* Леонид Андреев. Друг *
Когда поздний ночью он звонил у своих дверей, первым звуком после
колокольчика был звонкий собачий лай, в котором слышались и боязнь чужого и
радость, что это идет свой. Потом доносилось шлепанье калош и скрип
снимаемого крючка.
Он входил и раздевался в темноте, чувствуя недалеко от себя молчаливую
женскую фигуру. А колена его ласково царапали когти собаки, и горячий язык
лизал застывшую руку.
- Ну, что? - спрашивал заспанный голос тоном официального участия.
- Ничего. Устал, - коротко отвечал Владимир Михайлович и шел в свою
комнату.
За ним, стуча когтями по вощеному полу, шла собака и вспрыгивала на
кровать. Когда свет зажженной лампы наполнял комнату, взор Владимира
Михайловича встречал упорный взгляд черных глаз собаки. Они говорили: приди
же, приласкай меня. И, чтобы сделать это желание более понятным, собака
вытягивала передние лапы, клала на них боком голову, а зад ее потешно
поднимался, и хвост вертелся, как ручка у шарманки.
- Друг ты мой единственный! - говорил Владимир Михайлович и гладил
черную блестящую шерсть. Точно от полноты чувства, собака опрокидывалась на
спину, скалила белые зубы и легонько ворчала, радостная и возбужденная. А он
вздыхал, ласкал ее и думал, что нет больше на свете никого, кто любил бы
его.
Если Владимир Михайлович возвращался рано и не уставал от работы, он
садился писать, и тогда собака укладывалась комочком где-нибудь на стуле
возле него, изредка открывала один черный глаз и спросонья виляла хвостом. И
когда, взволнованный процессом творчества, измученный муками своих героев,
задыхающийся от наплыва мыслей и образов, он ходил по комнате и курил
папиросу за папиросой, она следила за ним беспокойным взглядом и сильнее
виляла хвостом.
- Будем мы с тобой знамениты, Васюк? - спрашивал он собаку, и та
утвердительно махала хвостом.
- Будем тогда печенку есть, ладно?
"Ладно", - отвечала собака и сладко потягивалась: она любила печенку.
У Владимира Михайловича часто собирались гости. Тогда его тетка, с
которой он жил, добывала у соседей посуду, поила чаем, ставя самовар за
самоваром, ходила покупать водку и колбасу и тяжело вздыхала, доставая со
дна кармана засаленный рубль. В накуренной комнате звучали громкие голоса.
Спорили, смеялись, говорили смешные и острые вещи, жаловались на свою судьбу
и завидовали друг другу; советовали Владимиру Михайловичу бросить литературу
и заняться другим, более выгодным делом. Одни говорили, что ему нужно
лечиться, другие чокались с ним рюмками и говорили о вреде водки для его
здоровья. Он такой больной, постоянно нервничающий. Оттого у него припадки
тоски, оттого он ищет в жизни невозможного. Все говорили с ним на "ты", и в
голосе их звучало участье, и они дружески звали его с собой ехать за город
продолжать попойку. И когда он, веселый, кричащий больше всех и беспричинно
смеющийся, уезжал, его провожали две пары глаз: серые глаза тетки, сердитые
и упрекающие, и черные, беспокойно ласковые глаза собаки.
Он не помнил, что он делал, когда пил и когда к утру возвращался домой,
выпачканный в грязи и мелу и потерявший шляпу. Передавали ему, что во время
попойки он оскорблял друзей, а дома обижал тетку, которая плакала и
говорила, что не выдержит такой жизни и удавится, и мучил собаку за то, что
она не идет к нему ласкаться. Когда же она, испуганная и дрожащая, скалила
зубы, то бил ее ремнем. Наступал следующий день; все уже кончали свою
дневную работу, а он просыпался больной и страдающий. Сердце неровно
колотилось в груди и замирало, наполняя его страхом близкой смерти, руки
дрожали. За стеной, в кухне, стучала тетка, и звук ее шагов разносился по
пустой и холодной квартире. Она не заговаривала с Владимиром Михайловичем и
молча подавала ему воду, суровая, непрощающая. И он молчал, смотрел на
потолок в одно давно им замеченное пятнышко и думал, что он сжигает свою
жизнь и никогда у него не будет ни славы, ни счастья. Он сознавал себя
ничтожным, и слабым, и одиноким до ужаса. Бесконечный мир кишел движущимися
людьми, и не было ни одного человека, который пришел бы к нему и разделил
его муки, - безумно-горделивые помыслы о славе и убийственное сознание
ничтожества. Дрожащей, ошибающейся рукой он хватался за холодный лоб и
сжимал веки, но, как ни крепко он их сжимал, слеза просачивалась и скользила
по щеке, еще сохранившей запах продажных поцелуев. А когда он опускал руку,
она падала на другой лоб, шерстистый и гладкий, и затуманенный слезой взгляд
встречал черные, ласковые глаза собаки, и ухо ловило ее тихие вздохи. И он
шептал, тронутый, утешенный:
- Друг, друг мой единственный!..
