Опера есть самое бесполезное музыкальное действо, торжество чистой
условности. Вот увертюра, в ней слышатся отзвуки будущей бури, в ней лес
шумит и ветер воет, а молодой герой в виде своего будущего лейтмотива знай
себе резвится на лужайке, ничего не желая предчувствовать. Но все грозней и
грозней порывы, ветра, все слышней и отчетливей поступь рока — и когда
откроется занавес, ясный утренний свет никого уже не обманет.
Перед нами площадь в Севилье, а не то в Гранаде. Вот молодой пастух,
кичащийся своей силою; он выделывает ножками так и так, распевая о прелестях
юной удали и отваги. Молодой пастух влюблен в озорную прелестницу, здесь же
и прелестница со своей ариэткой. Общее ликование. Тут едет граф сиятельный,
знак восклицательный. Он обращает внимание на юное лирическое сопрано,
похищает его и запирает в ужасном черном замке. Юный пастух в смятении. Он
бегает по сцене и напрягает свой драматический тенор. Духовые и ударные, час
настал! Силуэт черного замка виднеется на заднике, на фоне темно-зеленого
неба, из которого проклевывается носик зачаточной молнии. Все было бы вовсе
ужасно, кабы не обязательный комический персонаж, отвлекающий зрительское
внимание от поступи рока. Он ловкач, хитрец, мастер на все руки, беззлобный
оборотень, сельский шут, он тоже влюблен, но счастливо, — ибо цельные,
светлые люди всегда любят счастливо: его зовут Аристид, ее — Алкмена, они
вечно ссорятся, а потом целуются, ссорятся — и опять целуются; дуэтами их
хорошая опера прослоена, как пражский сыр — ветчиной. Сыр — ветчина, сыр
— ветчина, сыр — ветчина-а-а! Смета-а-ана
Как вкусно, как жирно все, связанное с оперой. Сейчас будет антракт,
взбитые сливки, возможность обежать весь театр, от самой сцены до самого
верха, и вволю попрятаться за красными плюшевыми портьерами. Как все
избыточно — золото, пурпур, бархат, плюш; какие тяжелые имперские складки!
В них можно затаиться и переждать любые бури; пыльно, а сладко! Но бьет
третий звонок, и центральное второе действие захватывает нас с первой ноты.
Молодой пастух поднимает народное восстание. Для автора, творившего в
мрачную эпоху да еще в условиях жесточайшей цензуры, это был только повод
представить зрителю несколько блестящих оркестровых номеров с народными
песнями, танцами и площадными шуточками; либреттист позднейших времен, эпохи
расцвета стиля неовампир, раскопал в авторском архиве несколько мощных
хоров, содержащих проклятия угнетателям. Бывший акмеист, трижды в год
ритуально, отрекающийся от заблуждений молодости, дрожа за чудом сохраненную
ему жизнь, затаясь в одной из имперских складок, поспешно кропает для них
русский текст, пронизанный ненавистью к угнетателям: эй, режь, ешь, жри,
жги, рви, дуй, плюй, взвей, взбей, рушь, жарь, — добрая половина второго
действия занята подготовкой к народному восстанию, словно начать его никак
невозможно без получаса яростных плясок, призванных взвинтить сознание масс
до нужного градуса. Тут же являются несколько вождей, плавно сменяющих друг
друга: один предлагает отложить поход до лучших времен, другой вообще не
советует связываться с графом, потому что не стоит глупая баба наших жизней;
третий предлагает позвать на помощь ужасных лесных разбойников, которые,
случившись тут же, исполняют арию с танцами. Трудно сквозному действию
удержать на себе весь этот концерт: мясо вставных номеров тяжело виснет на
тоненьких ребрах фабулы. Но тут, руководствуясь безошибочным классовым
инстинктом, вступает молодой пастух — и графа идут жечь, жрать, рвать,
отказавшись от помощи сомнительных в этическом отношении разбойников.
Акт второй, картина третья: буря в разгаре, замковый ров полон водой,
однако отважные освободители вплавь подбираются к черным скользким стенам.
