Масленица в развале. Такое солнце, что разогрело лужи. Сараи блестят сосульками. Идут парни с веселыми связками шаров, гудят шарманки. Фабричные, внавалку, катаются на извозчиках с гармоньей. Мальчишки "в блина играют": руки назад, блин в зубы, пытаются друг у друга зубами вырвать - не выронить, весело бьются мордами.
Просторная мастерская, откуда вынесены станки и ведерки с краской, блестит столами: столы поструганы, для блинов. Плотники, пильщики, водоливы, кровелыцики, маляры, десятники, ездоки - в рубахах распояской, с намасленными головами, едят блины. Широкая печь пылает. Две стряпухи не поспевают печь. На сковородках, с тарелку, "черные" блины пекутся и гречневые, румяные, кладутся в стопки, и ловкий десятник Прошин, с серьгой в ухе, шлепает их об стол, словно дает по плеши. Слышится сочно - ляпп! Всем по череду: ляп... ляп... ляпп!.. Пар идет от блинов винтами. Я смотрю от двери, как складывают их в четверку, макают в горячее масло в мисках и чавкают. Пар валит изо ртов, с голов. Дымится от красных чашек со щами с головизной, от баб-стряпух, со сбившимися алыми платками, от их распаленных лиц, от масленых красных рук, по которым, сияя, бегают желтые язычки от печки. Синеет чадом под потолком. Стоит благодатный гул: довольны.
- Бабочки, подпекай... с припечком - со снеточном!.. Кадушки с опарой дышат, льется-шипит по сковородкам, вспухает пузырями. Пахнет опарным духом, горелым маслом, ситцами от рубах, жилым. Все чаще роздыхи, передышки, вздохи. Кое-кто пошабашил, селедочную головку гложет. Из медного куба - паром, до потолка.
- Ну, как, робятки?.. - кричит заглянувший Василь-Василич, - всего уели? - заглядывает в квашни. - Подпекай-подпекай, Матреш... не жалей подмазки, дадим замазки!..
Гудят, веселые.
- По шкаличку бы еще, Василь-Василич... - слышится из углов, - блинки заправить.
- Ва-лляй!... - лихо кричит Косой. - Архирея стречаем, куда ни шло...
Гудят. Звякают зеленые четверти о шкалик. Ляпают подоспевшие блины.
- Хозяин идет!.. - кричат весело от окна.
Отец, как всегда, бегом, оглядывает бойко.
- Масленица как, ребята? Все довольны?..
- Благодарим покорно... довольны!..
- По шкалику добавить! Только смотри, подлецы... не безобразить!..
Не обижаются: знают - ласка. Отец берет ляпнувший перед ним блинище, дерет от него лоскут, макает в масло.
- Вкуснее, ребята, наших! Стряпухам - по целковому. Всем по двугривенному, на масленицу!
Так гудят, - ничего и не разобрать. В груди у меня спирает. Высокий плотник подхватывает меня, швыряет под потолок, в чад, прижимает к мокрой, горячей бороде. Суют мне блина, подсолнушков, розовый пряник в махорочных соринках, дают крашеную ложку, вытерев круто пальцем, - нашего-то отведай! Все они мне знакомы, все ласковы. Я слушаю их речи, прибаутки. Выбегаю на двор. Тает большая лужа, дрызгаются мальчишки. Вываливаются - подышать воздухом, масленичной весной. Пар от голов клубится. Потягиваются сонно, бредут в сушильню - поспать на стружке.
Поджидают карету с архиереем. Василь-Василич все бегает к воротам. Он без шапки. Из-под нового пиджака розовеет рубаха под жилеткой, болтается медная цепочка. Волосы хорошо расчесаны и блещут. Лицо багровое, глаз стреляет "двойным зарядом". Косой уж успел направиться, но до вечера "достоит". Горкин за ним досматривает, не стегнул бы к себе в конторку. На конторке висит замок. Я вижу, как Василь-Василич и вдруг устремляется к конторке, но что-то ему мешает. Совесть? Архиерей приедет, а он дал слово, что "достоит". Горкин ходит за ним, как нянька:
- Уж додержись маненько, Василич... Опосля уж поотдохнешь.
- Д-держусь!.. - лихо кричит Косой. - Я-то... дда не до... держусь?..
