Джек Лондон.
Когда боги смеются.
О боги, боги! Времени молва Смолкает перед ними. Сколько спето Им страстных гимнов, сколько рук воздето В молитве к ним! Да будет так, Фелица! Ведь это –божества!
Каркинес наконец-то улыбнулся и придвинул стул к огню. Он посмотрел на стекла, дребезжавшие в оконных рамах, перевел взгляд на бревенчатый потолок и прислушался к диким завываниям юго-восточного ветра, дышавшего на мой домик своей свирепой пастью. Потом поднял стакан и радостно засмеялся, глядя сквозь золотистое вино на огонь в камине. - Какая красота! – сказал он. – И какая в нем сладость! Это вино создано для женщин, его же и монахи приемлют! - Оно родом с наших согретых солнцем холмов, - сказал я с простительной калифорнийцу гордостью. – Вы же проезжали вчера по здешним виноградникам. Каркинеса стоило немного расшевелить. Да откровенно говоря, он становился самим собой лишь в те минуты, когда искрометное вино горячило ему кровь. Правда, он был художник – художник всегда и во всем. Но без вина мысль его работала вяло, и, трезвый, он бывал подчас удручающе скучным, точно английское воскресенье; разумеется, не таким, какими бывают по-настоящему скучные люди, а скучным по сравнению с тем Монте Каркинесом, который неизменно блистал остроумием, когда становился самим собой. Из всего этого не следует делать вывод, будто Каркинес – мой любимый друг и верный товарищ – пил горькую. Отнюдь нет! Обычно он не позволял себе никаких излишеств. Как я уже сказал, Каркинес был художник. Он знал меру во всем, и этой мерой ему служило равновесие – то душевное равновесие, которым обладаем мы с вами, когда бываем трезвы. Мудрая, инстинктивная воздержанность Каркинеса сближала его с эллинами, но во всем остальном он был далек от эллинов. Помню, он говаривал мне: «Я ацтек, я инка, я испанец». И действительно, в асимметричных, резких чертах его смуглого лица проглядывало что-то родственное этим древним племенам. Его широко расставленные глаза поблескивали дикарским блеском под крутым изломом бровей, и на них падала прядь черных волос, сквозь которую он выглядывал, точно плутоватый сатир из густых зарослей. Каркинес всегда ходил в бархатной куртке и фланелевой рубашке с красным галстуком. Этот последний предмет его туалета символизировал собой красный флаг (в Париже Каркинес близко сошелся с социалистами) и кровное братство всех людей. На голове он носил только сомбреро с кожаной лентой –ни в чем другом его не видели. Злые языки даже утверждали, будто он так и появился на свет в этом головном уборе. Мне же лично доставляло огромное удовольствие смотреть, как это мексиканское сомбреро подзывает кеб на Пиккадилли и как его швыряет из стороны в сторону в толпе, берущей приступом поезд нью-йоркской надземной железной дороги. Я уже сказал раньше, что Каркинес оживал под действием вина –«подобно тому (говорил он сам о себе), как ожила глина, когда господь вдохнул в нее дыхание жизни». Увы! К богу Каркинес относился с кощунственной фамильярностью, хотя вообще-то в кощунстве его никто не мог обвинить. Он был натура прямодушная, но вся сотканная из противоречий, и людям, мало с ним знакомым, это мешало разобраться в нем. Да разве разберешься сразу в человеке то необузданном, как дикарь, то нежном, как девушка, то изысканном, как испанец! Но ведь он и сам называл себя ацтеком, инкой, испанцем! А теперь я должен попросить извинения, что уделил ему здесь столько места. (Он мой друг, и я люблю его). Итак, мой домик дрожал под порывами ветра, а Каркинес придвинул стул к камину и рассмеялся, подняв на свет свой стакан с вином. Оно посмотрел на меня, и по тому, как весело блеснули его и без того блестящие глаза, я понял, что наконец-то мой друг настроился на должный лад. - Итак, вы думаете, будто вам удалось обыграть богов?–спросил он. - При чем тут боги? - А кто, как не они, обрекают человека постоянно испытывать чувство пресыщения? - Не знаю. Я стараюсь избежать его по собственной воле! –торжествующе воскликнул я. - Нет, без богов и тут не обошлось, - со смехом сказал он. –Банк мечут боги. Они тасуют колоду, сдают… и, глядишь, загребают себе вс
Когда боги смеются.
