Прочитал на днях «Саломею» Оскара Уайлда и остался в восхищении от её непередаваемо музыкального слога, полного восточной мелодичности.
Я думаю, из всех произведений мировой литературы оно наиболее музыкально. За исключением некоторых стихотворений, возможно, но там всё портит слишком понятная, слишком доступная рифма, которая чрезмерно упрощает и структурирует восприятие, я бы так сказал.
Слог «Саломеи» скуп, беден, изобилует повторами, но это только усиливает чувство ритма и будто бы сквозь это бормотание и стоны, настойчивые и повторяющиеся просьбы позволяет услышать нам тот самый звук хлопающих крыльев ангела смерти и этот холодный пронизывающий ветер, так пугающий опьяневшего тетрарха.
Я понимаю, что так поразило и возмутило лондонскую публику на премьере пьесы. Я понимаю — почтенных британских зрителей удивили мотивы Саломеи, которая по собственному почину, а отнюдь не по приказы Иродиады потребовала у Ирода голову Иоанна Крестителя. Получился образ поразительной силы и убедительности. Образ богоподобной, сверхчеловеческой красоты царевны-ребёнка, но полной столь поразительной бесчеловечной жестокости и своеволия, что не задумываясь и как-то походя жертвует людьми, стоящими у неё на пути. Людей пугало отсутствие рефлексии в поведении молодой царевны, отсутствие угрызений совести после самоубийства молодого сирийца, а затем и обезглавливания Иоканаана.
Действительно, этот образ пугает и заставляет недоумевать от сочетания стольких разных едва ли не противоречащих друг другу черт: примитивного упорства и своеволия ребёнка, луннопободной красоты богини и её бледно-прекрасной, чистой невинности и неожиданно проснувшейся в ней животной нерассуждающей похоти, роднящей её с порочной и развратной Иродиадой.
Да и каково всё-таки сочетание библейских масштабов пьесы с изощрённым эстетизмом самого Уайлда, который сумел увидеть какую-то странную красоту в измождённом, бледном и обессиленном пророке и передать нам его его привлекательность в глазах Саломеи!
Обратите кроме того внимание, какой наполняется всё трагичной необратимостью, даже события ещё не наступившие с того момента, как Ирод настаивает на том, что должен посмотреть танец Саломеи и готов исполнить взамен любое её желание. Он уже не может взять назад своего слова, а Саломея не способна забыть о бездонных чёрных глазах и коралловых губах Иоанна Крестителя, не способна обуздать собственное чувство и тягу к своеволию, вдобавок подзуживаемая оскорблённой матерью (а главное бесчувственностью к женским чарам не только её, но и прекрасной дочери, да и в целом бесчувственного к земным угрозам и соблазнам). А Ирод, снедаемый грозными предчувствиями, так и не уговоривший Саломею отказаться от её дикого желания, может только погубить её, отомстив тем самым и её матери, играющей в пьесе роль кровожадного и примитивного женского начала, да вдобавок ещё злонамеренного.
В Саломее-то нет этой самой злонамеренности, есть безотчётное желание владеть людьми и мучить непокорных в угоду собственной неистовой страсти. Или страсти напротив скупой и посещающей её столь редко, что немыслимо отвергать её позывы. Тут слишком много вариантов и возможностей для толкования.
Я думаю, из всех произведений мировой литературы оно наиболее музыкально. За исключением некоторых стихотворений, возможно, но там всё портит слишком понятная, слишком доступная рифма, которая чрезмерно упрощает и структурирует восприятие, я бы так сказал.
Слог «Саломеи» скуп, беден, изобилует повторами, но это только усиливает чувство ритма и будто бы сквозь это бормотание и стоны, настойчивые и повторяющиеся просьбы позволяет услышать нам тот самый звук хлопающих крыльев ангела смерти и этот холодный пронизывающий ветер, так пугающий опьяневшего тетрарха.