Дуй, ветер, дуй! Плюй, ливень, плюй! Режь, пастух, рушь! Замковая охрана по
воле либреттиста переходит на сторону восставших. Черные чары рассеиваются.
Грохот ударных. Занавес. Но это еще не конец? Нет, не конец.
Как описать это странное смятение перед третьим актом? Все мы как будто
знаем, чего от него ждать, — триумф над злом, единение влюбленных, народный
дивертисмент в декорациях первой картины, — но все уже как-то не то и не
так, и не радуют взбитые сливки, и в красных портьерах все больше пыли, все
меньше плюшевости... Опера не была бы оперой без метафизического прорыва,
без того, чтобы теза и антитеза первого и второго действий не увели нас в
итоге бесконечно далеко от первоначального замысла. Не зря же эти грозовые
порывы духовых, ритмическая поступь струнных, дробный грохот ударных —
грохот будущего обвала! Сейчас будет что-то куда более страшное, чем борьба
добра со злом, ибо добро и зло давно уравнялись в правах и нечто третье
мерцает со сцены.
Что же он думал? Неужели он думал, что она и впрямь будет его? Или
кто-нибудь может похитить женщину без ее воли? Нет, она давно и страстно
жаждала похищения. Зачем ты пришел, глупый пастух, зачем ты разрушил чары?
Это лучшая ария во всей опере. Даже несчастный акмеист дрожащими руками
подневольного прелагателя не сумел загубить первозданной мощи текста, а уж
музыка, музыка, стон поруганной и тоскующей души! Прочь, прочь, пастух, со
своим народным восстанием! Когда, в какой опере народное восстание могло
что-нибудь решить?! Прочь, прочь, пастух! Ах так?! Режь, ешь, жги, рушь — я
ведь тоже не прежний-аркадский пастушок, я штурмом брал замок, убил графа, и
я не из тех, кто сносит оскорбления. Умри.
Но не тут-то было. Он за ней, она от него. Он прыгает, она взлетает. Он
коршуном, она зайцем; он волком, она рыбкой; он рыбаком, она птичкой.
Проходя весь круг оборотничества, он носится за ней в безвыходном отчаянии,
но тщетно: всякий раз в цепи превращений она опережает его на шаг. Будь моей
или умри! Умру, а твоей не буду. В ужасе смотрят зал, хор, простак со своей
простушкой, как на наших глазах классический оперный герой превращается в
коршуна, волка, кита, мечась по сцене за ускользающей героиней, — но
никогда, никогда уже им не совпасть, не простить, не догнать друг друга. Не
спеть ли нам для душевного успокоения народный дивертисмент? Ну, давайте: я
начну, а вы подпевайте. Но и песня не поется, и пляска не пляшется: мы в
ином времени и пространстве, и музыка не та, и концы не сходятся с концами.
Что ж, простимся, хоть под конец соблюдя видимость чистоты жанра: опера —
искусство условное, и негоже кончать представление без мощного апофеоза.
Выйдем на авансцену и назло жестокому миру, отвергающему наше помпезное и
избыточное искусство, споем бессмысленную застольную, даром что нет ни
столов, ни кубков. Запевает комический простак, тоже волшебно
преобразившийся: оборотничество так оборотничество, и в пении его все громче
звучат трагические обертоны, тектонические диссонансы. Мир сдвинулся,
господа присяжные заседатели! Комический простак знал это с самого начала, и
его ликующей застольной на руинах традиционной фабулы заканчивается
представление.
Дмитрий Быков «Орфография»
условности. Вот увертюра, в ней слышатся отзвуки будущей бури, в ней лес
шумит и ветер воет, а молодой герой в виде своего будущего лейтмотива знай
себе резвится на лужайке, ничего не желая предчувствовать. Но все грозней и
грозней порывы, ветра, все слышней и отчетливей поступь рока — и когда
откроется занавес, ясный утренний свет никого уже не обманет.
