15 лет прошло. Хороший текст по теме.
Злой месяц
Дмитрий Стешин.
На август ничего нельзя планировать, август непредсказуем и если бы отмена этого месяца решила наши беды, его бы уже давно вычеркнули из всех календарей. Я долго думал, почему именно в августе просыпается инфернальное зло? Почему именно в этом месяце нам нет покоя? На самом деле, это чистый эгоцентризм – присваивать всю родную историю последним столетиям, когда наше бытие худо-бедно фиксировалось на бумаге. Что было в Темных веках, в которых прошла основная жизнь человечества – толком не знает никто, но догадаться можно. Бедоносный август вне зависимости от календарного стиля, был месяцем, который реально, в отличие от мая, кормил целый год. И если под занавес лета погибал скудный урожай, это было страшнее московского смога. Это была верная и мучительная смерть от голода, всей семьей или общиной. И гуманитарной помощи никто не пришлет умирающим. Скорее наоборот – попробуют отнять у слабых последнее. Недаром, голод и война ходят рука об руку. Когда проблема голода была решена с помощью науки и техники, изменился и характер бед. Они стали рукотворными, хотя всегда за ними маячила тень Фатума. Я начал познавать свой август с катастрофы «Курска».
На «Курске» служило немало офицеров-питерцев, а те, кто был из других уголков необъятной, в Питере просто женились на бледных и интеллигентных северных барышнях. Не знаю до сих пор, чья эта была идея – превратить трагедию «Курска» в телевизионную агонию? Моряки умирали долго – и вместе с ними возле телевизоров умирали их близкие. Я попал в одну из квартир на Васильевском острове, где в самый последний день этого «марафона смерти» собрались родственники офицеров – матери, отцы, жены, невесты. Человек двадцать. Дверь в квартиру была нараспашку и гулко хлопала от приморских сквозняков. Заходи, кто хочет. Подумалось еще: «не к добру как-то», но я изо всех сил, прикусил язык. Помню, как разговаривал с людьми – им просто надо было выговориться, желательно – постороннему, и в очередной раз заметил, что профессия журналиста ничем не отличается от профессии психотерапевта. Горькие слова вливались в меня, и в какой-то момент, как-то нехорошо закололо сердце. Сострадание искреннее, никогда не проходит бесследно. Иначе это не сострадание, а так,скорбное бесчувствие, печальная маска лжи.
Все собравшиеся ждали трехчасового выпуска новостей – и в квартире остро пахло валерианой, так в России пахнет горе. В три включили телевизор, и объявившийся на экране диктор сказал – «надежды на спасение больше нет». Слаженный людской вой был близок по частоте к звону циркулярной пилы, мне показалось, что задрожали стекла и хрусталь в серванте. Я кое-как встал с ковра, и, держась за стены вышел из этой квартиры прочь. Вой этот стоял в ушах, когда я садился в машину, заводил двигатель и куда-то ехал. Я и сейчас могу вспомнить этот вой, только боюсь.
Чуть-чуть я пришел в себя на набережной речки Карповки. Зачем-то переехал через Большой проспект, нырнув под кирпич, развернулся и уперся в кирпич номер два. Это была западня во всех смыслах, а ко мне уже спешила гаишная машина, для устрашения включив люстру. Проезд под двумя кирпичами сразу -серьезное выступление, и экипаж вылез из машины – послушать, что я им буду рассказывать в свое оправдание. Но я не собирался оправдываться, сказал, как есть:
- Сейчас с родственниками моряков с «Курска» смотрели трехчасовые новости. Сказали – все, и надежды на спасение больше нет.
Старший в экипаже, заглянул мне в лицо:
- А ты нормально себя чувствуешь? Может, валидола дать?
Я, вместо ответа, показал ему свой язык в раскрошившейся таблетке.
Видно было, что гаишнику жгли руки мои права, и он, повертев книжечку с документами, сунул ее на торпеду моей машины. Подумал, посмотрел на плотный поток машин прущий куда-то по проспекту и сказал безапелляционно:
- Мы сейчас Большой перекроем, на несколько секунд, а ты выезжай, и рули домой. Выпей чего-нибудь, поспи. До дома-то доедешь?