Песком посыпано до парадного. Двери настежь. Марьюшка ушла наверх, выселили ее из, кухни. Там воцарился повар, рыжий, худой Гаранька, в огромном колпаке веером, мелькает в пару, как страх. В окно со двора мне видно, как бьет он подручных скалкой. С вечера зашумел. Выбегает на снег, размазывает на ладони тесто, проглядывает на свет зачем-то.
- Мудрователь-то мудрует! - с почтением говорит Василь-Василич. - В царских дворцах служил!..
- Скоро ли ваш архирей наедет?.. Срок у меня доходит!.. - кричит Гаранька, снежком вытирая руки.
С крыши орут - едет!..
Карета, с выносным, мальчишкой. Келейник соскакивает с козел, откидывает дверцу. Прибывший раньше протодьякон встречает с батюшками и причтом. Ведут архиерея по песочку, на лестницу. Протодьякон ушел вперед, закрыл собою окно и потрясает ужасом:
"Исполла э-ти де-спо-та-ааааа..."
Рычанье его выкатывается в сени, гремит по стеклам, на улицу. Из кухни кричит Гаранька:
- Эй, зачинаю расстегаи!..
- Зачина-ай!.. - кричит Василь-Василич умоляющим голосом и почему-то пляшет.
Стол огромный. Чего только нет на нем! Рыбы, рыбы... икорницы в хрустале, во льду, сиги в петрушке, красная семга, лососина, белорыбица-жемчужница, с зелеными глазками огурца, глыбы паюсной, глыбы сыру, хрящ осетровый в уксусе, фарфоровые вазы со сметаной, в которой торчком ложки, розовые масленки с золотистым кипящим маслом на камфорках, графинчики, бутылки... Черные сюртуки, белые и палевые шали, "головки", кружевные наколочки...
Несут блины, под покровом.
- Ваше преосвященство!..
Архиерей сухощавый, строгий, - как говорится, постный. Кушает мало, скромно. Протодьякон - против него, громаден, страшен. Я вижу с уголка, как раскрывается его рот до зева, и наваленные блины, серые от икры текучей, льются в протодьякона стопами. Плывет к нему сиг, и отплывает с разрытым боком. Льется масло в икру, в сметану. Льется по редкой бородке протодьякона, по мягким губам, малиновым.
- Ваше преосвященство... а расстегайчика-то к ушице!..
- Ах, мы, чревоугодники... Воистину, удивительный расстегай!.. - слышится в тишине, как шелест, с померкших губ.
- Самые знаменитые, гаранькинские расстегаи, ваше преосвященство, на всю Москву-с!..
- Слышал, слышал... Наградит же Господь талантом для нашего искушения!.. Уди-ви-тельный расстегай...
- Ваше преосвященство.... дозвольте просить еще?..
- Благослови, преосвященный владыко... - рычит протодьякон, отжевавшись, и откидывает ручищей копну волос.
- Ну-ну, отверзи уста, протодьякон, возблагодари... - ласково говорит преосвященный. - Вздохни немножко...
Василь-Василич чего-то машет, и вдруг садится на корточки! На лестнице запруда, в передней давка. Протодьякон в славе: голосом гасит лампы и выпирает стекла. Начинает из глубины, где сейчас у него блины, кажется мне, по голосу-ворчанью. Волосы его ходят под урчанье. Начинают дрожать лафитнички - мелким звоном. Дрожат хрустали на люстрах, дребезгом отвечают окна. Я смотрю, как на шее у протодьякона дрожит-набухает жила, как склонилась в сметане ложка... чувствую, как в груди у меня спирает и режет в ухе. Господи, упадет потолок сейчас!..
Преосвященному и всему освященному собору...и честному дому сему... -
мно-га-я... ле... т-та-а-ааааааа!!!
Гукнуло-треснуло в рояле, погасла в углу перед образом лампадка!.. Падают ножи и вилки. Стукаются лафитнички. Василь-Василич взвизгивает, рыдая:
- Го-споди!..
От протодьякона жар и дым. На трех стульях раскинулся. Пьет квас. За ухою и расстегаями - опять и опять блины. Блины с припеком. За ними заливное, опять блины, уже с двойным припеком. За ними осетрина паровая, блины с подпеком. Лещ необыкновенной величины, с грибками, с кашкой... наважка семивершковая, с белозерским снетком в сухариках, политая грибной сметанкой... блины молочные, легкие, блинцы с яичками... еще разварная рыба с икрой судачьей, с поджарочкой... желе апельсиновое, пломбир миндальный - ванилевый...
