Сатир, покинув бронзовый ручей,
сжимает канделябр на шесть свечей,
как вещь, принадлежащую ему.
Но, как сурово утверждает опись,
он сам принадлежит ему. Увы,
все виды обладанья таковы.
Сатир — не исключенье. Посему
в его мошонке зеленеет окись.
Фантазия подчеркивает явь.
А было так: он перебрался вплавь
через поток, в чьем зеркале давно
шестью ветвями дерево шумело.
Он обнял ствол. Но ствол принадлежал
земле. А за спиной уничтожал
следы поток. Просвечивало дно.
И где-то щебетала Филомела.
Еще один продлись все это миг,
сатир бы одиночество постиг,
ручьям свою ненужность и земле;
но в то мгновенье мысль его ослабла.
Стемнело. Но из каждого угла
"Не умер" повторяли зеркала.
Подсвечник воцарился на столе,
пленяя завершенностью ансамбля.
Нас ждет не смерть, а новая среда.
От фотографий бронзовых вреда
сатиру нет. Шагнув за Рубикон,
он затвердел от пейс до гениталий.
Наверно, тем искусство и берет,
что только уточняет, а не врет,
поскольку основной его закон,
бесспорно, независимость деталей.
Зажжем же свечи. Полно говорить,
что нужно чей-то сумрак озарить.
Никто из нас другим не властелин,
хотя поползновения зловещи.
Не мне тебя, красавица, обнять.
И не тебе в слезах меня пенять;
поскольку заливает стеарин
не мысли о вещах, но сами вещи.
Иосиф Бродский
Подсвечник (1968)
сжимает канделябр на шесть свечей,
как вещь, принадлежащую ему.
Но, как сурово утверждает опись,
он сам принадлежит ему. Увы,
все виды обладанья таковы.
Сатир — не исключенье. Посему
в его мошонке зеленеет окись.
Фантазия подчеркивает явь.
А было так: он перебрался вплавь
через поток, в чьем зеркале давно
шестью ветвями дерево шумело.
Он обнял ствол. Но ствол принадлежал
земле. А за спиной уничтожал
следы поток. Просвечивало дно.
И где-то щебетала Филомела.
Еще один продлись все это миг,
сатир бы одиночество постиг,
ручьям свою ненужность и земле;
но в то мгновенье мысль его ослабла.
Стемнело. Но из каждого угла
"Не умер" повторяли зеркала.
Подсвечник воцарился на столе,
пленяя завершенностью ансамбля.
Нас ждет не смерть, а новая среда.
От фотографий бронзовых вреда
сатиру нет. Шагнув за Рубикон,
он затвердел от пейс до гениталий.
Наверно, тем искусство и берет,
что только уточняет, а не врет,
поскольку основной его закон,
бесспорно, независимость деталей.
Зажжем же свечи. Полно говорить,
что нужно чей-то сумрак озарить.
Никто из нас другим не властелин,
хотя поползновения зловещи.
Не мне тебя, красавица, обнять.
И не тебе в слезах меня пенять;
поскольку заливает стеарин
не мысли о вещах, но сами вещи.
Иосиф Бродский
Подсвечник (1968)
Satyr, leaving the bronze stream,
squeezes the candelabra into six candles,
as a thing belonging to him.
But, as the inventory is sternly claiming,
he himself belongs to him. Alas,
all kinds of possessions are as follows.
Satyr is no exception. Therefore
the oxide turns green in his scrotum.
Fantasy emphasizes reality.
And it was like this: he got swimming
through the stream in whose mirror a long time ago
with six branches the tree was noisy.
He hugged the trunk. But the trunk belonged
the earth. And destroyed behind his back
footprints flow. The bottom shone through.
And somewhere Philomel chirped.
Another one lasted all this moment,
a satyr would have realized loneliness
streams of their uselessness and land;
but at that moment his thought weakened.
It got dark. But from every corner
"Not dead," the mirrors repeated.
A candlestick reigned on the table
captivating the perfection of the ensemble.
We are not waiting for death, but a new environment.
From photographs of bronze harm
there is no satire. Stepping over the Rubicon,
it hardened from pace to genitals.
Perhaps that’s what art takes,
which only clarifies, but does not lie,
since its main law,
undoubtedly the independence of the details.
We light the candles. Full talk
that you need to illuminate someone's dusk.
None of us are the lords of others,
although the creeps are ominous.
It’s not for me, beauty, to hug you.
And do not you blame me in tears;
since stearin is poured
not thoughts of things, but things themselves.
Joseph Brodsky
Candlestick (1968)
squeezes the candelabra into six candles,
as a thing belonging to him.
But, as the inventory is sternly claiming,
he himself belongs to him. Alas,
all kinds of possessions are as follows.
Satyr is no exception. Therefore
the oxide turns green in his scrotum.
Fantasy emphasizes reality.
And it was like this: he got swimming
through the stream in whose mirror a long time ago
with six branches the tree was noisy.
He hugged the trunk. But the trunk belonged
the earth. And destroyed behind his back
footprints flow. The bottom shone through.
And somewhere Philomel chirped.
Another one lasted all this moment,
a satyr would have realized loneliness
streams of their uselessness and land;
but at that moment his thought weakened.
It got dark. But from every corner
"Not dead," the mirrors repeated.
A candlestick reigned on the table
captivating the perfection of the ensemble.
We are not waiting for death, but a new environment.
From photographs of bronze harm
there is no satire. Stepping over the Rubicon,
it hardened from pace to genitals.
Perhaps that’s what art takes,
which only clarifies, but does not lie,
since its main law,
undoubtedly the independence of the details.
We light the candles. Full talk
that you need to illuminate someone's dusk.
None of us are the lords of others,
although the creeps are ominous.
It’s not for me, beauty, to hug you.
And do not you blame me in tears;
since stearin is poured
not thoughts of things, but things themselves.
Joseph Brodsky
Candlestick (1968)
У записи 4 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Леонид Лексин