Перед нами площадь в Севилье, а не то в Гранаде. Вот молодой пастух,
кичащийся своей силою; он выделывает ножками так и так, распевая о прелестях
юной удали и отваги. Молодой пастух влюблен в озорную прелестницу, здесь же
и прелестница со своей ариэткой. Общее ликование. Тут едет граф сиятельный,
знак восклицательный. Он обращает внимание на юное лирическое сопрано,
похищает его и запирает в ужасном черном замке. Юный пастух в смятении. Он
бегает по сцене и напрягает свой драматический тенор. Духовые и ударные, час
настал! Силуэт черного замка виднеется на заднике, на фоне темно-зеленого
неба, из которого проклевывается носик зачаточной молнии. Все было бы вовсе
ужасно, кабы не обязательный комический персонаж, отвлекающий зрительское
внимание от поступи рока. Он ловкач, хитрец, мастер на все руки, беззлобный
оборотень, сельский шут, он тоже влюблен, но счастливо, — ибо цельные,
светлые люди всегда любят счастливо: его зовут Аристид, ее — Алкмена, они
вечно ссорятся, а потом целуются, ссорятся — и опять целуются; дуэтами их
хорошая опера прослоена, как пражский сыр — ветчиной. Сыр — ветчина, сыр
— ветчина, сыр — ветчина-а-а! Смета-а-ана
Как вкусно, как жирно все, связанное с оперой. Сейчас будет антракт,
взбитые сливки, возможность обежать весь театр, от самой сцены до самого
верха, и вволю попрятаться за красными плюшевыми портьерами. Как все
избыточно — золото, пурпур, бархат, плюш; какие тяжелые имперские складки!
В них можно затаиться и переждать любые бури; пыльно, а сладко! Но бьет
третий звонок, и центральное второе действие захватывает нас с первой ноты.
Молодой пастух поднимает народное восстание. Для автора, творившего в
мрачную эпоху да еще в условиях жесточайшей цензуры, это был только повод
представить зрителю несколько блестящих оркестровых номеров с народными
песнями, танцами и площадными шуточками; либреттист позднейших времен, эпохи
расцвета стиля неовампир, раскопал в авторском архиве несколько мощных
хоров, содержащих проклятия угнетателям. Бывший акмеист, трижды в год
ритуально, отрекающийся от заблуждений молодости, дрожа за чудом сохраненную
ему жизнь, затаясь в одной из имперских складок, поспешно кропает для них
русский текст, пронизанный ненавистью к угнетателям: эй, режь, ешь, жри,
жги, рви, дуй, плюй, взвей, взбей, рушь, жарь, — добрая половина второго
действия занята подготовкой к народному восстанию, словно начать его никак
невозможно без получаса яростных плясок, призванных взвинтить сознание масс
до нужного градуса. Тут же являются несколько вождей, плавно сменяющих друг
друга: один предлагает отложить поход до лучших времен, другой вообще не
советует связываться с графом, потому что не стоит глупая баба наших жизней;
третий предлагает позвать на помощь ужасных лесных разбойников, которые,
случившись тут же, исполняют арию с танцами. Трудно сквозному действию
удержать на себе весь этот концерт: мясо вставных номеров тяжело виснет на
тоненьких ребрах фабулы. Но тут, руководствуясь безошибочным классовым
инстинктом, вступает молодой пастух — и графа идут жечь, жрать, рвать,
отказавшись от помощи сомнительных в этическом отношении разбойников.
Акт второй, картина третья: буря в разгаре, замковый ров полон водой,
однако отважные освободители вплавь подбираются к черным скользким стенам.
Дуй, ветер, дуй! Плюй, ливень, плюй! Режь, пастух, рушь! Замковая охрана по
воле либреттиста переходит на сторону восставших. Черные чары рассеиваются.
Грохот ударных. Занавес. Но это еще не конец? Нет, не конец.