Архиерей отъехал, выкушав чашку чая с апельсинчиком - "для осадки". Отвезли протодьякона, набравшего расстегайчиков в карманы, навязали ему в кулек диковинной наваги, - "зверь-навага!". Сидят в гостиной шали и сюртуки, вздыхают, чаек попивают с апельсинчиком. Внизу шумят. Гаранька требует еще бутылку рябиновки и уходить не хочет, разбил окошко. Требуется Василь-Василич - везти Гараньку, но Василь-Василич "отархареился, достоял", и теперь заперся в конторке. Что поделаешь - масленица! Гараньке дают бутылку и оставляют на кухне: проспится к утру. Марьюшка сидит в передней, без причала, сердитая. Обидно: праздник у всех, а она... расстегаев не может сделать! Загадили всю кухню. Старуха она почтенная. Ей накладывают блинков с икоркой, подносят лафитничек мадерцы, еще подносят...
Иван Шмелёв "Лето Господне"
Просторная мастерская, откуда вынесены станки и ведерки с краской, блестит столами: столы поструганы, для блинов. Плотники, пильщики, водоливы, кровелыцики, маляры, десятники, ездоки - в рубахах распояской, с намасленными головами, едят блины. Широкая печь пылает. Две стряпухи не поспевают печь. На сковородках, с тарелку, "черные" блины пекутся и гречневые, румяные, кладутся в стопки, и ловкий десятник Прошин, с серьгой в ухе, шлепает их об стол, словно дает по плеши. Слышится сочно - ляпп! Всем по череду: ляп... ляп... ляпп!.. Пар идет от блинов винтами. Я смотрю от двери, как складывают их в четверку, макают в горячее масло в мисках и чавкают. Пар валит изо ртов, с голов. Дымится от красных чашек со щами с головизной, от баб-стряпух, со сбившимися алыми платками, от их распаленных лиц, от масленых красных рук, по которым, сияя, бегают желтые язычки от печки. Синеет чадом под потолком. Стоит благодатный гул: довольны.
- Бабочки, подпекай... с припечком - со снеточном!.. Кадушки с опарой дышат, льется-шипит по сковородкам, вспухает пузырями. Пахнет опарным духом, горелым маслом, ситцами от рубах, жилым. Все чаще роздыхи, передышки, вздохи. Кое-кто пошабашил, селедочную головку гложет. Из медного куба - паром, до потолка.
- Ну, как, робятки?.. - кричит заглянувший Василь-Василич, - всего уели? - заглядывает в квашни. - Подпекай-подпекай, Матреш... не жалей подмазки, дадим замазки!..
Гудят, веселые.
- По шкаличку бы еще, Василь-Василич... - слышится из углов, - блинки заправить.
- Ва-лляй!... - лихо кричит Косой. - Архирея стречаем, куда ни шло...
Гудят. Звякают зеленые четверти о шкалик. Ляпают подоспевшие блины.
- Хозяин идет!.. - кричат весело от окна.
Отец, как всегда, бегом, оглядывает бойко.
- Масленица как, ребята? Все довольны?..
- Благодарим покорно... довольны!..
- По шкалику добавить! Только смотри, подлецы... не безобразить!..
Не обижаются: знают - ласка. Отец берет ляпнувший перед ним блинище, дерет от него лоскут, макает в масло.
- Вкуснее, ребята, наших! Стряпухам - по целковому. Всем по двугривенному, на масленицу!
Так гудят, - ничего и не разобрать. В груди у меня спирает. Высокий плотник подхватывает меня, швыряет под потолок, в чад, прижимает к мокрой, горячей бороде. Суют мне блина, подсолнушков, розовый пряник в махорочных соринках, дают крашеную ложку, вытерев круто пальцем, - нашего-то отведай! Все они мне знакомы, все ласковы. Я слушаю их речи, прибаутки. Выбегаю на двор. Тает большая лужа, дрызгаются мальчишки. Вываливаются - подышать воздухом, масленичной весной. Пар от голов клубится. Потягиваются сонно, бредут в сушильню - поспать на стружке.
