«Опять перешли в кабинет. Во второй пьесе дело происходило на мельнице, где живет разная нечистая сила и между собой разговаривает. Есть на мельнице инфернальный кот. Он не говорит, но на протяжении всей пьесы то и дело кричит "мяу". Луначарского давно уже нет на свете и как-то неловко сейчас вспоминать его долгое, звучное, истомное мяуканье с руладами. Но тогда было невыносимо смешно смотреть, с каким артистическим увлечением мяукал министр народного просвещения. И главное — невозможно было отделаться от забавной мысли о том, как он это мяуканье репетировал - может быть, вместе с автором.
После чтения принято говорить о слышанном. Всем было ясно, что для советского театра вся эта вычурная декаденщина не подходит и что пьесы читаны только для того, чтобы потешить авторское самолюбие Рукавишникова. Поэтому разговор сразу принял общий характер. Большевики говорили что-то большевицкое, но некстати, потому что какие же классовые интересы у мельничной нечисти? Потом сам Луначарский произнес что-то длинное и красивое, с разными звучными именами — вплоть до Агриппы Нетесгеймского. Наконец, — не могу этого утаить - кое-кто из писателей тоже счел долгом высказаться. Таким образом, цель вечера была достигнута: о "творчестве" Рукавишникова говорили, как будто всерьез, и его имя, хоть без восторгов, но всё же произносилось наряду с разными высокими именами: дескать, Гете полагал вот что, а Рукавишников — вот что, Новалис смотрел вот так, а Иван Рукавишников — иначе. Так что даже и сам Рукавишников, видимо, был доволен и иногда издавал эдакое задумчивое и многозначительное "э-э" или "угу" или уже вовсе без обиняков: "ммм". Дело в том, что он был, по обыкновению, пьян.»
После чтения принято говорить о слышанном. Всем было ясно, что для советского театра вся эта вычурная декаденщина не подходит и что пьесы читаны только для того, чтобы потешить авторское самолюбие Рукавишникова. Поэтому разговор сразу принял общий характер. Большевики говорили что-то большевицкое, но некстати, потому что какие же классовые интересы у мельничной нечисти? Потом сам Луначарский произнес что-то длинное и красивое, с разными звучными именами — вплоть до Агриппы Нетесгеймского. Наконец, — не могу этого утаить - кое-кто из писателей тоже счел долгом высказаться. Таким образом, цель вечера была достигнута: о "творчестве" Рукавишникова говорили, как будто всерьез, и его имя, хоть без восторгов, но всё же произносилось наряду с разными высокими именами: дескать, Гете полагал вот что, а Рукавишников — вот что, Новалис смотрел вот так, а Иван Рукавишников — иначе. Так что даже и сам Рукавишников, видимо, был доволен и иногда издавал эдакое задумчивое и многозначительное "э-э" или "угу" или уже вовсе без обиняков: "ммм". Дело в том, что он был, по обыкновению, пьян.»
“We went back to the office. In the second play, the case took place at a mill, where different impure forces live and speaks to each other. There is an infernal cat at the mill. He does not speak, but throughout the play he continually shouts "meow." Lunacharsky has long been gone and it is somehow awkward to recall his long, sonorous, languid meow with roulades. But then it was unbearably funny to watch with what artistic enthusiasm the Minister of Education meowed. And most importantly - it was impossible to get rid of a funny thought about how he rehearsed this meow - perhaps, together with the author.
After reading, it is customary to talk about what has been heard. It was clear to everyone that all this pretentious decadence was not suitable for the Soviet theater and that the plays were read only to amuse Rukavishnikov’s author’s vanity. Therefore, the conversation immediately took on a general character. The Bolsheviks said something Bolshevik, but inappropriately, because what are the class interests of the evil spirits? Then Lunacharsky himself said something long and beautiful, with different sonorous names - right up to Agrippa of Nethesheim. Finally, - I can’t hide it - some of the writers also considered it their duty to speak out. Thus, the goal of the evening was achieved: Rukavishnikov’s “creativity” was spoken of as if seriously, and his name, albeit without enthusiasm, was nevertheless pronounced along with various high names: they say Goethe believed this, and Rukavishnikov’s what Novalis looked like this, and Ivan Rukavishnikov - differently. So even Rukavishnikov himself, apparently, was pleased and sometimes published a kind of thoughtful and meaningful "uh" or "yep" or already completely blunt: "mmm." The fact is that he was, as usual, drunk. ”
After reading, it is customary to talk about what has been heard. It was clear to everyone that all this pretentious decadence was not suitable for the Soviet theater and that the plays were read only to amuse Rukavishnikov’s author’s vanity. Therefore, the conversation immediately took on a general character. The Bolsheviks said something Bolshevik, but inappropriately, because what are the class interests of the evil spirits? Then Lunacharsky himself said something long and beautiful, with different sonorous names - right up to Agrippa of Nethesheim. Finally, - I can’t hide it - some of the writers also considered it their duty to speak out. Thus, the goal of the evening was achieved: Rukavishnikov’s “creativity” was spoken of as if seriously, and his name, albeit without enthusiasm, was nevertheless pronounced along with various high names: they say Goethe believed this, and Rukavishnikov’s what Novalis looked like this, and Ivan Rukavishnikov - differently. So even Rukavishnikov himself, apparently, was pleased and sometimes published a kind of thoughtful and meaningful "uh" or "yep" or already completely blunt: "mmm." The fact is that he was, as usual, drunk. ”
У записи 7 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Сергей Вороновский