Как описать это странное смятение перед третьим актом? Все мы как будто
знаем, чего от него ждать, — триумф над злом, единение влюбленных, народный
дивертисмент в декорациях первой картины, — но все уже как-то не то и не
так, и не радуют взбитые сливки, и в красных портьерах все больше пыли, все
меньше плюшевости... Опера не была бы оперой без метафизического прорыва,
без того, чтобы теза и антитеза первого и второго действий не увели нас в
итоге бесконечно далеко от первоначального замысла. Не зря же эти грозовые
порывы духовых, ритмическая поступь струнных, дробный грохот ударных —
грохот будущего обвала! Сейчас будет что-то куда более страшное, чем борьба
добра со злом, ибо добро и зло давно уравнялись в правах и нечто третье
мерцает со сцены.
Что же он думал? Неужели он думал, что она и впрямь будет его? Или
кто-нибудь может похитить женщину без ее воли? Нет, она давно и страстно
жаждала похищения. Зачем ты пришел, глупый пастух, зачем ты разрушил чары?
Это лучшая ария во всей опере. Даже несчастный акмеист дрожащими руками
подневольного прелагателя не сумел загубить первозданной мощи текста, а уж
музыка, музыка, стон поруганной и тоскующей души! Прочь, прочь, пастух, со
своим народным восстанием! Когда, в какой опере народное восстание могло
что-нибудь решить?! Прочь, прочь, пастух! Ах так?! Режь, ешь, жги, рушь — я
ведь тоже не прежний-аркадский пастушок, я штурмом брал замок, убил графа, и
я не из тех, кто сносит оскорбления. Умри.
Но не тут-то было. Он за ней, она от него. Он прыгает, она взлетает. Он
коршуном, она зайцем; он волком, она рыбкой; он рыбаком, она птичкой.
Проходя весь круг оборотничества, он носится за ней в безвыходном отчаянии,
но тщетно: всякий раз в цепи превращений она опережает его на шаг. Будь моей
или умри! Умру, а твоей не буду. В ужасе смотрят зал, хор, простак со своей
простушкой, как на наших глазах классический оперный герой превращается в
коршуна, волка, кита, мечась по сцене за ускользающей героиней, — но
никогда, никогда уже им не совпасть, не простить, не догнать друг друга. Не
спеть ли нам для душевного успокоения народный дивертисмент? Ну, давайте: я
начну, а вы подпевайте. Но и песня не поется, и пляска не пляшется: мы в
ином времени и пространстве, и музыка не та, и концы не сходятся с концами.
Что ж, простимся, хоть под конец соблюдя видимость чистоты жанра: опера —
искусство условное, и негоже кончать представление без мощного апофеоза.
Выйдем на авансцену и назло жестокому миру, отвергающему наше помпезное и
избыточное искусство, споем бессмысленную застольную, даром что нет ни
столов, ни кубков. Запевает комический простак, тоже волшебно
преобразившийся: оборотничество так оборотничество, и в пении его все громче
звучат трагические обертоны, тектонические диссонансы. Мир сдвинулся,
господа присяжные заседатели! Комический простак знал это с самого начала, и
его ликующей застольной на руинах традиционной фабулы заканчивается
представление.
Дмитрий Быков «Орфография»
Opera is the most useless musical performance, the triumph of pure
conventions. Here is an overture, the echoes of a future storm are heard in it, in it is a forest
the noise is noisy and the wind is howling, and know the young hero in the form of his future leitmotif
frolics herself on the lawn, not wanting to foresee anything. But everything is more menacing and
more terrible gusts, winds, all more audible and distinct rock tread - and when
the curtain will open, the clear morning light will no longer deceive anyone.
