Прошлым летом я прочитал "Ложится мгла на старые - Запись на стене пользователя Андрей Афанасьев в Вконтакте. Комментарии и лайки к записи.

Андрей Афанасьев

Прошлым летом я прочитал "Ложится мгла на старые ступени" Александра Чудакова — лучший роман на русском языке из всех, что я знаю. Я долго думал, как написать о нём так, чтобы передать все те тёплые чувства, которые он во мне затронул. Я так и не смог придумать. Поэтому я просто оставлю здесь любимые цитаты ставшего родным автора:

"Сейчас модно писать, как молодежь, интеллигенцию принуждали бесплатно работать в колхозах и на овощебазах. Меня никто не принуждал. Я воспринимал это как праздник. Разве можно сравнивать: сидеть на обязательной лекции по истории КПСС, на нудном заседании отдела — или копать, копать? Там была ложь, а это была правда. Правда лопаты, если говорить в духе твоей ментальности, как сказал бы Юрик Ганецкий.

Никогда он не испытывал такого наслажденья от чтения статьи или писанья своей, как от рытья серьезной ямы. В музее он сразу, пока все еще слонялись, курили, сидели на крылечке, брал лопату и начинал.Копать! И пока кто-то лениво сгребал мусор, кто-то жег сухие листья, он вгрызался в землю. И вскоре был в яме уже по пояс, а к обеду из нее торчала лишь голова. Подходили к краю, заглядывали. Кто-нибудь цитировал: «Я за работой земляной свою рубаху скину». Видно, великий поэт не знал как следует земляной работы. Долго так не проработаешь. Кто умеет правильно копать, тому рубаху скидывать не надо."

"...нужно было срочно перебросать кучу земли, которая осталась от котлована и к которой тоже нельзя было подобраться экскаватору. Антон сказал:
— Я перебросаю.
Петр, бригадир летучих бригад, посмотрел внимательно. Он видел всякое.
— Бросай.
Вечером Петр, как всегда, приехал на своем «Москвиче». На месте кучи была площадка. Стремоухов доскребывал ее совковой лопатою.
— Школа Беломорканала? Учил — кто-нибудь оттуда?
— Оттуда меня учили копать. Бросать учили — из другого времени.
Из другого времени был одноглазый Никита — рабочий котельной чебачинской угольной электростанции, а когда-то кочегар броненосца «Ослябя», участник Цусимского сражения. «Это тот броненосец, что перевернулся?» — спросил начитанный мальчик Антон, опираясь на сведения, почерпнутые из романа Новикова-Прибоя. Никита, за всю жизнь прочитавший, кроме инструкций котлонадзора, только один художественный текст — рассказ Толстого «Акула» и не подозревавший, что такое можно узнать из литературы, был потрясен, Антона полюбил и разрешил заходить к себе в котельную. Поил его молоком."

"Мальчик и корова Зорька были основой мощного и разветвленного хозяйства Саввиных-Стремоуховых. Выращивали и производили все. Для этого в семье имелись необходимые кадры: агроном (дед), химик-органик (мама), дипломированный зоотехник (тетя Лариса), повар-кухарка (бабка), черная кухарка (тетя Тамара), лесоруб, слесарь и косарь (отец). Умели столярничать, шить, вязать, копать, стирать, работать серпом и лопатой. Бедствиям эвакуированных не сочувствовали: «Голодаю! А ты засади хотя бы сотки три-четыре картошкой, да капустой, да морковью — вон сколько земли пустует! Я — педагог! Я тоже педагог. Но сам чищу свой клозет». Самой низкой оценкой мужчины было: топора в руках держать не умеет. В этой стране, чтобы выжить, все должны были уметь делать все.

