Гилберт Кит Честертон
Эссе » Хор
Один из самых ярких признаков нашего отдаления от народа — то, что мы почти совсем перестали петь хором. А если и поем, то несмело, а часто и неслышно, по-видимому, исходя из неразумной, непонятной мне мысли, что пение — искусство.
Наш салонный аристократ спрашивает даму, поет ли она. Старые застольные демократы говорили: «Пой!» — и человек пел. Я люблю атмосферу тех, старых пиров. Мне приятно представлять, как мои предки, немолодые почтенные люди, сидят вокруг стола и признаются хором, что никогда не забудут старые дни и тра-ля-ля-ля-ля, или заверяют, что умрут во славу Англии и ого-го-го-го.
Даже их пороки (благодаря которым, боюсь, многие слова этих песен оставались загадкой) были теплей и человечней, чем те же самые пороки в современном баре. Ричарда Свивеллера я во всех отношениях предпочитаю Стенли Ортерису. Я предпочитаю человека, хлебнувшего пурпурного вина, чтобы из крыльев дружбы не выпало пера, тому, кто выпил ровно столько же виски с содовой и просит не забывать, что он пришел один и на свой счет поить никого не обязан.
Старинные веселые забулдыги (со всеми своими тра-ля-ля) веселились вместе, и людям от этого было хорошо. Современный же алкоголик (без всяких этих тра-ля-ля) — неверующий отшельник, аскет-атеист. Лучше бы уж он курил в одиночестве опиум или гашиш. Но старый добрый хор хорош не только тем, что это народное искусство. Была от него и другая польза.
У хора — даже комического — та же цель, что у хора греческого. Он связывает эту, вот эту историю с миром, с философской сутью вещей. Так, в старых балладах, особенно в любовных, всегда есть рефрен о том, что трава зеленеет, или птички поют, или рощи цветут весной. Это — открытые окна в доме плача, через которые, хоть на секунду, нам открываются более мирные сцены, более широкие, древние, вечные картины.
У многих деревенских песен про убийства и смерть удивительно веселый припев, как пенье петуха, словно хор протестует против столь мрачного взгляда на жизнь. В «Беркширской беде» долго поется про злодейку-сестру и преступного мельника, но тут врывается хор:
А я буду верен любимой моей,
Если не бросит меня.
Это в высшей степени разумное решение должно обратить нас в мир нормального, напомнить нам, что не только беда есть в Беркшире. Несчастную девицу утопили, мельника (к которому мы успели искренно привязаться) — повесили, но рубином сверкает вино, цветут у речки сады.
Сердитое нетерпение застольного припева совсем не похоже на ту покорность судьбе, которую проповедуют гедонисты вроде Омара Хайяма. Но есть в них в общее: и там и тут человек выглядывает за пределы беды. Хор смотрит поверх голов утопленницы и повешенного и видит бесчисленных влюбленных, гуляющих по лугам.
Вот этого смягчения, очеловечивания мрачных историй совершенно нет у нас. Современное произведение искусства обязано, как говорят теперь, быть насыщенным. Не так легко объяснить, что это такое. Грубо говоря, это значит, что оно должно выражать одну идею, по возможности неверную.
Современные трагические писатели пишут в основном рассказы; если бы они писали пространней, где-нибудь да прорвалась бы радость. Рассказы эти вроде уколов: и быстро, и очень больно. Конечно, они похожи на жизнь — на то, что случается с некоторыми людьми в наш славный век успеха и науки.
Они похожи на болезненные, большей частью короткие современные жизни. Но когда изысканные натуры перевалили через страшные случаи и стали писать страшные книги, читатели заволновались и потребовали романтики. Длинные книги о черной нищете городов поистине невыносимы. У «Беркширской беды» есть припев. У лондонской его нет.
Люди обрадовались повествованиям о чужих временах и странах, обрадовались отточенным, как меч, книгам Стивенсона. Нет, я не так узок, я не считаю, что только романтики правы. Надо время от времени вспоминать и о мрачной нашей цивилизации. Надо запечатлеть смятение одинокого и отчаявшегося духа, хотя бы для того, чтобы в лучшие времена нас пожалели (а может, преклонились перед нами).
Но мне хотелось бы, чтобы хоть изредка вступал хор. Мне бы хотелось, чтобы после мучительной, как агония, нездоровой до жути главы врывался голос человеческий и орал читателю, да и писателю, что это еще не все. Упивайтесь жестокостью и сомнением, только бы вовремя звенел припев.
Например, мы читаем: «Гонория бросила томик Ибсена и тяжело побрела к окну. Она ясно поняла теперь, что ее жизнь не только сложней, но и холодней и неприютней, чем жизнь бескрылых мещан. И тра-ля-ля-ля!»
Или: «Молодой священник горько усмехнулся последним словам прабабушки. Он знал слишком хорошо, что с тех пор, как Фогт установил закон наследственной косматости козлов, религиозная этика строится на совершенно новых основаниях. И о-го-го-го-го!»
Или так: «Юриэль Мэйблум мрачно смотрел на свои сандалии. Он понял наконец, как бессмысленны и бесчеловечны путы, связывающие мужчину и женщину; понял, что каждый из них должен идти своей дорогой, не пытаясь перекинуть мост через безд?6?
Эссе » Хор
Один из самых ярких признаков нашего отдаления от народа — то, что мы почти совсем перестали петь хором. А если и поем, то несмело, а часто и неслышно, по-видимому, исходя из неразумной, непонятной мне мысли, что пение — искусство.