Когда он выздоравливал, к нему приходили друзья и мягко упрекали его,
давали советы и говорили о вреде водки. А те из друзей, кого он оскорбил
пьяный, переставали кланяться ему. Они понимали, что он не хотел им зла, но
они не желали натыкаться на неприятность. Так, в борьбе с самим собой,
неизвестностью и одиночеством протекали угарные, чадные ночи и строго
карающие светлые дни. И часто в пустой квартире гулко отдавались шаги тетки,
и на кровати слышался шепот, похожий на вздох:
- Друг, друг мой единственный!..
И наконец она пришла, эта неуловимая слава, пришла нежданная-негаданная
и наполнила светом и жизнью пустую квартиру. Шаги тетки тонули в топоте
дружеских ног, призрак одиночества исчез, и замолк тихий шепот. Исчезла и
водка, этот зловещий спутник одиноких, и Владимир Михайлович более не
оскорблял ни тетки, ни друзей. Радовалась и собака. Еще звончее стал ее лай
при поздних встречах, когда он, ее единственный друг, приходил добрый,
веселый, смеющийся, и она сама научилась смеяться; верхняя губа ее
приподнималась, обнажая белые зубы, и потешными складками морщился нос.
Веселая, шаловливая, она начинала играть, хватала его вещи и делала вид, что
хочет унести их, а когда он протягивал руки, чтобы поймать ее, подпускала
его на шаг и снова убегала, и черные глаза ее искрились лукавством. Иногда
он показывал собаке на тетку и кричал: "куси", и собака с притворным гневом
набрасывалась на нее, тормошила ее юбку и, задыхаясь, косилась черным
лукавым глазом на друга. Тонкие губы тетки кривились в суровую улыбку, она
гладила заигравшуюся собаку по блестящей голове и говорила:
- Умная собака, только вот супу не любит.
А по ночам, когда Владимир Михайлович работал и только дребезжание
стекол от уличной езды нарушало тишину, собака чутко дремала возле него и
пробуждалась при малейшем его движении.
- Что, брат, печенки хочешь? - спрашивал он.
- Хочу, - утвердительно вилял хвостом Васюк.
- Ну погоди, куплю. Что, хочешь, чтобы приласкал? Некогда, брат,
некогда. Спи.
Каждую ночь спрашивал он собаку о печенке, но постоянно забывал купить
ее, так как голова его была полна планами новых творений и мыслями о
женщине, которую он полюбил. Раз только вспомнил он о печенке; это было
вечером, и он проходил мимо мясной лавки, а под руку с ним шла красивая
женщина и плотно прижимала свой локоть к его локтю. Он шутливо рассказал ей
о своей собаке, хвалил ее ум и понятливость. Немного рисуясь, он передал о
том, что были ужасные, тяжелые минуты, когда он считал собаку единственным
своим другом, и шутя рассказал о своем обещании купить другу печенки, когда
будет счастлив... Он плотнее прижал к себе руку девушки.
- Художник! - смеясь, воскликнула она. - Вы даже камни заставите
говорить; а я очень не люблю собак: от них так легко заразиться.
Владимир Михайлович согласился, что от собаки легко можно заразиться, и
промолчал о том, что он иногда целовал блестящую черную морду.
Однажды днем Васюк играл больше обыкновенного, а вечером, когда
Владимир Михайлович пришел домой, не явился встречать его, и тетка сказала,
что собака больна. Владимир Михайлович встревожился и пошел в кухню, где на
тоненькой подстилке лежала собака. Нос ее был сухой и горячий, и глаза
помутнели. Она пошевелила хвостом и печально посмотрела на друга.
