День начинается и заканчивается ночью с одержимостью хомяка,...

День начинается и заканчивается ночью с одержимостью хомяка, бегущего за горизонт ленты Мёбиуса. Часы отмеряют наше место в этой ленте со звонкостью движения языка в набоковской "Лолите". Даже сами три такта этого движения зависят от языка произносящего: в русском два первых слога топчутся на одном месте, внезапно выстреливая третьим, в то время как в английском, на котором и была написана повесть, они спускаются к зубам куда более плавно. Интересно, как движется обделённый буквой "л" японский язык, в котором даже моё имя произносится через "р"?

Когда разница часовых поясов достигает 14 часов, это может быть и 10 - просто надо отсчитать в другую сторону. Направление теряет смысл. Когда в одну ночь спишь 14 часов, а в другую - от силы три, то утро наступает с неотвратимостью князя тишины - да-да, того самого, что идёт за нами по зыбкой лунной дорожке. И ему всё равно, что в Австралии (или в Старом Свете, с какой стороны посмотреть) луна перевёрнутая. И он и правда наступает на нас, когда будильник начинает поворачивать казённо-коричневый обшарпанный рычаг ручного тормоза поезда снов. Смешные и нелепые грёзы человека, увязшего в янтарной смоле вчерашнего дня, замирают коротким отрывком фильма. Плёнка растворяется поутру звонким полётом щебечущего чибиса. Тягостный слизень рабочих обязанностей и домашних мелочей алкает своей радулой отступающие волны грёз. Стружка снов набухает буднями и оседает хлопьями уже бессмысленных, но всё ещё ярких красок.

Ньютон говорил про плечи гигантов, и это так. Щебечешь, будто бессмысленная птаха, на плечах титанов, научившихся из радужной пены снов что-то вылавливать. Именно из такой радужной, а не бетонно-серой, пены и возникла, верно, когда-то Венера Ботичелли. Мастера, которые приносят оттуда авоськи, вёдра и баулы непостижимого совершенства. Те, кто создал цивилизацию - и мы, что смотрели, как строился этот плот.

Бродишь по берегу океана, даже не смотря в его шумящие игривые волны, и ищешь красивую ракушку с целым перламутром. Сам знаешь, что такое не создашь, и ждёшь милости от природы. Человек по Платону, человек по Ницше, человек по Мичурину. Без абсурда голого петуха с плоскими ногтями не было бы сверхлюдей. Но что делать тому, кто остался на своей остановке у берега, когда старенький ЛиАЗ, натужно кряхтя, увозил сверхлюдей в океан? И кто повёл этот рыжий сто двадцать второй автобус?

Утро оставляет тебя, бросая ветром в лицо волосы и страницы. Ты сдираешь с себя их мокрую кашу, сминая и комкая его отпечаток своего лица. Вглядываешься в текст, и где-то на месте твоих глаз остаётся "Курортник" Гессе. Случайно ли? Я не большой любитель этого автора, и ветер знает это.

Весь Гессе - это какой-то заворожённый, тягучий, будто пастила, мир, который герои нарезают ломтями и медленно растворяют в чае. Он кажется каким-то неуместным, каким-то искусственными тягостным, будто строгий выговор с занесением в личное дело.

Но среди всего это пастильного декаданса в той самой повести "Курортник" есть один абзац, посвящённый утру: "Утро, прославленное время свежести, обновления, молодого радостного задора, для меня плачевно, оно мне неприятно и мучительно, мы друг друга не выносим". Эти страницы откровения и произвели на меня наибольшее впечатление. Нет ничего лучше, чтобы описать состояние после двух ночей почти без сна и с вылетевший режимом!

Но ладно, на этом надо просыпаться, ибо утро таки наступило и - стон, треск - растоптало меня льдинкой под ногами майора Тишины и его верного ординарца Петра Пустоты.