Я понимаю, что так поразило и возмутило лондонскую публику на премьере пьесы. Я понимаю — почтенных британских зрителей удивили мотивы Саломеи, которая по собственному почину, а отнюдь не по приказы Иродиады потребовала у Ирода голову Иоанна Крестителя. Получился образ поразительной силы и убедительности. Образ богоподобной, сверхчеловеческой красоты царевны-ребёнка, но полной столь поразительной бесчеловечной жестокости и своеволия, что не задумываясь и как-то походя жертвует людьми, стоящими у неё на пути. Людей пугало отсутствие рефлексии в поведении молодой царевны, отсутствие угрызений совести после самоубийства молодого сирийца, а затем и обезглавливания Иоканаана.
Действительно, этот образ пугает и заставляет недоумевать от сочетания стольких разных едва ли не противоречащих друг другу черт: примитивного упорства и своеволия ребёнка, луннопободной красоты богини и её бледно-прекрасной, чистой невинности и неожиданно проснувшейся в ней животной нерассуждающей похоти, роднящей её с порочной и развратной Иродиадой.
Да и каково всё-таки сочетание библейских масштабов пьесы с изощрённым эстетизмом самого Уайлда, который сумел увидеть какую-то странную красоту в измождённом, бледном и обессиленном пророке и передать нам его его привлекательность в глазах Саломеи!
Обратите кроме того внимание, какой наполняется всё трагичной необратимостью, даже события ещё не наступившие с того момента, как Ирод настаивает на том, что должен посмотреть танец Саломеи и готов исполнить взамен любое её желание. Он уже не может взять назад своего слова, а Саломея не способна забыть о бездонных чёрных глазах и коралловых губах Иоанна Крестителя, не способна обуздать собственное чувство и тягу к своеволию, вдобавок подзуживаемая оскорблённой матерью (а главное бесчувственностью к женским чарам не только её, но и прекрасной дочери, да и в целом бесчувственного к земным угрозам и соблазнам). А Ирод, снедаемый грозными предчувствиями, так и не уговоривший Саломею отказаться от её дикого желания, может только погубить её, отомстив тем самым и её матери, играющей в пьесе роль кровожадного и примитивного женского начала, да вдобавок ещё злонамеренного.
В Саломее-то нет этой самой злонамеренности, есть безотчётное желание владеть людьми и мучить непокорных в угоду собственной неистовой страсти. Или страсти напротив скупой и посещающей её столь редко, что немыслимо отвергать её позывы. Тут слишком много вариантов и возможностей для толкования.
I read Oscar Wilde's Salome the other day and was delighted with her indescribably musical syllable, full of oriental melody.
Of all the works of world literature, I think, it is the most musical. Except for some poems, it is possible, but everything is spoiled by a too understandable, too accessible rhyme, which oversimplifies and structures perception, I would say so.
The Salome’s syllable is stingy, poor, replete with repetitions, but it only strengthens the sense of rhythm and, as if through this mumble and groans, persistent and repeated requests, allows us to hear the very sound of the flapping wings of the angel of death and this cold piercing wind, so frightening the intoxicated tetrarch .
I understand that so shocked and outraged the London public at the premiere of the play. I understand that the venerable British viewers were surprised by the motives of Salome, who, by her own initiative, and by no means on the orders of Herodias, demanded the head of John the Baptist from Herod. The result was an image of amazing power and persuasiveness. The image of the godlike, superhuman beauty of the princess child, but full of such amazing inhuman cruelty and self-will that without hesitation and somehow walking, sacrifices people who stand in her way. People were frightened by the lack of reflection in the behavior of the young princess, the absence of remorse after the suicide of a young Syrian, and then the beheading of Jokanaan.
Indeed, this image frightens and makes one bewildered by the combination of so many different almost contradictory features: the primitive tenacity and self-will of the child, the moon-like beauty of the goddess and her pale-beautiful, pure innocence and the animal's unreasoning lust that suddenly wakes her in common with her vicious and the depraved Herodias.