- Что, мальчик, болен? Бедный ты мой!
Хвост слабо шевельнулся, и черные глаза стали влажными.
- Ну, лежи, лежи.
"Надо бы к ветеринару отвезти, а мне завтра некогда. Ну, да так
пройдет", - думал Владимир Михайлович и забыл о собаке, мечтая о том
счастье, какое может дать ему красивая девушка. Весь следующий день его не
было дома, а когда он вернулся, рука его долго шарила, ища звонка, а найдя,
долго недоумевала, что делать с этой деревяшкой.
- Ах, да нужно же позвонить, - засмеялся он и запел: - Отворите!
Одиноко звякнул колокольчик, зашлепали калоши, и скрипнул снимаемый
крючок. Напевая, Владимир Михайлович прошел в комнату, долго ходил, прежде
чем догадался, что ему нужно зажечь лампу, потом разделся, но еще долго
держал в руках снятый сапог и смотрел на него так, как будто это была
красивая девушка, которая сегодня сказала так просто и сердечно: да, я люблю
вас. И, улегшись, он все продолжал видеть ее живое лицо, пока рядом с ним не
встала черная, блестящая морда собаки, и острой болью кольнул в сердце
вопрос: а где же Васюк? Стало совестно, что он забыл больную собаку, но не
особенно: ведь не раз Васюк бывал болен, и ничего же. А завтра можно
пригласить ветеринара. Но во всяком случае не нужно думать о собаке и о
своей неблагодарности - это ничему не помогает и уменьшает счастье.
Сутра собаке стало худо. Ее мучила рвота, и, воспитанная в правилах
строгого приличия, она тяжело поднималась с подстилки и шла на двор,
шатаясь, как пьяная. Ее маленькое черное тело лоснилось, как всегда, но
голова была бессильно опущена, и посеревшие глаза смотрели печально и
удивленно. Сперва Владимир Михайлович сам вместе с
Когда поздний ночью он звонил у своих дверей, первым звуком после
колокольчика был звонкий собачий лай, в котором слышались и боязнь чужого и
радость, что это идет свой. Потом доносилось шлепанье калош и скрип
снимаемого крючка.
Он входил и раздевался в темноте, чувствуя недалеко от себя молчаливую
женскую фигуру. А колена его ласково царапали когти собаки, и горячий язык
лизал застывшую руку.
- Ну, что? - спрашивал заспанный голос тоном официального участия.
- Ничего. Устал, - коротко отвечал Владимир Михайлович и шел в свою
комнату.
За ним, стуча когтями по вощеному полу, шла собака и вспрыгивала на
кровать. Когда свет зажженной лампы наполнял комнату, взор Владимира
Михайловича встречал упорный взгляд черных глаз собаки. Они говорили: приди
же, приласкай меня. И, чтобы сделать это желание более понятным, собака
вытягивала передние лапы, клала на них боком голову, а зад ее потешно
поднимался, и хвост вертелся, как ручка у шарманки.
- Друг ты мой единственный! - говорил Владимир Михайлович и гладил
черную блестящую шерсть. Точно от полноты чувства, собака опрокидывалась на
спину, скалила белые зубы и легонько ворчала, радостная и возбужденная. А он
вздыхал, ласкал ее и думал, что нет больше на свете никого, кто любил бы
его.
Если Владимир Михайлович возвращался рано и не уставал от работы, он
садился писать, и тогда собака укладывалась комочком где-нибудь на стуле
возле него, изредка открывала один черный глаз и спросонья виляла хвостом. И
когда, взволнованный процессом творчества, измученный муками своих героев,
задыхающийся от наплыва мыслей и образов, он ходил по комнате и курил
папиросу за папиросой, она следила за ним беспокойным взглядом и сильнее
виляла хвостом.
- Будем мы с тобой знамениты, Васюк? - спрашивал он собаку, и та
утвердительно махала хвостом.
- Будем тогда печенку есть, ладно?
"Ладно", - отвечала собака и сладко потягивалась: она любила печенку.
У Владимира Михайловича часто собирались гости. Тогда его тетка, с
которой он жил, добывала у соседей посуду, поила чаем, ставя самовар за
самоваром, ходила покупать водку и колбасу и тяжело вздыхала, доставая со
дна кармана засаленный рубль. В накуренной комнате звучали громкие голоса.
