры Пушкина в переложении на европейские языки вызывают у иностранных читателей вежливое недоумение, будто им предлагают восхититься давно знакомыми прописями, чем-то азбучным и заемным. Но для нас Пушкин уже почти двести лет — олицетворение дивной гармонии и абсолютного артистизма — ровно тех качеств, которые практически не поддаются переводу, исключения наперечет. Но ведь и мы, читая Гете, Шекспира или Данте по-русски, тоже наверняка имеем дело не с живыми, а с бумажными цветами, поскольку поэзия — узница родной речи (зека языка). И я с некоторых пор не вижу в этом досадном обстоятельстве большой беды, даже наоборот.
«И что же в этом хорошего?» — может возникнуть вопрос. Это, отвечу, не хорошо и не плохо — просто-напросто таково положение вещей. В отличие от прочих, не нуждающихся в толмаче, искусств (живописи, музыки, архитектуры и т.д.), поэзия волей-неволей — невыразимая тайна каждого народа. А опыт или переживание, которыми невозможно поделиться, — главный признак одиночества. Но именно это и помогает любому народу оставаться самим собой, сохранять «лица необщее выраженье», говоря словами Баратынского.
Чем не притча об ограниченных возможностях человеческого взаимопонимания?! Каждый из нас непереводим и загадочен! Как бы ни стремились мы к предельной искренности с ближайшими людьми, полное слияние душ невозможно, о чем и говорится в знаменитом стихотворении Тютчева «Silentium!»: «Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя? / Поймет ли он, чем ты живешь? / Мысль изреченная есть ложь…»
Печально, но факт: быть непонятым, одиноким, не до конца переведенным — это цена, которую приходится платить современнику за право чувствовать себя личностью.
Как знать, может, настанет эра, когда стихи будут слагаться на каком-то всеобщем наречии или в них вообще отпадет надобность, рядом со словом «бессонница» в словарях появится пометка (устар.), а люди поголовно сделаются настолько участливы или, напротив, элементарны, что об одиночестве никто и не заикнется?! Впрочем, это уже будут не люди в нынешнем понимании, а какие-то совсем другие существа…
Одиночество
Одиночество стоит в ряду самых больших напастей, которые подкарауливают человека на жизненном пути. «Один как перст», «один-одинешенек», «мать-одиночка», «одиночная камера» — парад невезения! Впрочем, слова, означающие отвлеченные понятия, а не предметы, расплывчаты, и, когда в разговоре поминается одиночество, с ходу не поймешь, имеется ли в виду малогабаритный ад или драгоценное уединение.
Чувство одиночества — сравнительно молодая эмоция, в отличие, скажем, от страха, радости, гнева и т.п. И зародиться подобное состояние души могло, вероятно, лишь с появлением в человеке способности что-то собой представлять без посторонней поддержки, с обретением решимости действовать на свой страх и риск. Знаменитый ученый Гаспаров связывал появление индивидуализма, этого гордого собрата одиночества, с улучшением к концу XVIII века… питания: отныне род людской мог позволить себе роскошь обзавестись байроническими отщепенцами — лазутчиками в неведомое. А до тех пор человечеству как биологическому виду было не до жиру. Если эта оскорбительно-материалистическая теория верна, то получается, что одиночество — своеобразное излишество, баловство.
Последние два-три столетия в европейской традиции одиночество чтится, кажется, интересным страданием и даже культивируется. И, разумеется, все это время неподалеку кружит лирическая поэзия — хищница, кормящаяся по преимуществу разными людскими скорбями. Последствий ее пиршеств в одной только России не счесть: от лермонтовского «Выхожу один я на дорогу…» до одиночества «в раме говорящего правду стекла» — обширной галереи автопортретов в зеркалах: Есенина, Ходасевича, Льва Лосева и других.
Когда я пробую разобраться в устройстве собственного чувства одиночества, мне в конце концов кажется, что первопричина моего душевного сиротства — сосредоточенность на себе самом: я сам себе загораживаю белый свет. Стоит мне отвлечься от собственной персоны, мрак одиночества несколько рассеивается. (Увы, ненадолго — от себя не убежишь.)
Эти мои наблюдения по смыслу близки к изречению Иосифа Бродского — «Одиночество есть человек в квадрате…», которое, в свою очередь, перекликается со словами Корнея Чуковского о бессоннице: «В неспанье ужасно то, что остаешься в собственном обществе дольше, чем тебе это надо…» И точно: одиночество и бессонницу роднит чрезмерная занятость человека собой — и только собой. Кстати, «ночь» и «одиночество» и по звучанию вторят друг другу.
Но что это я все о грустном?! Сменим пластинку, вернее — перевернем: у одиночества есть и другая сторона, где оно предстает чуть ли не благом, правда, довольно суровым.
Эту двойственную природу одиночества можно наглядно продемонстрировать на примере поэзии. Скажем, шедевры Пушкина в переложении на европейские языки вызывают у иностранных читателей вежливое недоумение, будто им предлагают восхититься давно знакомыми прописями, чем-то азбучным и заемным. Но для нас Пушкин уже почти двести лет — олицетворение дивной гармонии и абсолютного артистизма — ровно тех качеств, которые практически не поддаются переводу, исключения наперечет. Но ведь и мы, читая Гете, Шекспира или Данте по-русски, тоже наверняка имеем дело не с живыми, а с бумажными цветами, поскольку поэзия — узница родной речи (зека языка). И я с некоторых пор не вижу в этом досадном обстоятельстве большой беды, даже наоборот.
«И что же в этом хорошего?» — может возникнуть вопрос. Это, отвечу, не хорошо и не плохо — просто-напросто таково положение вещей. В отличие от прочих, не нуждающихся в толмаче, искусств (живописи, музыки, архитектуры и т.д.), поэзия волей-неволей — невыразимая тайна каждого народа. А опыт или переживание, которыми невозможно поделиться, — главный признак одиночества. Но именно это и помогает любому народу оставаться самим собой, сохранять «лица необщее выраженье», говоря словами Баратынского.
Чем не притча об ограниченных возможностях человеческого взаимопонимания?! Каждый из нас непереводим и загадочен! Как бы ни стремились мы к предельной искренности с ближайшими людьми, полное слияние душ невозможно, о чем и говорится в знаменитом стихотворении Тютчева «Silentium!»: «Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя? / Поймет ли он, чем ты живешь? / Мысль изреченная есть ложь…»
Печально, но факт: быть непонятым, одиноким, не до конца переведенным — это цена, которую приходится платить современнику за право чувствовать себя личностью.
Как знать, может, настанет эра, когда стихи будут слагаться на каком-то всеобщем наречии или в них вообще отпадет надобность, рядом со словом «бессонница» в словарях появится пометка (устар.), а люди поголовно сделаются настолько участливы или, напротив, элементарны, что об одиночестве никто и не заикнется?! Впрочем, это уже будут не люди в нынешнем понимании, а какие-то совсем другие существа…
0
У записи 4 лайков,
0 репостов,
197 просмотров.
0 репостов,
197 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Александр Борисенко
