Моим ночным кошмаром в детстве был эскалатор на...

Моим ночным кошмаром в детстве был эскалатор на станции метро. Вместо ступеней у него была наклонная скользкая поверхность. Ледяная горка из идеально гладкого зеленоватого стекла. Все спокойно вставали на него и ехали вверх, а я никак не мог удержаться, всё время скатывался вниз и так и оставался на этой станции.

Подбирать слова для текстов мучительно сложно. Как же восхищаешься, завидуешь, преклоняешься перед теми, кто струится текстами, звуками, мыслями, словами. Теми, кто не стоит перед этой бетонной стеной онемевших холодных пальцев, беспомощно смотря, как свободно, легко, задорно по ней лезут другие.

И ведь нужно-то совсем немного, всего несколько слов, что вопьются кошками в эту омерзительно гладкую стену. А их нет, их надо найти где-то рядом, среди всего этого глупого нелепого смешного барахла.

Будто бегаешь по полю с сачком, ловишь птиц, разноцветных, ярких. А они, смеясь и переливаясь, ускользают... Да и птиц-то рядом с тобой никаких нет. Сам себя обнадёживаешь, что ещё совсем немного, ещё за поворот извилины - и там то самое, испуганное, обнажённое, манящее и острое, слово... Притаилось, надеется, ждёт. Бежишь, заглядываешь - нет! И в другом закутке пусто, и в закоулке, и за околицей - везде пусто! Наконец, почуешь откуда-то тихий звон, лёгкий медовый запах, всполох яркого мягкого тёплого острого света - и да, вот оно! То самое, что как лал в ожерелье, займёт своё место. Подбираешь эту яркую трепещущую зыбкую терпкую пронзительную бабочку, переливающуюся огнями - и в твоих неловких грубых руках она замирает, тускнеет, разваливается, затухает, мертвеет.

А рядом кто-то сидит с неказистой дудочкой, золотыми глазами и в синем бархате. Птахи сами слетают к нему на пальцы, и этот гамельнский птицелов, не иначе, легонько нежно страстно славно гладит их - будто стирает со словесных мелких крупных колючих тягучих гладких отчаянных птиц пыль их странствий, перелётов, путешествий и забегов... Так что птица, каркнув и чирикнув, просвиристев и клюнув, только вспыхнет ярче и полетит куда-то дальше. А этот художник рукой в пронзительной игристой чарующей оскаленной пыльце наотмашь мазнёт по драной простыне - и засияет она как сама птица.

Как из слов сложить абзац и повесть? Мечтаешь об ажурном мосте, а выходит несмазанный чугунный монстр, клацающий, стучащий, завывающий, лязгающий и увечный. Какую фразу ни пишешь - всё сочится, будто выдавленные из гусеницы кишки, твоей собственной обрыдлой тягучей пошлостью. Не текст, а метроном с вбитыми по линейке гвоздями. Так же чётко, грузно и абсолютно безжизненно.

Будто дали доску с тремя дырками и три фигурки под них - и не можешь сообразить, куда какую вставить. Чувствуешь себя кобольдом в миазмах тяжести и гнили, у которого лёгкие кеды лета Бредбери превратились в чугунные сапоги-срамоходы собственного языка.

Судорога бессилия черепной коробки. Скаженное отчаяние собственной тупости. Тезей, которому Минотавр, мерзко хихикая, обрезал нить и привязал к герою сзади, чтобы он вечно ходил по кругу в лабиринте. Даже почти слышишь эти мерзкие озорные смешки Ариадны, потешающейся над простофилей. Беовульф и Грендель в маппет-шоу с надувными дубинками. Гамельнский крысолов, на дудочку которого из всех городских квартир, домов и комнат устремился арсенал из секс-шопа. Только это уже не крысолов, а совсем другая история, ой, кажется, вы её сами себе расскажете и присните.

А пока я остаюсь надеяться, что когда-то смогу писать. Надеяться отчаянно, весело и страшно, смешно и истово, наивно и бритвенно-остро - как эта замершая в вечном падении смело-трогательная добрая волшебная зая.

Какие же вам снились ночные кошмары?