И когда ты будешь плакать, что скоро двадцать, то есть четверть жизни вылетела в трубу, не умеешь ни общаться, ни одеваться, и не знаешь - а куда тебе вдруг деваться, только Богу плакаться на судьбу.
И когда тебя не возьмут ни в друзья, ни в жены, а оставят сувенирчиком на лотке, ускользнут, уйдут из жизни твоей лажовой - а тебя из печки вытащат обожженной и оставят остужаться на холодке.
И когда тебе скажут - хочется, так рискни же, докажи, что тоже тот еще человек, ты решишь, что вроде некуда падать ниже, и вдохнешь поглубже, выберешься из книжек - и тебя ударит мартом по голове.
И вода, и этот воздух горячий, блядский, разжиженье мозга, яблоки в куличе. И друзья, котрые все же смогли добраться, обнимают так дико трогательно, по-братски, утыкаются носом в ямочку на плече.
Ты уже такая уютная - в этих ямках от носов твоих женатых давно мужчин, несмеянка, синеглазая обезьянка, под мостом горит Нева нестерпимо ярко, и звенит трамвай, и сердце твое трещит.
А весна всегда отказывает в цензуре, разворачивает знамена, ломает лед, ветер хлещет по щекам золотым безумьем, на распахнутом ветру, на трехкратном зуме, обниматься на бегу, целоваться влет.
И тогда ты будешь буковками кидаться, как остатками несъеденного борща. Твой роман не пережил никаких редакций, вы вообще такие дружные - обрыдагься, то есть даже разбегаетесь сообща.
Ноль седьмое счастье, двадцать седьмое марта, голубое море, синие паруса. Ты заклеиваешь конверты и лижешь марки, солнце бьется наверху тяжело и марко, и густым желтком стекает по волосам.
И когда тебя не возьмут ни в друзья, ни в жены, а оставят сувенирчиком на лотке, ускользнут, уйдут из жизни твоей лажовой - а тебя из печки вытащат обожженной и оставят остужаться на холодке.
И когда тебе скажут - хочется, так рискни же, докажи, что тоже тот еще человек, ты решишь, что вроде некуда падать ниже, и вдохнешь поглубже, выберешься из книжек - и тебя ударит мартом по голове.
И вода, и этот воздух горячий, блядский, разжиженье мозга, яблоки в куличе. И друзья, котрые все же смогли добраться, обнимают так дико трогательно, по-братски, утыкаются носом в ямочку на плече.
Ты уже такая уютная - в этих ямках от носов твоих женатых давно мужчин, несмеянка, синеглазая обезьянка, под мостом горит Нева нестерпимо ярко, и звенит трамвай, и сердце твое трещит.
А весна всегда отказывает в цензуре, разворачивает знамена, ломает лед, ветер хлещет по щекам золотым безумьем, на распахнутом ветру, на трехкратном зуме, обниматься на бегу, целоваться влет.
И тогда ты будешь буковками кидаться, как остатками несъеденного борща. Твой роман не пережил никаких редакций, вы вообще такие дружные - обрыдагься, то есть даже разбегаетесь сообща.
Ноль седьмое счастье, двадцать седьмое марта, голубое море, синие паруса. Ты заклеиваешь конверты и лижешь марки, солнце бьется наверху тяжело и марко, и густым желтком стекает по волосам.
And when you cry that it will be twenty soon, that is, a quarter of your life has flown into the pipe, you do not know how to communicate or dress, and you don’t know where to suddenly disappear, only God cry for fate.
And when they don’t take you as friends or wives, but leave them as a souvenir on a tray, slip away, pass away your lousy life - and they pull you out of the stove burned and leave to cool in the cold.
And when they tell you - you want it, so take a chance, prove that you are also the same person, you will decide that there seems to be nowhere to fall below and breathe in deeper, get out of books - and March will hit you on the head.
Both water and this air are hot, fucking, liquefaction of the brain, apples in the pan. And friends, who nevertheless managed to get there, embrace so wildly touching, brotherly, they put their nose into the dimple on the shoulder.
You are already so cozy - in these pits from the noses of your married men for a long time, there is a nonsense, a blue-eyed monkey, under the bridge Neva burns unbearably brightly, and the tram rings, and your heart breaks.
And spring always refuses censorship, unfurls banners, breaks ice, the wind whips its cheeks with golden madness, in the open wind, with a triple zoom, hugging on the run, kissing flying.
And then you will throw in letters, like the remnants of an uneaten borsch. Your affair did not survive any editions, you are all so friendly - you’re bursting into tears, that is, you even run up together.
Zero seventh happiness, March twenty-seventh, blue sea, blue sails. You seal the envelopes and lick the stamps, the sun beats upstairs heavily and easily, and flows down your hair with a thick yolk.
And when they don’t take you as friends or wives, but leave them as a souvenir on a tray, slip away, pass away your lousy life - and they pull you out of the stove burned and leave to cool in the cold.
And when they tell you - you want it, so take a chance, prove that you are also the same person, you will decide that there seems to be nowhere to fall below and breathe in deeper, get out of books - and March will hit you on the head.
Both water and this air are hot, fucking, liquefaction of the brain, apples in the pan. And friends, who nevertheless managed to get there, embrace so wildly touching, brotherly, they put their nose into the dimple on the shoulder.
You are already so cozy - in these pits from the noses of your married men for a long time, there is a nonsense, a blue-eyed monkey, under the bridge Neva burns unbearably brightly, and the tram rings, and your heart breaks.
And spring always refuses censorship, unfurls banners, breaks ice, the wind whips its cheeks with golden madness, in the open wind, with a triple zoom, hugging on the run, kissing flying.
And then you will throw in letters, like the remnants of an uneaten borsch. Your affair did not survive any editions, you are all so friendly - you’re bursting into tears, that is, you even run up together.
Zero seventh happiness, March twenty-seventh, blue sea, blue sails. You seal the envelopes and lick the stamps, the sun beats upstairs heavily and easily, and flows down your hair with a thick yolk.
У записи 3 лайков,
1 репостов.
1 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Настенька Кроткова