Дед как будто знал, что будет война и исчезнут многие необходимые предметы: в кладовке у него хранились фитили, листы оконного стекла, сургуч, канифоль, точильные бруски, мешковина, полотна ножовок по металлу, болты и гайки, ненасаженные топоры и молотки, куски сапожного вара, пряжки, мусаты, напильники. Видимо, таким же знанием обладала и бабка, потому что среди ее запасов были иголки, пуговицы, наперстки, нитки, мулине и обычные (в ненавистных комках), тесьма, обрезки флизелина, корсажная лента, бахрома, клеенка, скатерти и даже неиспользованные простыни голландского полотна.
Может, такими запасливцами и выжила огромная страна, ее гигантский тыл, где все было для фронта, все для победы, где практически исчезли магазины и годами не поступали населению кастрюли, бритвы, градусники, ножницы, зубные щетки, очки."

"Отец Антона, Петр Иваныч Стремоухов, был одним из немногих в городе интеллигентов, попавших в него по своей воле.
Его младший брат, Иван Иваныч, организовал в 18-м году в подмосковном Царицыне одну из первых в России радиостанций и был ее бессменным научно-техническим руководителем, главным инженером, директором и еще кем-то. В 36-м году заместитель написал донос, что его начальник в 19-м году предоставил эфир врагу народа Троцкому. «Хотел бы я знать, — объяснял вызванный на Лубянку Иван Иваныч, — каким образом я мог не дать эфир военмору республики? Да меня и не спрашивал никто. Приехали на двух автомобилях — и все». То ли донос был уж слишком бессмысленным, то ли времена еще относительно мягкие, но Ивана Иваныча не посадили, а только уволили со всех постов.
Средний брат, Василий Иваныч, принадлежал когда-то к рабочей оппозиции, о чем честно писал во всех анкетах. В тридцать шестом его арестовали (он просидел семнадцать лет). Следующего брата, Алексея Иваныча, уволили из института, где он преподавал, и уже дважды вызывали на Лубянку.
И тут отец сделал, как говорила мама, второй умный шаг в своей
жизни (первый, понятно, был — женитьба на ней) — уехал из Москвы. Тогда говорили: НКВД найдет везде. Отец понял: не найдет. Не будут искать. Не смогут — слишком много дел в столице. И — исчез из поля зрения. Много раз говорил потом, что не может до сих пор понять, как люди, вокруг которых уже пустота, уже замели начальников, заместителей, родственников, — почему они сидели и ждали, когда возьмут их, ждали, будучи жителями необъятной страны?"

"Говорил еще дядя Коля о тех, кто выживал на фронте. Кто не ленился отрыть окоп в полный профиль, сделать лишний накат на землянке. Кто не пил перед боем наркомовские сто грамм — притупляется осторожность. Кто не шарил в Германии по домам. Дядя один раз попробовал — сержант сказал, что рядом в брошенном замке целая комната костюмов, а маркграф, судя по фотографиям на стенах, был мужчина крупный, как вы, товарищ капитан. Действительно, в гардеробной висело костюмов пятьдесят. Когда дядя Коля стал один примерять, откуда-то сверху, видимо со шкафа, на плечи ему прыгнул здоровенный рыжий немец. Дядю и на этот раз спасли приемы русского рукопашного боя. Но из Германии он не привез ничего, кроме двух пар подметок, которые ему подарил приятель — командир батальонной разведки, сын чебачинского сапожника дяди Демы, по всей Германии собиравший для отца кожаный товар.

В июне сорок пятого возвратился Василий Илларионович. Его байки о войне совсем не походили на рассказы дяди Коли. Все было как-то легче и почти весело, хотя на фронте он находился почти до конца и вернулся после госпиталя, с медалями и даже с орденом Красной Звезды. Правда, от него осталась только орденская книжка — саму звезду дядя в Торгау, на Эльбе, сменял у какого-то американца на бутылку виски — тому очень хотелось, а никто не соглашался отдать «Звездочку». Жалел дядя, впрочем, не очень — орден он, по его словам, получил дуриком: какой-то автоматчик вел шестерых пленных и уступил их за пачку трофейных сигарет; дядя привел немцев в штаб и был представлен к ордену. А за то, что наводили переправы под огнем и гибли один за другим, — за это не давали ничего или скупо — по одной-две медальки на весь саперный взвод и никогда — орден. Даже возвращался с фронта он интересно: устроился при конвое, сопровождавшем в Карлаг эшелон фрицевых жен, или немецких овчарок — женщин, осужденных за сожительство с немцами. Но про это путешествие он почему-то помалкивал, говоря только, что никогда в жизни не видел стольких красавиц разом."