And what a combination of the biblical scale of the play and the sophisticated aesthetics of Wilde himself, who managed to see some strange beauty in the emaciated, pale and exhausted prophet and convey to us his appeal in the eyes of Salome!
In addition, pay attention to the fact that everything is filled with tragic irreversibility, even events that have not yet occurred since the moment when Herod insists that he should watch Salome’s dance and is ready to fulfill any desire in return. He can no longer take his word back, and Salome is not able to forget about the bottomless black eyes and coral lips of John the Baptist, is not able to curb her own feelings and cravings for self-will, in addition to being aroused by an insulted mother (and most importantly insensibility to female charms, not only her, but and a beautiful daughter, and generally insensitive to earthly threats and temptations). And Herod, consumed by formidable forebodings, who did not persuade Salome to abandon her wild desire, can only destroy her, thereby taking revenge on her mother, who plays the role of a bloodthirsty and primitive feminine, and in addition malicious.
In Salome, there is no this very maliciousness, there is an unaccountable desire to control people and torment the rebels for the sake of their own passionate passion. Or passions opposite mean and visiting her so rarely that it is unthinkable to reject her urges. There are too many options and possibilities for interpretation.
Of all the works of world literature, I think, it is the most musical. Except for some poems, it is possible, but everything is spoiled by a too understandable, too accessible rhyme, which oversimplifies and structures perception, I would say so.
The Salome’s syllable is stingy, poor, replete with repetitions, but it only strengthens the sense of rhythm and, as if through this mumble and groans, persistent and repeated requests, allows us to hear the very sound of the flapping wings of the angel of death and this cold piercing wind, so frightening the intoxicated tetrarch .
I understand that so shocked and outraged the London public at the premiere of the play. I understand that the venerable British viewers were surprised by the motives of Salome, who, by her own initiative, and by no means on the orders of Herodias, demanded the head of John the Baptist from Herod. The result was an image of amazing power and persuasiveness. The image of the godlike, superhuman beauty of the princess child, but full of such amazing inhuman cruelty and self-will that without hesitation and somehow walking, sacrifices people who stand in her way. People were frightened by the lack of reflection in the behavior of the young princess, the absence of remorse after the suicide of a young Syrian, and then the beheading of Jokanaan.
Indeed, this image frightens and makes one bewildered by the combination of so many different almost contradictory features: the primitive tenacity and self-will of the child, the moon-like beauty of the goddess and her pale-beautiful, pure innocence and the animal's unreasoning lust that suddenly wakes her in common with her vicious and the depraved Herodias.
And what a combination of the biblical scale of the play and the sophisticated aesthetics of Wilde himself, who managed to see some strange beauty in the emaciated, pale and exhausted prophet and convey to us his appeal in the eyes of Salome!
In addition, pay attention to the fact that everything is filled with tragic irreversibility, even events that have not yet occurred since the moment when Herod insists that he should watch Salome’s dance and is ready to fulfill any desire in return. He can no longer take his word back, and Salome is not able to forget about the bottomless black eyes and coral lips of John the Baptist, is not able to curb her own feelings and cravings for self-will, in addition to being aroused by an insulted mother (and most importantly insensibility to female charms, not only her, but and a beautiful daughter, and generally insensitive to earthly threats and temptations). And Herod, consumed by formidable forebodings, who did not persuade Salome to abandon her wild desire, can only destroy her, thereby taking revenge on her mother, who plays the role of a bloodthirsty and primitive feminine, and in addition malicious.
In Salome, there is no this very maliciousness, there is an unaccountable desire to control people and torment the rebels for the sake of their own passionate passion. Or passions opposite mean and visiting her so rarely that it is unthinkable to reject her urges. There are too many options and possibilities for interpretation.
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Иван Азаров