Поджидают карету с архиереем. Василь-Василич все бегает к воротам. Он без шапки. Из-под нового пиджака розовеет рубаха под жилеткой, болтается медная цепочка. Волосы хорошо расчесаны и блещут. Лицо багровое, глаз стреляет "двойным зарядом". Косой уж успел направиться, но до вечера "достоит". Горкин за ним досматривает, не стегнул бы к себе в конторку. На конторке висит замок. Я вижу, как Василь-Василич и вдруг устремляется к конторке, но что-то ему мешает. Совесть? Архиерей приедет, а он дал слово, что "достоит". Горкин ходит за ним, как нянька:
- Уж додержись маненько, Василич... Опосля уж поотдохнешь.
- Д-держусь!.. - лихо кричит Косой. - Я-то... дда не до... держусь?..
Песком посыпано до парадного. Двери настежь. Марьюшка ушла наверх, выселили ее из, кухни. Там воцарился повар, рыжий, худой Гаранька, в огромном колпаке веером, мелькает в пару, как страх. В окно со двора мне видно, как бьет он подручных скалкой. С вечера зашумел. Выбегает на снег, размазывает на ладони тесто, проглядывает на свет зачем-то.
- Мудрователь-то мудрует! - с почтением говорит Василь-Василич. - В царских дворцах служил!..
- Скоро ли ваш архирей наедет?.. Срок у меня доходит!.. - кричит Гаранька, снежком вытирая руки.
С крыши орут - едет!..
Карета, с выносным, мальчишкой. Келейник соскакивает с козел, откидывает дверцу. Прибывший раньше протодьякон встречает с батюшками и причтом. Ведут архиерея по песочку, на лестницу. Протодьякон ушел вперед, закрыл собою окно и потрясает ужасом:
"Исполла э-ти де-спо-та-ааааа..."
Рычанье его выкатывается в сени, гремит по стеклам, на улицу. Из кухни кричит Гаранька:
- Эй, зачинаю расстегаи!..
- Зачина-ай!.. - кричит Василь-Василич умоляющим голосом и почему-то пляшет.
Стол огромный. Чего только нет на нем! Рыбы, рыбы... икорницы в хрустале, во льду, сиги в петрушке, красная семга, лососина, белорыбица-жемчужница, с зелеными глазками огурца, глыбы паюсной, глыбы сыру, хрящ осетровый в уксусе, фарфоровые вазы со сметаной, в которой торчком ложки, розовые масленки с золотистым кипящим маслом на камфорках, графинчики, бутылки... Черные сюртуки, белые и палевые шали, "головки", кружевные наколочки...
Несут блины, под покровом.
- Ваше преосвященство!..
Архиерей сухощавый, строгий, - как говорится, постный. Кушает мало, скромно. Протодьякон - против него, громаден, страшен. Я вижу с уголка, как раскрывается его рот до зева, и наваленные блины, серые от икры текучей, льются в протодьякона стопами. Плывет к нему сиг, и отплывает с разрытым боком. Льется масло в икру, в сметану. Льется по редкой бородке протодьякона, по мягким губам, малиновым.
- Ваше преосвященство... а расстегайчика-то к ушице!..
- Ах, мы, чревоугодники... Воистину, удивительный расстегай!.. - слышится в тишине, как шелест, с померкших губ.
- Самые знаменитые, гаранькинские расстегаи, ваше преосвященство, на всю Москву-с!..
- Слышал, слышал... Наградит же Господь талантом для нашего искушения!.. Уди-ви-тельный расстегай...
- Ваше преосвященство.... дозвольте просить еще?..
- Благослови, преосвященный владыко... - рычит протодьякон, отжевавшись, и откидывает ручищей копну волос.
- Ну-ну, отверзи уста, протодьякон, возблагодари... - ласково говорит преосвященный. - Вздохни немножко...
Василь-Василич чего-то машет, и вдруг садится на корточки! На лестнице запруда, в передней давка. Протодьякон в славе: голосом гасит лампы и выпирает стекла. Начинает из глубины, где сейчас у него блины, кажется мне, по голосу-ворчанью. Волосы его ходят под урчанье. Начинают дрожать лафитнички - мелким звоном. Дрожат хрустали на люстрах, дребезгом отвечают окна. Я смотрю, как на шее у протодьякона дрожит-набухает жила, как склонилась в сметане ложка... чувствую, как в груди у меня спирает и режет в ухе. Господи, упадет потолок сейчас!..