О боги, боги! Времени молва Смолкает перед ними. Сколько спето Им страстных гимнов, сколько рук воздето В молитве к ним! Да будет так, Фелица! Ведь это –божества!
Каркинес наконец-то улыбнулся и придвинул стул к огню. Он посмотрел на стекла, дребезжавшие в оконных рамах, перевел взгляд на бревенчатый потолок и прислушался к диким завываниям юго-восточного ветра, дышавшего на мой домик своей свирепой пастью. Потом поднял стакан и радостно засмеялся, глядя сквозь золотистое вино на огонь в камине. - Какая красота! – сказал он. – И какая в нем сладость! Это вино создано для женщин, его же и монахи приемлют! - Оно родом с наших согретых солнцем холмов, - сказал я с простительной калифорнийцу гордостью. – Вы же проезжали вчера по здешним виноградникам. Каркинеса стоило немного расшевелить. Да откровенно говоря, он становился самим собой лишь в те минуты, когда искрометное вино горячило ему кровь. Правда, он был художник – художник всегда и во всем. Но без вина мысль его работала вяло, и, трезвый, он бывал подчас удручающе скучным, точно английское воскресенье; разумеется, не таким, какими бывают по-настоящему скучные люди, а скучным по сравнению с тем Монте Каркинесом, который неизменно блистал остроумием, когда становился самим собой. Из всего этого не следует делать вывод, будто Каркинес – мой любимый друг и верный товарищ – пил горькую. Отнюдь нет! Обычно он не позволял себе никаких излишеств. Как я уже сказал, Каркинес был художник. Он знал меру во всем, и этой мерой ему служило равновесие – то душевное равновесие, которым обладаем мы с вами, когда бываем трезвы. Мудрая, инстинктивная воздержанность Каркинеса сближала его с эллинами, но во всем остальном он был далек от эллинов. Помню, он говаривал мне: «Я ацтек, я инка, я испанец». И действительно, в асимметричных, резких чертах его смуглого лица проглядывало что-то родственное этим древним племенам. Его широко расставленные глаза поблескивали дикарским блеском под крутым изломом бровей, и на них падала прядь черных волос, сквозь которую он выглядывал, точно плутоватый сатир из густых зарослей. Каркинес всегда ходил в бархатной куртке и фланелевой рубашке с красным галстуком. Этот последний предмет его туалета символизировал собой красный флаг (в Париже Каркинес близко сошелся с социалистами) и кровное братство всех людей. На голове он носил только сомбреро с кожаной лентой –ни в чем другом его не видели. Злые языки даже утверждали, будто он так и появился на свет в этом головном уборе. Мне же лично доставляло огромное удовольствие смотреть, как это мексиканское сомбреро подзывает кеб на Пиккадилли и как его швыряет из стороны в сторону в толпе, берущей приступом поезд нью-йоркской надземной железной дороги. Я уже сказал раньше, что Каркинес оживал под действием вина –«подобно тому (говорил он сам о себе), как ожила глина, когда господь вдохнул в нее дыхание жизни». Увы! К богу Каркинес относился с кощунственной фамильярностью, хотя вообще-то в кощунстве его никто не мог обвинить. Он был натура прямодушная, но вся сотканная из противоречий, и людям, мало с ним знакомым, это мешало разобраться в нем. Да разве разберешься сразу в человеке то необузданном, как дикарь, то нежном, как девушка, то изысканном, как испанец! Но ведь он и сам называл себя ацтеком, инкой, испанцем! А теперь я должен попросить извинения, что уделил ему здесь столько места. (Он мой друг, и я люблю его). Итак, мой домик дрожал под порывами ветра, а Каркинес придвинул стул к камину и рассмеялся, подняв на свет свой стакан с вином. Оно посмотрел на меня, и по тому, как весело блеснули его и без того блестящие глаза, я понял, что наконец-то мой друг настроился на должный лад. - Итак, вы думаете, будто вам удалось обыграть богов?–спросил он. - При чем тут боги? - А кто, как не они, обрекают человека постоянно испытывать чувство пресыщения? - Не знаю. Я стараюсь избежать его по собственной воле! –торжествующе воскликнул я. - Нет, без богов и тут не обошлось, - со смехом сказал он. –Банк мечут боги. Они тасуют колоду, сдают… и, глядишь, загребают себе вс
Jack London.