Спорили, смеялись, говорили смешные и острые вещи, жаловались на свою судьбу
и завидовали друг другу; советовали Владимиру Михайловичу бросить литературу
и заняться другим, более выгодным делом. Одни говорили, что ему нужно
лечиться, другие чокались с ним рюмками и говорили о вреде водки для его
здоровья. Он такой больной, постоянно нервничающий. Оттого у него припадки
тоски, оттого он ищет в жизни невозможного. Все говорили с ним на "ты", и в
голосе их звучало участье, и они дружески звали его с собой ехать за город
продолжать попойку. И когда он, веселый, кричащий больше всех и беспричинно
смеющийся, уезжал, его провожали две пары глаз: серые глаза тетки, сердитые
и упрекающие, и черные, беспокойно ласковые глаза собаки.
Он не помнил, что он делал, когда пил и когда к утру возвращался домой,
выпачканный в грязи и мелу и потерявший шляпу. Передавали ему, что во время
попойки он оскорблял друзей, а дома обижал тетку, которая плакала и
говорила, что не выдержит такой жизни и удавится, и мучил собаку за то, что
она не идет к нему ласкаться. Когда же она, испуганная и дрожащая, скалила
зубы, то бил ее ремнем. Наступал следующий день; все уже кончали свою
дневную работу, а он просыпался больной и страдающий. Сердце неровно
колотилось в груди и замирало, наполняя его страхом близкой смерти, руки
дрожали. За стеной, в кухне, стучала тетка, и звук ее шагов разносился по
пустой и холодной квартире. Она не заговаривала с Владимиром Михайловичем и
молча подавала ему воду, суровая, непрощающая. И он молчал, смотрел на
потолок в одно давно им замеченное пятнышко и думал, что он сжигает свою
жизнь и никогда у него не будет ни славы, ни счастья. Он сознавал себя
ничтожным, и слабым, и одиноким до ужаса. Бесконечный мир кишел движущимися
людьми, и не было ни одного человека, который пришел бы к нему и разделил
его муки, - безумно-горделивые помыслы о славе и убийственное сознание
ничтожества. Дрожащей, ошибающейся рукой он хватался за холодный лоб и
сжимал веки, но, как ни крепко он их сжимал, слеза просачивалась и скользила
по щеке, еще сохранившей запах продажных поцелуев. А когда он опускал руку,
она падала на другой лоб, шерстистый и гладкий, и затуманенный слезой взгляд
встречал черные, ласковые глаза собаки, и ухо ловило ее тихие вздохи. И он
шептал, тронутый, утешенный:
- Друг, друг мой единственный!..
Когда он выздоравливал, к нему приходили друзья и мягко упрекали его,
давали советы и говорили о вреде водки. А те из друзей, кого он оскорбил
пьяный, переставали кланяться ему. Они понимали, что он не хотел им зла, но
они не желали натыкаться на неприятность. Так, в борьбе с самим собой,
неизвестностью и одиночеством протекали угарные, чадные ночи и строго
карающие светлые дни. И часто в пустой квартире гулко отдавались шаги тетки,
и на кровати слышался шепот, похожий на вздох:
- Друг, друг мой единственный!..
И наконец она пришла, эта неуловимая слава, пришла нежданная-негаданная
и наполнила светом и жизнью пустую квартиру. Шаги тетки тонули в топоте
дружеских ног, призрак одиночества исчез, и замолк тихий шепот. Исчезла и
водка, этот зловещий спутник одиноких, и Владимир Михайлович более не
оскорблял ни тетки, ни друзей. Радовалась и собака. Еще звончее стал ее лай
при поздних встречах, когда он, ее единственный друг, приходил добрый,
веселый, смеющийся, и она сама научилась смеяться; верхняя губа ее
приподнималась, обнажая белые зубы, и потешными складками морщился нос.
Веселая, шаловливая, она начинала играть, хватала его вещи и делала вид, что
хочет унести их, а когда он протягивал руки, чтобы поймать ее, подпускала
его на шаг и снова убегала, и черные глаза ее искрились лукавством. Иногда
он показывал собаке на тетку и кричал: "куси", и собака с притворным гневом
набрасывалась на нее, тормошила ее юбку и, задыхаясь, косилась черным
лукавым глазом на друга. Тонкие губы тетки кривились в суровую улыбку, она
гладила заигравшуюся собаку по блестящей голове и говорила:
- Умная собака, только вот супу не любит.