Я кивнул, и поехал вслед за гаишной машиной. Впереди было еще много августов, и все они были разные. И только одно у них было общее – то, что вспоминать их не хочется. И каждый год, в конце июля, думаешь: может, пронесет? И несколько раз проносило, например, в 2007 году. А значит, надежда есть.
Злой месяц
Дмитрий Стешин.
На август ничего нельзя планировать, август непредсказуем и если бы отмена этого месяца решила наши беды, его бы уже давно вычеркнули из всех календарей. Я долго думал, почему именно в августе просыпается инфернальное зло? Почему именно в этом месяце нам нет покоя? На самом деле, это чистый эгоцентризм – присваивать всю родную историю последним столетиям, когда наше бытие худо-бедно фиксировалось на бумаге. Что было в Темных веках, в которых прошла основная жизнь человечества – толком не знает никто, но догадаться можно. Бедоносный август вне зависимости от календарного стиля, был месяцем, который реально, в отличие от мая, кормил целый год. И если под занавес лета погибал скудный урожай, это было страшнее московского смога. Это была верная и мучительная смерть от голода, всей семьей или общиной. И гуманитарной помощи никто не пришлет умирающим. Скорее наоборот – попробуют отнять у слабых последнее. Недаром, голод и война ходят рука об руку. Когда проблема голода была решена с помощью науки и техники, изменился и характер бед. Они стали рукотворными, хотя всегда за ними маячила тень Фатума. Я начал познавать свой август с катастрофы «Курска».
На «Курске» служило немало офицеров-питерцев, а те, кто был из других уголков необъятной, в Питере просто женились на бледных и интеллигентных северных барышнях. Не знаю до сих пор, чья эта была идея – превратить трагедию «Курска» в телевизионную агонию? Моряки умирали долго – и вместе с ними возле телевизоров умирали их близкие. Я попал в одну из квартир на Васильевском острове, где в самый последний день этого «марафона смерти» собрались родственники офицеров – матери, отцы, жены, невесты. Человек двадцать. Дверь в квартиру была нараспашку и гулко хлопала от приморских сквозняков. Заходи, кто хочет. Подумалось еще: «не к добру как-то», но я изо всех сил, прикусил язык. Помню, как разговаривал с людьми – им просто надо было выговориться, желательно – постороннему, и в очередной раз заметил, что профессия журналиста ничем не отличается от профессии психотерапевта. Горькие слова вливались в меня, и в какой-то момент, как-то нехорошо закололо сердце. Сострадание искреннее, никогда не проходит бесследно. Иначе это не сострадание, а так,скорбное бесчувствие, печальная маска лжи.
Все собравшиеся ждали трехчасового выпуска новостей – и в квартире остро пахло валерианой, так в России пахнет горе. В три включили телевизор, и объявившийся на экране диктор сказал – «надежды на спасение больше нет». Слаженный людской вой был близок по частоте к звону циркулярной пилы, мне показалось, что задрожали стекла и хрусталь в серванте. Я кое-как встал с ковра, и, держась за стены вышел из этой квартиры прочь. Вой этот стоял в ушах, когда я садился в машину, заводил двигатель и куда-то ехал. Я и сейчас могу вспомнить этот вой, только боюсь.
Чуть-чуть я пришел в себя на набережной речки Карповки. Зачем-то переехал через Большой проспект, нырнув под кирпич, развернулся и уперся в кирпич номер два. Это была западня во всех смыслах, а ко мне уже спешила гаишная машина, для устрашения включив люстру. Проезд под двумя кирпичами сразу -серьезное выступление, и экипаж вылез из машины – послушать, что я им буду рассказывать в свое оправдание. Но я не собирался оправдываться, сказал, как есть:
- Сейчас с родственниками моряков с «Курска» смотрели трехчасовые новости. Сказали – все, и надежды на спасение больше нет.
Старший в экипаже, заглянул мне в лицо:
- А ты нормально себя чувствуешь? Может, валидола дать?
Я, вместо ответа, показал ему свой язык в раскрошившейся таблетке.