Преосвященному и всему освященному собору...и честному дому сему... -
мно-га-я... ле... т-та-а-ааааааа!!!
Гукнуло-треснуло в рояле, погасла в углу перед образом лампадка!.. Падают ножи и вилки. Стукаются лафитнички. Василь-Василич взвизгивает, рыдая:
- Го-споди!..
От протодьякона жар и дым. На трех стульях раскинулся. Пьет квас. За ухою и расстегаями - опять и опять блины. Блины с припеком. За ними заливное, опять блины, уже с двойным припеком. За ними осетрина паровая, блины с подпеком. Лещ необыкновенной величины, с грибками, с кашкой... наважка семивершковая, с белозерским снетком в сухариках, политая грибной сметанкой... блины молочные, легкие, блинцы с яичками... еще разварная рыба с икрой судачьей, с поджарочкой... желе апельсиновое, пломбир миндальный - ванилевый...
Архиерей отъехал, выкушав чашку чая с апельсинчиком - "для осадки". Отвезли протодьякона, набравшего расстегайчиков в карманы, навязали ему в кулек диковинной наваги, - "зверь-навага!". Сидят в гостиной шали и сюртуки, вздыхают, чаек попивают с апельсинчиком. Внизу шумят. Гаранька требует еще бутылку рябиновки и уходить не хочет, разбил окошко. Требуется Василь-Василич - везти Гараньку, но Василь-Василич "отархареился, достоял", и теперь заперся в конторке. Что поделаешь - масленица! Гараньке дают бутылку и оставляют на кухне: проспится к утру. Марьюшка сидит в передней, без причала, сердитая. Обидно: праздник у всех, а она... расстегаев не может сделать! Загадили всю кухню. Старуха она почтенная. Ей накладывают блинков с икоркой, подносят лафитничек мадерцы, еще подносят...
Иван Шмелёв "Лето Господне"
Shrovetide in disorder. Such a sun that warmed up the puddles. Sheds glisten with icicles. Guys with merry bundles of balls are walking, organ-organs are buzzing. Factory, in bulk, ride cabbies with an accordion. The boys "play pancake": their hands back, a pancake in the teeth, trying to pull out each other with their teeth - not to drop them, cheerfully beat their faces.
The spacious workshop, from where the machines and buckets of paint are taken out, glitters with tables: the tables are cursed, for pancakes. Carpenters, sawers, water-lovers, roofers, painters, foremen, riders - in shirtless shirts, with oiled heads, eating pancakes. The wide oven is ablaze. Two cooks can't keep up with the oven. On frying pans, with a plate, "black" pancakes are baked and buckwheat, ruddy, are placed in piles, and the clever foreman Proshin, with an earring in his ear, slaps them on the table, as if hitting a bald head. It is heard juicy - blooper! Everyone in turn: blooper ... blooper ... blooper! .. Steam comes from pancakes with screws. I watch from the door as they are folded into fours, dipped in hot oil in bowls and chomped. Steam pours from mouths and heads. It smokes from red cups with cabbage soup with a head, from women cooks, with stray scarves, from their hot faces, from oily red hands, along which yellow tongues from the stove run shining. Turns blue with a fumes from the ceiling. There is a fertile hum: satisfied.
- Butterflies, bake ... with a bake - with smelt! It smells of sponge, burnt oil, chintz from shirts, residential. More and more often sighs, respites, sighs. Someone went wild, gnawing at the herring head. From a copper cube - steam, to the ceiling.
- Well, how, little timid ones? .. - shouts Vasil-Vasilich, who has dropped in, - are we all gone? - looks into the dough. - Bake, bake, Matresh ... don't spare the grease, we'll give the putty! ..
They are buzzing, funny.
- On the scale would still, Vasil-Vasilich ... - heard from the corners, - fill the pancakes.
- Wha-llya! ... - Dashingly shouts the Squint. - We meet Archirea, wherever it goes ...
They are buzzing. Green quarters clink on the scale. Pancakes come in time.
- The owner is coming! .. - they shout merrily from the window.