А по ночам, когда Владимир Михайлович работал и только дребезжание
стекол от уличной езды нарушало тишину, собака чутко дремала возле него и
пробуждалась при малейшем его движении.
- Что, брат, печенки хочешь? - спрашивал он.
- Хочу, - утвердительно вилял хвостом Васюк.
- Ну погоди, куплю. Что, хочешь, чтобы приласкал? Некогда, брат,
некогда. Спи.
Каждую ночь спрашивал он собаку о печенке, но постоянно забывал купить
ее, так как голова его была полна планами новых творений и мыслями о
женщине, которую он полюбил. Раз только вспомнил он о печенке; это было
вечером, и он проходил мимо мясной лавки, а под руку с ним шла красивая
женщина и плотно прижимала свой локоть к его локтю. Он шутливо рассказал ей
о своей собаке, хвалил ее ум и понятливость. Немного рисуясь, он передал о
том, что были ужасные, тяжелые минуты, когда он считал собаку единственным
своим другом, и шутя рассказал о своем обещании купить другу печенки, когда
будет счастлив... Он плотнее прижал к себе руку девушки.
- Художник! - смеясь, воскликнула она. - Вы даже камни заставите
говорить; а я очень не люблю собак: от них так легко заразиться.
Владимир Михайлович согласился, что от собаки легко можно заразиться, и
промолчал о том, что он иногда целовал блестящую черную морду.
Однажды днем Васюк играл больше обыкновенного, а вечером, когда
Владимир Михайлович пришел домой, не явился встречать его, и тетка сказала,
что собака больна. Владимир Михайлович встревожился и пошел в кухню, где на
тоненькой подстилке лежала собака. Нос ее был сухой и горячий, и глаза
помутнели. Она пошевелила хвостом и печально посмотрела на друга.
- Что, мальчик, болен? Бедный ты мой!
Хвост слабо шевельнулся, и черные глаза стали влажными.
- Ну, лежи, лежи.
"Надо бы к ветеринару отвезти, а мне завтра некогда. Ну, да так
пройдет", - думал Владимир Михайлович и забыл о собаке, мечтая о том
счастье, какое может дать ему красивая девушка. Весь следующий день его не
было дома, а когда он вернулся, рука его долго шарила, ища звонка, а найдя,
долго недоумевала, что делать с этой деревяшкой.
- Ах, да нужно же позвонить, - засмеялся он и запел: - Отворите!
Одиноко звякнул колокольчик, зашлепали калоши, и скрипнул снимаемый
крючок. Напевая, Владимир Михайлович прошел в комнату, долго ходил, прежде
чем догадался, что ему нужно зажечь лампу, потом разделся, но еще долго
держал в руках снятый сапог и смотрел на него так, как будто это была
красивая девушка, которая сегодня сказала так просто и сердечно: да, я люблю
вас. И, улегшись, он все продолжал видеть ее живое лицо, пока рядом с ним не
встала черная, блестящая морда собаки, и острой болью кольнул в сердце
вопрос: а где же Васюк? Стало совестно, что он забыл больную собаку, но не
особенно: ведь не раз Васюк бывал болен, и ничего же. А завтра можно
пригласить ветеринара. Но во всяком случае не нужно думать о собаке и о
своей неблагодарности - это ничему не помогает и уменьшает счастье.
Сутра собаке стало худо. Ее мучила рвота, и, воспитанная в правилах
строгого приличия, она тяжело поднималась с подстилки и шла на двор,
шатаясь, как пьяная. Ее маленькое черное тело лоснилось, как всегда, но
голова была бессильно опущена, и посеревшие глаза смотрели печально и
удивленно. Сперва Владимир Михайлович сам вместе с
* Leonid Andreev. Friend *
When late at night he rang at his door, the first sound after
the bell was a resounding dog barking in which the fear of another's and
joy that it goes its own. Then came the spanking galoshes and creaking
removable hook.
He went in and undressed in the dark, feeling silent nearby.
female figure. A dog’s claws affectionately scratched his knee, and a hot tongue
licked a frozen hand.