Before us is the square in Seville, or not in Granada. Here is a young shepherd,
boasting of his power; he makes legs so and so, singing about charms
young daring and courage. A young shepherd is in love with a mischievous charm, here
and a charming woman with her arietka. General glee. Here comes the dazzling count,
exclamation mark. He draws attention to the young lyrical soprano,
kidnaps him and locks him in a terrible black castle. The young shepherd is in dismay. is he
runs around the stage and strains his dramatic tenor. Wind and drums, hour
has arrived! The silhouette of a black castle can be seen on the backdrop, against a background of dark green
the sky from which the nose of the rudimentary lightning is poked. Everything would be all
horribly, if not an obligatory comic character, distracting the audience
attention from the treads of rock. He is a dodger, a sly man, a jack of all trades,
a werewolf, a rural buffoon, he, too, is in love, but happily, for whole,
bright people always love happily: his name is Aristide, her is Alkmena, they
quarrel forever, and then kiss, quarrel - and kiss again; their duets
a good opera is layered like Prague cheese with ham. Cheese - ham, cheese
- ham, cheese - ham-a-ah! Estimate-a-ana
How delicious, how greasy everything related to opera. Now there will be an intermission,
whipped cream, the ability to go around the whole theater, from the stage to the very
top, and plenty to hide behind the red plush curtains. As everybody
excess - gold, purple, velvet, plush; what a heavy imperial folds!
They can hide and wait out any storms; dusty, but sweet! But beats
the third bell, and the central second action captures us from the first note.
A young shepherd raises a popular uprising. For the author who worked in
a gloomy era, and even in the conditions of severe censorship, it was only an occasion
present to the viewer several brilliant orchestral numbers with folk
songs, dances and areal jokes; librettist of later times, era
the heyday of the neovampire style, unearthed in the author’s archive several powerful
choirs containing curses to the oppressors. Former Acmeist, Thrice a Year
ritually, renouncing the delusions of youth, trembling after a miracle preserved
his life, lurking in one of the imperial folds, hastily sprinkles for them
Russian text riddled with hatred of the oppressors: hey, cut, eat, eat,
burn, tear, blow, spit, whisk, whip, rush, fry, - a good half of the second
actions are busy preparing for a popular uprising, as if to start it
impossible without half an hour of furious dances designed to inflate the consciousness of the masses
to the desired degree. Here are a few leaders, smoothly replacing each other
friend: one offers to postpone the campaign until better times, the other does not
advises you to get in touch with the count, because the stupid woman of our lives is not worth it;
the third offers to call for help from the terrible forest robbers who,
Happened right there, perform an aria with dancing. Hard end-to-end action
to keep this whole concert: the meat of the inserted numbers hangs heavily on
thin ribs of the plot. But here, guided by the infallible class
instinct, a young shepherd enters - and the counts go to burn, eat, tear,
refusing the help of ethically questionable robbers.
Act two, picture three: the storm is in full swing, the castle moat is full of water,
however, brave liberators swim up to the slippery black walls.
Blow, wind, blow! Spit, shower, spit! Cut, shepherd, rush! Castle Guard
the will of the librettist goes over to the side of the rebels. The black spell is dispelled.
The rumble of drums. A curtain. But is this not the end? No, not the end.
How to describe this strange confusion before the third act? We all seem to be
we know what to expect from him - a triumph over evil, the unity of lovers, folk
divertissement in the scenery of the first picture - but everything is somehow not right and wrong
so, they’re not happy with whipped cream, and in red curtains there is more and more dust, all
less stuff ... Opera would not be an opera without a metaphysical breakthrough,
without the thesis and antithesis of the first and second actions taking us into
The result is infinitely far from the original plan. No wonder these thunderstorms
gusts of winds, rhythmic tread of strings, fractional rumble of percussion -
the crash of the future collapse! Now there will be something much worse than a fight
good with evil, for good and evil have long been equated in rights and something third
flickers from the scene.
What did he think? Did he really think that she really would be him? Or
can anyone abduct a woman without her will? No, she has long been
conventions. Here is an overture, the echoes of a future storm are heard in it, in it is a forest
the noise is noisy and the wind is howling, and know the young hero in the form of his future leitmotif
frolics herself on the lawn, not wanting to foresee anything. But everything is more menacing and
more terrible gusts, winds, all more audible and distinct rock tread - and when
the curtain will open, the clear morning light will no longer deceive anyone.