Father, as always, running, looks briskly.
- How are Shrovetide guys? Is everyone happy? ..
- Thank you humbly ... happy! ..
- Add on the scale! Just look, scoundrels ... do not disgrace! ..
Do not take offense: they know - weasel. The father takes the pancake that blurted out in front of him, pulls off a flap from it, dips it in butter.
- More delicious, guys, ours! Cooks - for one ruble. Everybody two-hryvny, on Shrove Tuesday!
They buzz like that - you can't make out anything. It spirals in my chest. The tall carpenter grabs me, hurls me up against the ceiling, into the air, presses me against my wet, hot beard. They shove me a pancake, sunflowers, a pink gingerbread in makhor motes, give me a painted spoon, wiping it cool with a finger - try ours! They are all familiar to me, all are affectionate. I listen to their speeches, jokes. I run out into the yard. A big puddle melts, the boys squirt. Fall out - breathe the air, Shrovetide spring. Steam swirls from the heads. Stretching sleepily, wandering into the dryer to sleep on the shavings.
A carriage with the bishop is waiting. Vasil-Vasilich kept running to the gate. He's without a hat. The shirt under the vest turns pink from under the new jacket, a copper chain dangles. Hair is well combed and shiny. The face is crimson, the eye shoots with a "double charge". The scythe has already managed to go, but "worth it" until the evening. Gorkin is looking after him, he would not have lashed him into his office. There is a lock on the desk. I see Vasil-Vasilich and suddenly rushes to the desk, but something is interfering with him. Conscience? The bishop will arrive, and he gave his word that he is "worthy." Gorkin follows him like a nanny:
- Already hold on manenko, Vasilich ... After that you will have a rest.
- D-holding on! .. - Scythe dashingly shouts. - I ... dda not up to ... hold on? ..
Sprinkled with sand until the front door. The doors are wide open. Maryushka went upstairs, they evicted her from the kitchen. The cook reigned there, a red-haired, thin Garanka, in a huge cap like a fan, flickering in a pair, like fear. Through the window from the yard I can see how he beats his assistants with a rolling pin. In the evening it made a noise. Runs out into the snow, spreads the dough on the palm of his hand, looks into the light for some reason.
- The wise man is wise! - Vasil-Vasilich says with respect. - He served in the royal palaces! ..
- Will your bishop come back soon? .. My deadline is coming! .. - Garanka shouts, wiping his hands with a snowball.
They are shouting from the roof - coming! ..
Carriage, with a carry-out, boy. The attendant jumps off the box and opens the door. The protodeacon who arrived earlier meets with the priests and the clerk. The bishop is being led along the sand to the stairs. The protodeacon went ahead, closed the window with himself and shook him with horror:
"Ispolla e-ti de-spo-ta-aaaaa ..."
His growl rolls out into the passage, rattles on the windows, into the street. Garanka shouts from the kitchen:
- Hey, I'm making pies! ..
- Conception-ah! .. - Vasil-Vasilich shouts in a pleading voice and for some reason dances.
The table is huge. What is there not on it! Fish, fish ... caviar in crystal, in ice, whitefish in parsley, red salmon, salmon, white pearl mussel, with green eyes of cucumber, lump of pressed, lumps of cheese, sturgeon cartilage in vinegar, porcelain vases with sour cream in which spoons, roses
The spacious workshop, from where the machines and buckets of paint are taken out, glitters with tables: the tables are cursed, for pancakes. Carpenters, sawers, water-lovers, roofers, painters, foremen, riders - in shirtless shirts, with oiled heads, eating pancakes. The wide oven is ablaze. Two cooks can't keep up with the oven. On frying pans, with a plate, "black" pancakes are baked and buckwheat, ruddy, are placed in piles, and the clever foreman Proshin, with an earring in his ear, slaps them on the table, as if hitting a bald head. It is heard juicy - blooper! Everyone in turn: blooper ... blooper ... blooper! .. Steam comes from pancakes with screws. I watch from the door as they are folded into fours, dipped in hot oil in bowls and chomped. Steam pours from mouths and heads. It smokes from red cups with cabbage soup with a head, from women cooks, with stray scarves, from their hot faces, from oily red hands, along which yellow tongues from the stove run shining. Turns blue with a fumes from the ceiling. There is a fertile hum: satisfied.