- Well? - Asked a sleepy voice in a tone of official participation.
- Nothing. Tired, - Vladimir Mikhailovich answered shortly and walked to his
the room.
Behind him, clattering on the waxed floor, a dog walked and jumped on
bed. When the light of a lit lamp filled the room, Vladimir’s gaze
Mikhailovich met the stubborn gaze of the dog's black eyes. They said come
caress me. And to make this desire more clear, the dog
she extended her forepaws, laid her head on them sideways, and her back was amusing
rose, and the tail spun like a handle by a barrel organ.
- You are my only friend! - said Vladimir Mikhailovich and stroking
black shiny coat. Exactly from the fullness of feeling, the dog toppled over
back, grinning white teeth and grunted lightly, joyful and excited. And he
sighed, caressed her and thought that there was no one else in the world who would love
his.
If Vladimir Mikhailovich returned early and did not get tired of work, he
sat down to write, and then the dog was laid in a lump somewhere on a chair
beside him, one black eye occasionally opened and sleepy wagged tail. AND
when, excited by the creative process, tormented by the torments of his heroes,
panting from the influx of thoughts and images, he walked around the room and smoked
cigarette after cigarette, she followed him with a restless look and stronger
wagged her tail.
“Will we be famous, Vasyuk?” he asked the dog, and she
affirmatively waved her tail.
- Then we will have a liver, okay?
“Okay,” the dog answered and stretched sweetly: she loved the liver.
Guests often gathered at Vladimir Mikhailovich. Then his aunt, with
which he lived, got dishes from neighbors, watered tea, putting a samovar for
samovar, went to buy vodka and sausage and sighed heavily, getting with
bottom of the pocket greasy ruble. Loud voices sounded in the smoky room.
They argued, laughed, said funny and sharp things, complained about their fate
and envied each other; advised Vladimir Mikhailovich to quit literature
and do another, more profitable business. Some said that he needed
to be treated, others clinked glasses with him and talked about the dangers of vodka for him
health. He is so sick, constantly nervous. That's why he has seizures
longing, because he seeks in life the impossible. Everyone spoke to him on “you,” and in
their voice sounded a part, and they friendly called him to go out of town
continue drinking. And when he, cheerful, screaming the most and for no reason
laughing, leaving, he was escorted by two pairs of eyes: the gray eyes of the aunt, angry
and reproachful, and black, restlessly affectionate eyes of a dog.
He did not remember what he did when he drank and when he returned home by morning,
stained with mud and chalk and losing his hat. They told him that during
he insulted friends while drinking, and at home he offended the aunt who was crying and
she said she couldn’t stand such a life and strangle herself, and tormented the dog for
she does not go to caress him. When she, frightened and trembling, grin
teeth then hit her with a belt. The next day came; everyone was already ending their
day work, and he woke up sick and suffering. Heart is uneven
pounded in his chest and froze, filling him with fear of near death, his hands
trembling. Aunt pounded behind the wall in the kitchen, and the sound of her footsteps rang across
empty and cold apartment. She did not speak with Vladimir Mikhailovich and
silently gave him water, stern, unforgiving. And he was silent, looked at
the ceiling in one spot they spotted a long time ago and thought he was burning his
life and never will he have neither glory nor happiness. He recognized himself
insignificant, and weak, and lonely to horror. Infinite world teeming with moving
people, and there was not a single person who would come to him and share
his torment, insanely proud thoughts of glory and a murderous consciousness
nobodies. With a trembling, mistaken hand, he clutched at his cold forehead and
squeezed his eyelids, but no matter how hard he squeezed them, a tear seeped and slipped
on the cheek, still retaining the smell of corrupt kisses. And when he lowered his hand,
she fell on her other forehead, a woolly and smooth, and tear-stained gaze
he met the black, gentle eyes of the dog, and her ear caught her quiet sighs. And he
whispered, moved, comforted:
- Friend, my only friend! ..
When he was recovering, friends came to him and gently reproached him,
gave advice and talked about the dangers of vodka. And those of the friends whom he insulted
drunk, ceased to bow to him. They pony
When late at night he rang at his door, the first sound after
the bell was a resounding dog barking in which the fear of another's and
joy that it goes its own. Then came the spanking galoshes and creaking
removable hook.