Before us is the square in Seville, or not in Granada. Here is a young shepherd,
boasting of his power; he makes legs so and so, singing about charms
young daring and courage. A young shepherd is in love with a mischievous charm, here
and a charming woman with her arietka. General glee. Here comes the dazzling count,
exclamation mark. He draws attention to the young lyrical soprano,
kidnaps him and locks him in a terrible black castle. The young shepherd is in dismay. is he
runs around the stage and strains his dramatic tenor. Wind and drums, hour
has arrived! The silhouette of a black castle can be seen on the backdrop, against a background of dark green
the sky from which the nose of the rudimentary lightning is poked. Everything would be all
horribly, if not an obligatory comic character, distracting the audience
attention from the treads of rock. He is a dodger, a sly man, a jack of all trades,
a werewolf, a rural buffoon, he, too, is in love, but happily, for whole,
bright people always love happily: his name is Aristide, her is Alkmena, they
quarrel forever, and then kiss, quarrel - and kiss again; their duets
a good opera is layered like Prague cheese with ham. Cheese - ham, cheese
- ham, cheese - ham-a-ah! Estimate-a-ana
How delicious, how greasy everything related to opera. Now there will be an intermission,
whipped cream, the ability to go around the whole theater, from the stage to the very
top, and plenty to hide behind the red plush curtains. As everybody
excess - gold, purple, velvet, plush; what a heavy imperial folds!
They can hide and wait out any storms; dusty, but sweet! But beats
the third bell, and the central second action captures us from the first note.
A young shepherd raises a popular uprising. For the author who worked in
a gloomy era, and even in the conditions of severe censorship, it was only an occasion
present to the viewer several brilliant orchestral numbers with folk
songs, dances and areal jokes; librettist of later times, era
the heyday of the neovampire style, unearthed in the author’s archive several powerful
choirs containing curses to the oppressors. Former Acmeist, Thrice a Year
ritually, renouncing the delusions of youth, trembling after a miracle preserved
his life, lurking in one of the imperial folds, hastily sprinkles for them
Russian text riddled with hatred of the oppressors: hey, cut, eat, eat,
burn, tear, blow, spit, whisk, whip, rush, fry, - a good half of the second
actions are busy preparing for a popular uprising, as if to start it
impossible without half an hour of furious dances designed to inflate the consciousness of the masses
to the desired degree. Here are a few leaders, smoothly replacing each other
friend: one offers to postpone the campaign until better times, the other does not
advises you to get in touch with the count, because the stupid woman of our lives is not worth it;
the third offers to call for help from the terrible forest robbers who,
Happened right there, perform an aria with dancing. Hard end-to-end action
to keep this whole concert: the meat of the inserted numbers hangs heavily on
thin ribs of the plot. But here, guided by the infallible class
instinct, a young shepherd enters - and the counts go to burn, eat, tear,
refusing the help of ethically questionable robbers.
Act two, picture three: the storm is in full swing, the castle moat is full of water,
however, brave liberators swim up to the slippery black walls.
Blow, wind, blow! Spit, shower, spit! Cut, shepherd, rush! Castle Guard
the will of the librettist goes over to the side of the rebels. The black spell is dispelled.
The rumble of drums. A curtain. But is this not the end? No, not the end.
How to describe this strange confusion before the third act? We all seem to be
we know what to expect from him - a triumph over evil, the unity of lovers, folk
divertissement in the scenery of the first picture - but everything is somehow not right and wrong
so, they’re not happy with whipped cream, and in red curtains there is more and more dust, all
less stuff ... Opera would not be an opera without a metaphysical breakthrough,
without the thesis and antithesis of the first and second actions taking us into
The result is infinitely far from the original plan. No wonder these thunderstorms
gusts of winds, rhythmic tread of strings, fractional rumble of percussion -
the crash of the future collapse! Now there will be something much worse than a fight
good with evil, for good and evil have long been equated in rights and something third
flickers from the scene.
What did he think? Did he really think that she really would be him? Or
can anyone abduct a woman without her will? No, she has long been
У записи 1 лайков,
0 репостов,
377 просмотров.
0 репостов,
377 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Митя Добросердов