- Butterflies, bake ... with a bake - with smelt! It smells of sponge, burnt oil, chintz from shirts, residential. More and more often sighs, respites, sighs. Someone went wild, gnawing at the herring head. From a copper cube - steam, to the ceiling.
- Well, how, little timid ones? .. - shouts Vasil-Vasilich, who has dropped in, - are we all gone? - looks into the dough. - Bake, bake, Matresh ... don't spare the grease, we'll give the putty! ..
They are buzzing, funny.
- On the scale would still, Vasil-Vasilich ... - heard from the corners, - fill the pancakes.
- Wha-llya! ... - Dashingly shouts the Squint. - We meet Archirea, wherever it goes ...
They are buzzing. Green quarters clink on the scale. Pancakes come in time.
- The owner is coming! .. - they shout merrily from the window.
Father, as always, running, looks briskly.
- How are Shrovetide guys? Is everyone happy? ..
- Thank you humbly ... happy! ..
- Add on the scale! Just look, scoundrels ... do not disgrace! ..
Do not take offense: they know - weasel. The father takes the pancake that blurted out in front of him, pulls off a flap from it, dips it in butter.
- More delicious, guys, ours! Cooks - for one ruble. Everybody two-hryvny, on Shrove Tuesday!
They buzz like that - you can't make out anything. It spirals in my chest. The tall carpenter grabs me, hurls me up against the ceiling, into the air, presses me against my wet, hot beard. They shove me a pancake, sunflowers, a pink gingerbread in makhor motes, give me a painted spoon, wiping it cool with a finger - try ours! They are all familiar to me, all are affectionate. I listen to their speeches, jokes. I run out into the yard. A big puddle melts, the boys squirt. Fall out - breathe the air, Shrovetide spring. Steam swirls from the heads. Stretching sleepily, wandering into the dryer to sleep on the shavings.
A carriage with the bishop is waiting. Vasil-Vasilich kept running to the gate. He's without a hat. The shirt under the vest turns pink from under the new jacket, a copper chain dangles. Hair is well combed and shiny. The face is crimson, the eye shoots with a "double charge". The scythe has already managed to go, but "worth it" until the evening. Gorkin is looking after him, he would not have lashed him into his office. There is a lock on the desk. I see Vasil-Vasilich and suddenly rushes to the desk, but something is interfering with him. Conscience? The bishop will arrive, and he gave his word that he is "worthy." Gorkin follows him like a nanny:
- Already hold on manenko, Vasilich ... After that you will have a rest.
- D-holding on! .. - Scythe dashingly shouts. - I ... dda not up to ... hold on? ..
Sprinkled with sand until the front door. The doors are wide open. Maryushka went upstairs, they evicted her from the kitchen. The cook reigned there, a red-haired, thin Garanka, in a huge cap like a fan, flickering in a pair, like fear. Through the window from the yard I can see how he beats his assistants with a rolling pin. In the evening it made a noise. Runs out into the snow, spreads the dough on the palm of his hand, looks into the light for some reason.
- The wise man is wise! - Vasil-Vasilich says with respect. - He served in the royal palaces! ..
- Will your bishop come back soon? .. My deadline is coming! .. - Garanka shouts, wiping his hands with a snowball.
They are shouting from the roof - coming! ..
Carriage, with a carry-out, boy. The attendant jumps off the box and opens the door. The protodeacon who arrived earlier meets with the priests and the clerk. The bishop is being led along the sand to the stairs. The protodeacon went ahead, closed the window with himself and shook him with horror:
"Ispolla e-ti de-spo-ta-aaaaa ..."
His growl rolls out into the passage, rattles on the windows, into the street. Garanka shouts from the kitchen:
- Hey, I'm making pies! ..
- Conception-ah! .. - Vasil-Vasilich shouts in a pleading voice and for some reason dances.
The table is huge. What is there not on it! Fish, fish ... caviar in crystal, in ice, whitefish in parsley, red salmon, salmon, white pearl mussel, with green eyes of cucumber, lump of pressed, lumps of cheese, sturgeon cartilage in vinegar, porcelain vases with sour cream in which spoons, roses
У записи 5 лайков,
0 репостов,
554 просмотров.
0 репостов,
554 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Александр Иванов