Видно было, что гаишнику жгли руки мои права, и он, повертев книжечку с документами, сунул ее на торпеду моей машины. Подумал, посмотрел на плотный поток машин прущий куда-то по проспекту и сказал безапелляционно:
- Мы сейчас Большой перекроем, на несколько секунд, а ты выезжай, и рули домой. Выпей чего-нибудь, поспи. До дома-то доедешь?
Я кивнул, и поехал вслед за гаишной машиной. Впереди было еще много августов, и все они были разные. И только одно у них было общее – то, что вспоминать их не хочется. И каждый год, в конце июля, думаешь: может, пронесет? И несколько раз проносило, например, в 2007 году. А значит, надежда есть.
15 years have passed. Good text on the topic.
Evil month
Dmitry Steshin.
Nothing can be planned for August, August is unpredictable and if the abolition of this month solved our troubles, it would have been removed from all calendars long ago. I thought for a long time, why exactly in August does the infernal evil wake up? Why is this month that we have no peace? In fact, this is pure egocentrism - to appropriate the whole native history of the last centuries, when our existence was somehow fixed on paper. What happened in the Dark Ages, in which the basic life of mankind passed, no one really knows, but you can guess. Poor August, regardless of the calendar style, was a month that really, unlike May, fed a whole year. And if at the end of the summer the meager harvest was dying, it was worse than the Moscow smog. It was a sure and painful death from starvation, the whole family or community. And no one will send humanitarian aid to the dying. Quite the contrary - they will try to take away the weak from the weak. No wonder hunger and war go hand in hand. When the problem of hunger was solved with the help of science and technology, the nature of troubles also changed. They became man-made, although the shadow of Fatum always loomed behind them. I began to learn my August from the Kursk disaster.
A lot of officers from St. Petersburg were serving on the Kursk, and those who were immense from other parts of the city in St. Petersburg simply married pale and intelligent northern young ladies. I don’t know so far whose idea it was to turn the tragedy of Kursk into television agony? Sailors died a long time - and their loved ones died near them on TV sets. I got into one of the apartments on Vasilyevsky Island, where on the very last day of this "death marathon" relatives of officers gathered - mothers, fathers, wives, brides. Man twenty. The door to the apartment was wide-open and slammed against the coastal drafts. Come on in, who wants to. I thought: “not to good as something,” but I bit my tongue with all my strength. I remember talking to people - they just had to talk, preferably to an outsider, and once again noticed that the profession of a journalist is no different from the profession of the psychotherapist. Bitter words flowed into me, and at some point, somehow my heart sank badly. Compassion is sincere, never passes without a trace. Otherwise it is not compassion, but sad sorrow, feeling sad mask of lies.
All those who were waiting waited for a three-hour news release - and Valerian smelled fiercely in the apartment, as in Russia the grief smells. The television was turned on at three, and the announcer who appeared on the screen said: “There is no longer any hope for salvation.” The harmonious human howl was close in frequency to the ringing of a circular saw; it seemed to me that glass and crystal in the cupboard trembled. I somehow got up from the carpet, and, holding on to the walls, walked out of this apartment away. This howl stood in my ears when I got into the car, turned on the engine and drove somewhere. I can still remember this howl, just afraid.
A little bit I came to my senses on the embankment of the Karpovka river. For some reason, he moved through Bolshoy Prospekt, ducking under a brick, turned around and rested against brick number two. It was a trap in every sense, and a gaish machine was already hurrying towards me, turning on a chandelier for intimidation. Travel under two bricks at once is a serious performance, and the crew got out of the car - to listen to what I will tell them in my defense. But I was not going to make excuses, said as is:
- Now, with the relatives of the sailors from the Kursk, we watched the three-hour news. They said everything, and there is no more hope of salvation.
The elder in the carriage looked into my face:
- Do you feel fine? Maybe give validol?
I, instead of answering, showed him my tongue in a crumbled pill.
It was obvious that my rights burned to the traffic cop, and he, turning the book with the documents, put it on the torpedo of my car. I thought, looked at a dense stream of cars Pruschiy somewhere along the avenue and said categorically:
- We will now block the Big, for a few seconds, and you leave, and the wheels home. Drink something, sleep. Do you get to the house?