When the gods laugh.
Oh gods, gods! The rumor of time is silent before them. How many passionate hymns He sung, how many hands were raised up in prayer to them! So be it, Felitsa! These are the deities!
Karkines finally smiled and pulled a chair over to the fire. He looked at the glass rattling in the window frames, turned his gaze to the log ceiling and listened to the wild howling of the southeast wind that breathed its ferocious mouth on my house. Then he raised his glass and laughed joyfully, looking through the golden wine at the fire in the fireplace. - What's the beautiful! - he said. - And what a sweetness in it! This wine was created for women, and the monks also accept it! “It comes from our sun-warmed hills,” I said with excusable pride for the Californian. “You drove through the local vineyards yesterday. Carquines should have been stirred up a little. Yes, frankly, he became himself only in those minutes when sparkling wine hot his blood. True, he was an artist - an artist always and in everything. But without wine his thought worked sluggishly, and when he was sober he was sometimes depressingly dull, like an English Sunday; certainly not the way really boring people are, but boring compared to that Monte Carquines, who invariably shone with wit when he became himself. It should not be concluded from all this that Karkines, my beloved friend and loyal comrade, drank bitter. Not at all! Usually he did not indulge in any excesses. As I said, Karkines was an artist. He knew the measure in everything, and this measure served him balance - that emotional balance that you and I possess when we are sober. The wise, instinctive abstinence of Karkinesus brought him closer to the Hellenes, but in all other respects he was far from the Hellenes. I remember he used to say to me: "I am an Aztec, I am an Inca, I am a Spaniard." Indeed, in the asymmetrical, sharp features of his swarthy face, there was something akin to these ancient tribes. His wide-set eyes gleamed with a savage gleam under the steep crease of his eyebrows, and a lock of black hair fell over them, through which he peered like a roguish satyr from a thicket. Carquines always wore a velvet jacket and a flannel shirt with a red tie. This last piece of his dress symbolized the red flag (in Paris, Carquines became close to the socialists) and the blood brotherhood of all people. On his head he wore only a sombrero with a leather band - they had not seen him in anything else. Evil tongues even claimed that he was born in this headdress. I personally enjoyed watching this Mexican sombrero beckoning a cab to Piccadilly and being tossed from side to side in the crowd, storming the New York elevated railroad train. I have already said that Karkines revived under the influence of wine - "just like (he said about himself), as the clay revived when the Lord breathed into it the breath of life." Alas! Karkines treated God with blasphemous familiarity, although in fact no one could accuse him of blasphemy. He was a straightforward nature, but all woven from contradictions, and people who did not know him much, this prevented them from understanding him. But can you really understand at once in a man that is unbridled, like a savage, then gentle, like a girl, then refined, like a Spaniard! But he himself called himself an Aztec, an Inca, a Spaniard! And now I must apologize for giving him so much space here. (He is my friend and I love him). So, my house trembled in the gusts of wind, and Karkines pulled a chair to the fireplace and laughed, raising his glass of wine to the light. Ono looked at me, and by the way his already sparkling eyes flashed merrily, I realized that my friend was finally in tune. “So, you think you managed to beat the gods?” He asked. - What have the gods to do with it? - And who, if not they, doom a person to constantly experience a feeling of satiety? - I do not know. I try to avoid it of my own free will! I exclaimed triumphantly. “No, it’s not without gods,” he said with a laugh. - The gods are dreaming about the bank. They shuffle the deck, hand over ... and, you see, they rake in
When the gods laugh.