"Когда я потом вспоминал рассказ ленинградца, он тоже не вызывал у меня особого доверия. Но в институте истории меня по распоряжению дирекции подключили к коллективному труду в честь одного из юбилеев великой победы, хотя я был специалистом по XIX веку: книга шла на заграницу и требовалась в кратчайшие сроки. Я попросился в ленинградскую группу — прошел слух, что допустят к закрытым архивам. Допустили; мы читали документы с грифами «Секретно» и «Совершенно секретно»: отчеты о работе всех двадцати двух ленинградских кладбищ с цифрами — приблизительными — ежедневных захоронений, протоколы отделений милиции о случаях каннибализма. И — накладные на продукты ты, доставляемые в Смольный: шпроты, крабы, икра зернистая, икра лососевая, осетрина горячего копчения.Ни один из этих документов даже в пересказе включить в книгу не удалось. Впрочем, на Западе, видимо, кое-что знали. В музее обороны Ленинграда в спецфонде мы нашли вырезку из неуказанной газеты, где один американский писатель, единственный из западных литераторов побывавший в осажденном городе, рассказал о своих впечатлениях от обеда у первого секретаря ленинградского обкома. «Я не увидел отличий от обеда, которым меня угощали здесь два года тому назад. Та же икра в тарелках, та же желто-розовая лососина, отличная водка. Изменился только сам господин Жданов: он еще больше пополнел, хотя, как я узнал, каждый день играл в бункере в теннис»."

"Наказаний у деда было два: не буду гладить тебя по головке и — не поцелую на ночь. Второе было самое тяжелое; когда дед его как-то применил, Антон до полуночи рыдал."

"Антон выговорил право кормить деда обедом. Уставя поднос тарелками, он прошел в дедов покой. Дед лежал высоко на подушках.
— Как здоровье? О чем думаешь?
Это был дедов вопрос, начинать с него не стоило. Доктор Нина Ивановна пеняла: «Ты, Антон, всегда находишь темы, которые Леонида Львовича волнуют».
Дед ответил:
— Испохабили все — начиная со Святых Апостолов и кончая бессловесными зверьми.
На одеяле лежала привезенная Антоном московская газета. В «Репертуаре театров» красным карандашом было подчеркнуто названье: «Затюканный апостол», а в рубрике «Окно в природу» — «Медвежий колхоз».Чтоб переменить разговор, Антон стал пододвигать столичные лакомства. Раньше дед поесть любил, в семье острили: готовь бабка хуже, он никогда б на ней не женился. Но теперь дед смотрел равнодушно на осетрину с бужениной, не произнес «подай мне тельца упитана», а сказал:
— Я

Last summer, I read Alexander Chudakov's "The Darkness Falls on the Old Steps" - the best novel in Russian of all that I know. I thought for a long time how to write about him in such a way as to convey all those warm feelings that he touched in me. I could not come up with. Therefore, I just leave here the favorite quotes of the author who became a native:

“Now it’s fashionable to write how young people, intellectuals were forced to work for free on collective farms and vegetable depots. Nobody forced me. I took it as a holiday. Can you compare: sit at a compulsory lecture on the history of the CPSU, at a tedious meeting of the department — or dig, dig "There was a lie, and it was true. True shovels, speaking in the spirit of your mentality, as Yurik Ganetsky would say."