I nodded, and drove after the traffic cop. There were still many august days ahead, and they were all different. And only one thing they had in common - that they did not want to remember. And every year, at the end of July, you think: maybe it will carry it? And several times it carried, for example, in 2007. So, there is hope.
Evil month
Dmitry Steshin.
Nothing can be planned for August, August is unpredictable and if the abolition of this month solved our troubles, it would have been removed from all calendars long ago. I thought for a long time, why exactly in August does the infernal evil wake up? Why is this month that we have no peace? In fact, this is pure egocentrism - to appropriate the whole native history of the last centuries, when our existence was somehow fixed on paper. What happened in the Dark Ages, in which the basic life of mankind passed, no one really knows, but you can guess. Poor August, regardless of the calendar style, was a month that really, unlike May, fed a whole year. And if at the end of the summer the meager harvest was dying, it was worse than the Moscow smog. It was a sure and painful death from starvation, the whole family or community. And no one will send humanitarian aid to the dying. Quite the contrary - they will try to take away the weak from the weak. No wonder hunger and war go hand in hand. When the problem of hunger was solved with the help of science and technology, the nature of troubles also changed. They became man-made, although the shadow of Fatum always loomed behind them. I began to learn my August from the Kursk disaster.
A lot of officers from St. Petersburg were serving on the Kursk, and those who were immense from other parts of the city in St. Petersburg simply married pale and intelligent northern young ladies. I don’t know so far whose idea it was to turn the tragedy of Kursk into television agony? Sailors died a long time - and their loved ones died near them on TV sets. I got into one of the apartments on Vasilyevsky Island, where on the very last day of this "death marathon" relatives of officers gathered - mothers, fathers, wives, brides. Man twenty. The door to the apartment was wide-open and slammed against the coastal drafts. Come on in, who wants to. I thought: “not to good as something,” but I bit my tongue with all my strength. I remember talking to people - they just had to talk, preferably to an outsider, and once again noticed that the profession of a journalist is no different from the profession of the psychotherapist. Bitter words flowed into me, and at some point, somehow my heart sank badly. Compassion is sincere, never passes without a trace. Otherwise it is not compassion, but sad sorrow, feeling sad mask of lies.
All those who were waiting waited for a three-hour news release - and Valerian smelled fiercely in the apartment, as in Russia the grief smells. The television was turned on at three, and the announcer who appeared on the screen said: “There is no longer any hope for salvation.” The harmonious human howl was close in frequency to the ringing of a circular saw; it seemed to me that glass and crystal in the cupboard trembled. I somehow got up from the carpet, and, holding on to the walls, walked out of this apartment away. This howl stood in my ears when I got into the car, turned on the engine and drove somewhere. I can still remember this howl, just afraid.
A little bit I came to my senses on the embankment of the Karpovka river. For some reason, he moved through Bolshoy Prospekt, ducking under a brick, turned around and rested against brick number two. It was a trap in every sense, and a gaish machine was already hurrying towards me, turning on a chandelier for intimidation. Travel under two bricks at once is a serious performance, and the crew got out of the car - to listen to what I will tell them in my defense. But I was not going to make excuses, said as is:
- Now, with the relatives of the sailors from the Kursk, we watched the three-hour news. They said everything, and there is no more hope of salvation.
The elder in the carriage looked into my face:
- Do you feel fine? Maybe give validol?
I, instead of answering, showed him my tongue in a crumbled pill.
It was obvious that my rights burned to the traffic cop, and he, turning the book with the documents, put it on the torpedo of my car. I thought, looked at a dense stream of cars Pruschiy somewhere along the avenue and said categorically:
- We will now block the Big, for a few seconds, and you leave, and the wheels home. Drink something, sleep. Do you get to the house?
I nodded, and drove after the traffic cop. There were still many august days ahead, and they were all different. And only one thing they had in common - that they did not want to remember. And every year, at the end of July, you think: maybe it will carry it? And several times it carried, for example, in 2007. So, there is hope.
У записи 10 лайков,
2 репостов.
2 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Павел Молочко