He went in and undressed in the dark, feeling silent nearby.
female figure. A dog’s claws affectionately scratched his knee, and a hot tongue
licked a frozen hand.
- Well? - Asked a sleepy voice in a tone of official participation.
- Nothing. Tired, - Vladimir Mikhailovich answered shortly and walked to his
the room.
Behind him, clattering on the waxed floor, a dog walked and jumped on
bed. When the light of a lit lamp filled the room, Vladimir’s gaze
Mikhailovich met the stubborn gaze of the dog's black eyes. They said come
caress me. And to make this desire more clear, the dog
she extended her forepaws, laid her head on them sideways, and her back was amusing
rose, and the tail spun like a handle by a barrel organ.
- You are my only friend! - said Vladimir Mikhailovich and stroking
black shiny coat. Exactly from the fullness of feeling, the dog toppled over
back, grinning white teeth and grunted lightly, joyful and excited. And he
sighed, caressed her and thought that there was no one else in the world who would love
his.
If Vladimir Mikhailovich returned early and did not get tired of work, he
sat down to write, and then the dog was laid in a lump somewhere on a chair
beside him, one black eye occasionally opened and sleepy wagged tail. AND
when, excited by the creative process, tormented by the torments of his heroes,
panting from the influx of thoughts and images, he walked around the room and smoked
cigarette after cigarette, she followed him with a restless look and stronger
wagged her tail.
“Will we be famous, Vasyuk?” he asked the dog, and she
affirmatively waved her tail.
- Then we will have a liver, okay?
“Okay,” the dog answered and stretched sweetly: she loved the liver.
Guests often gathered at Vladimir Mikhailovich. Then his aunt, with
which he lived, got dishes from neighbors, watered tea, putting a samovar for
samovar, went to buy vodka and sausage and sighed heavily, getting with
bottom of the pocket greasy ruble. Loud voices sounded in the smoky room.
They argued, laughed, said funny and sharp things, complained about their fate
and envied each other; advised Vladimir Mikhailovich to quit literature
and do another, more profitable business. Some said that he needed
to be treated, others clinked glasses with him and talked about the dangers of vodka for him
health. He is so sick, constantly nervous. That's why he has seizures
longing, because he seeks in life the impossible. Everyone spoke to him on “you,” and in
their voice sounded a part, and they friendly called him to go out of town
continue drinking. And when he, cheerful, screaming the most and for no reason
laughing, leaving, he was escorted by two pairs of eyes: the gray eyes of the aunt, angry
and reproachful, and black, restlessly affectionate eyes of a dog.
He did not remember what he did when he drank and when he returned home by morning,
stained with mud and chalk and losing his hat. They told him that during
he insulted friends while drinking, and at home he offended the aunt who was crying and
she said she couldn’t stand such a life and strangle herself, and tormented the dog for
she does not go to caress him. When she, frightened and trembling, grin
teeth then hit her with a belt. The next day came; everyone was already ending their
day work, and he woke up sick and suffering. Heart is uneven
pounded in his chest and froze, filling him with fear of near death, his hands
trembling. Aunt pounded behind the wall in the kitchen, and the sound of her footsteps rang across
empty and cold apartment. She did not speak with Vladimir Mikhailovich and
silently gave him water, stern, unforgiving. And he was silent, looked at
the ceiling in one spot they spotted a long time ago and thought he was burning his
life and never will he have neither glory nor happiness. He recognized himself
insignificant, and weak, and lonely to horror. Infinite world teeming with moving
people, and there was not a single person who would come to him and share
his torment, insanely proud thoughts of glory and a murderous consciousness
nobodies. With a trembling, mistaken hand, he clutched at his cold forehead and
squeezed his eyelids, but no matter how hard he squeezed them, a tear seeped and slipped
on the cheek, still retaining the smell of corrupt kisses. And when he lowered his hand,
she fell on her other forehead, a woolly and smooth, and tear-stained gaze
he met the black, gentle eyes of the dog, and her ear caught her quiet sighs. And he
whispered, moved, comforted:
- Friend, my only friend! ..
When he was recovering, friends came to him and gently reproached him,
gave advice and talked about the dangers of vodka. And those of the friends whom he insulted
drunk, ceased to bow to him. They pony
У записи 2 лайков,
1 репостов.
1 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Евгений Косульников