Oh gods, gods! The rumor of time is silent before them. How many passionate hymns He sung, how many hands were raised up in prayer to them! So be it, Felitsa! These are the deities!
Karkines finally smiled and pulled a chair over to the fire. He looked at the glass rattling in the window frames, turned his gaze to the log ceiling and listened to the wild howling of the southeast wind that breathed its ferocious mouth on my house. Then he raised his glass and laughed joyfully, looking through the golden wine at the fire in the fireplace. - What's the beautiful! - he said. - And what a sweetness in it! This wine was created for women, and the monks also accept it! “It comes from our sun-warmed hills,” I said with excusable pride for the Californian. “You drove through the local vineyards yesterday. Carquines should have been stirred up a little. Yes, frankly, he became himself only in those minutes when sparkling wine hot his blood. True, he was an artist - an artist always and in everything. But without wine his thought worked sluggishly, and when he was sober he was sometimes depressingly dull, like an English Sunday; certainly not the way really boring people are, but boring compared to that Monte Carquines, who invariably shone with wit when he became himself. It should not be concluded from all this that Karkines, my beloved friend and loyal comrade, drank bitter. Not at all! Usually he did not indulge in any excesses. As I said, Karkines was an artist. He knew the measure in everything, and this measure served him balance - that emotional balance that you and I possess when we are sober. The wise, instinctive abstinence of Karkinesus brought him closer to the Hellenes, but in all other respects he was far from the Hellenes. I remember he used to say to me: "I am an Aztec, I am an Inca, I am a Spaniard." Indeed, in the asymmetrical, sharp features of his swarthy face, there was something akin to these ancient tribes. His wide-set eyes gleamed with a savage gleam under the steep crease of his eyebrows, and a lock of black hair fell over them, through which he peered like a roguish satyr from a thicket. Carquines always wore a velvet jacket and a flannel shirt with a red tie. This last piece of his dress symbolized the red flag (in Paris, Carquines became close to the socialists) and the blood brotherhood of all people. On his head he wore only a sombrero with a leather band - they had not seen him in anything else. Evil tongues even claimed that he was born in this headdress. I personally enjoyed watching this Mexican sombrero beckoning a cab to Piccadilly and being tossed from side to side in the crowd, storming the New York elevated railroad train. I have already said that Karkines revived under the influence of wine - "just like (he said about himself), as the clay revived when the Lord breathed into it the breath of life." Alas! Karkines treated God with blasphemous familiarity, although in fact no one could accuse him of blasphemy. He was a straightforward nature, but all woven from contradictions, and people who did not know him much, this prevented them from understanding him. But can you really understand at once in a man that is unbridled, like a savage, then gentle, like a girl, then refined, like a Spaniard! But he himself called himself an Aztec, an Inca, a Spaniard! And now I must apologize for giving him so much space here. (He is my friend and I love him). So, my house trembled in the gusts of wind, and Karkines pulled a chair to the fireplace and laughed, raising his glass of wine to the light. Ono looked at me, and by the way his already sparkling eyes flashed merrily, I realized that my friend was finally in tune. “So, you think you managed to beat the gods?” He asked. - What have the gods to do with it? - And who, if not they, doom a person to constantly experience a feeling of satiety? - I do not know. I try to avoid it of my own free will! I exclaimed triumphantly. “No, it’s not without gods,” he said with a laugh. - The gods are dreaming about the bank. They shuffle the deck, hand over ... and, you see, they rake in
У записи 4 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Никита Печёрский