He had never experienced such pleasure from reading an article or writing his own, as from digging a serious hole. In the museum, he immediately, while still loitering, smoking, sitting on the porch, took a shovel and started. Digging! And while someone was lazily raking up the garbage, someone was burning dry leaves, he gnawed at the ground. And soon he was already waist-deep in the pit, and by lunch only his head was sticking out of it. They approached the edge, looked in. Someone quoted: “I will take off my shirt at work on earthen.” It can be seen that the great poet did not know how earthworks should be done. You won’t work that long. "Whoever knows how to dig correctly doesn’t need to take off his shirt."

"... it was urgent to throw a pile of land that remained from the pit and which also could not be reached by an excavator. Anton said:
- I'm throwing.
Peter, the foreman of the flying brigades, looked carefully. He saw everything.
- Throw it.
In the evening, Peter, as always, arrived at his Moskvich. In place of the heap was a playground. Stremoukhov scraped it with a shovel.
- School of the White Sea Canal? Taught - anyone from there?
- From there I was taught to dig. They taught to throw - from another time.
From another time, there was the one-eyed Nikita - a worker in the boiler room of the Chebachinsky coal power plant, and once the fireman of the battleship Oslyabya, a participant in the Tsushima battle. “Is this the battleship that turned upside down?” Asked the well-read boy Anton, relying on information gathered from the novel by Novikov-Priboy. Nikita, who had read only one literary text in all his life, except Tolstoy’s short story “Shark” and did not suspect that such a thing could be learned from literature, was shocked, Anton fell in love and allowed to go to his boiler room. I watered it with milk. "

"The boy and the cow Zorka were the basis of the Savvins-Stremoukhovs' powerful and ramified economy. They cultivated and produced everything. For this, the family had the necessary personnel: an agronomist (grandfather), an organic chemist (mother), a certified livestock specialist (Aunt Larisa), and a cook-cook (grandmother), black cook (aunt Tamara), lumberjack, locksmith and mowing (father). They knew how to carpentry, sewing, knitting, digging, washing, working with a sickle and a shovel. They did not sympathize with the evacuated disasters: "I’m starving! And you ambush at least a hundred three or four potatoes, yes cabbage, and carrots - how many the land is empty! I’m a teacher! I’m also a teacher. But I clean my closet. "The man’s lowest rating was: he doesn’t know how to hold an ax. In this country, everyone had to be able to do everything in order to survive.

Grandfather seemed to know that there would be a war and many necessary items would disappear: he had wicks, window glass sheets, sealing wax, rosin, grindstones, burlap, hacksaw blades, bolts and nuts, unplaced axes and hammers, pieces of a shoe in his pantry vara, buckles, musat, files. Apparently, the grandmother had the same knowledge, because among her stocks were needles, buttons, thimbles, threads, floss and ordinary ones (in hated lumps), braid, non-woven trimmings, bodice tape, fringe, oilcloth, tablecloths and even unused Dutch sheets canvases.
Maybe the huge country survived with such stockists, its gigantic rear, where everything was for the front, everything was for victory, where the stores had practically disappeared and for years the pots, razors, thermometers, scissors, toothbrushes, glasses hadn’t been available to the population. "

"Anton's father, Pyotr Ivanovich Stremoukhov, was one of the few intellectuals in the city who fell into it of their own free will.
His younger brother, Ivan Ivanovich, organized in 18th year in Tsaritsyn, Moscow Region, one of the first radio stations in Russia and was its permanent scientific and technical leader, chief engineer, director and someone else. In the 36th year, the deputy wrote a denunciation that in 19th his boss had provided airtime to the enemy of the people of Trotsky. “I would like to know,” Ivan Ivanovich, who had been summoned to the Lubyanka, explained, “how could I not have aired the military commander of the republic? Yes, no one asked me. We arrived in two cars - and that’s all. ” Either the denunciation was too pointless, or the times were still relatively mild, but they didn’t put Ivan Ivanovitch, they just fired from all posts.
The middle brother, Vasily Ivanovich, once belonged to the labor opposition, which he honestly wrote about in all the questionnaires. In the thirty-sixth he was arrested (he spent seventeen years). The next brother, Alexei Ivanovich, was fired from the institute where he taught, and