Наш салонный аристократ спрашивает даму, поет ли она. Старые застольные демократы говорили: «Пой!» — и человек пел. Я люблю атмосферу тех, старых пиров. Мне приятно представлять, как мои предки, немолодые почтенные люди, сидят вокруг стола и признаются хором, что никогда не забудут старые дни и тра-ля-ля-ля-ля, или заверяют, что умрут во славу Англии и ого-го-го-го.
Даже их пороки (благодаря которым, боюсь, многие слова этих песен оставались загадкой) были теплей и человечней, чем те же самые пороки в современном баре. Ричарда Свивеллера я во всех отношениях предпочитаю Стенли Ортерису. Я предпочитаю человека, хлебнувшего пурпурного вина, чтобы из крыльев дружбы не выпало пера, тому, кто выпил ровно столько же виски с содовой и просит не забывать, что он пришел один и на свой счет поить никого не обязан.
Старинные веселые забулдыги (со всеми своими тра-ля-ля) веселились вместе, и людям от этого было хорошо. Современный же алкоголик (без всяких этих тра-ля-ля) — неверующий отшельник, аскет-атеист. Лучше бы уж он курил в одиночестве опиум или гашиш. Но старый добрый хор хорош не только тем, что это народное искусство. Была от него и другая польза.
У хора — даже комического — та же цель, что у хора греческого. Он связывает эту, вот эту историю с миром, с философской сутью вещей. Так, в старых балладах, особенно в любовных, всегда есть рефрен о том, что трава зеленеет, или птички поют, или рощи цветут весной. Это — открытые окна в доме плача, через которые, хоть на секунду, нам открываются более мирные сцены, более широкие, древние, вечные картины.
У многих деревенских песен про убийства и смерть удивительно веселый припев, как пенье петуха, словно хор протестует против столь мрачного взгляда на жизнь. В «Беркширской беде» долго поется про злодейку-сестру и преступного мельника, но тут врывается хор:
А я буду верен любимой моей,
Если не бросит меня.
Это в высшей степени разумное решение должно обратить нас в мир нормального, напомнить нам, что не только беда есть в Беркшире. Несчастную девицу утопили, мельника (к которому мы успели искренно привязаться) — повесили, но рубином сверкает вино, цветут у речки сады.
Сердитое нетерпение застольного припева совсем не похоже на ту покорность судьбе, которую проповедуют гедонисты вроде Омара Хайяма. Но есть в них в общее: и там и тут человек выглядывает за пределы беды. Хор смотрит поверх голов утопленницы и повешенного и видит бесчисленных влюбленных, гуляющих по лугам.
Вот этого смягчения, очеловечивания мрачных историй совершенно нет у нас. Современное произведение искусства обязано, как говорят теперь, быть насыщенным. Не так легко объяснить, что это такое. Грубо говоря, это значит, что оно должно выражать одну идею, по возможности неверную.
Современные трагические писатели пишут в основном рассказы; если бы они писали пространней, где-нибудь да прорвалась бы радость. Рассказы эти вроде уколов: и быстро, и очень больно. Конечно, они похожи на жизнь — на то, что случается с некоторыми людьми в наш славный век успеха и науки.
Они похожи на болезненные, большей частью короткие современные жизни. Но когда изысканные натуры перевалили через страшные случаи и стали писать страшные книги, читатели заволновались и потребовали романтики. Длинные книги о черной нищете городов поистине невыносимы. У «Беркширской беды» есть припев. У лондонской его нет.
Люди обрадовались повествованиям о чужих временах и странах, обрадовались отточенным, как меч, книгам Стивенсона. Нет, я не так узок, я не считаю, что только романтики правы. Надо время от времени вспоминать и о мрачной нашей цивилизации. Надо запечатлеть смятение одинокого и отчаявшегося духа, хотя бы для того, чтобы в лучшие времена нас пожалели (а может, преклонились перед нами).
Но мне хотелось бы, чтобы хоть изредка вступал хор. Мне бы хотелось, чтобы после мучительной, как агония, нездоровой до жути главы врывался голос человеческий и орал читателю, да и писателю, что это еще не все. Упивайтесь жестокостью и сомнением, только бы вовремя звенел припев.
Например, мы читаем: «Гонория бросила томик Ибсена и тяжело побрела к окну. Она ясно поняла теперь, что ее жизнь не только сложней, но и холодней и неприютней, чем жизнь бескрылых мещан. И тра-ля-ля-ля!»
Или: «Молодой священник горько усмехнулся последним словам прабабушки. Он знал слишком хорошо, что с тех пор, как Фогт установил закон наследственной косматости козлов, религиозная этика строится на совершенно новых основаниях. И о-го-го-го-го!»
Или так: «Юриэль Мэйблум мрачно смотрел на свои сандалии. Он понял наконец, как бессмысленны и бесчеловечны путы, связывающие мужчину и женщину; понял, что каждый из них должен идти своей дорогой, не пытаясь перекинуть мост через безд?6?
Gilbert Keith Chesterton
Essays »Choir
One of the most striking signs of our distance from the people is that we have almost completely stopped singing in chorus. And even if we do sing, then it is timidly, and often inaudible, apparently proceeding from the unreasonable, incomprehensible idea to me that singing is an art.
Our salon aristocrat asks the lady if she sings. The old drinking democrats said, "Sing!" - and the man sang. I love the atmosphere of those old feasts. I am pleased to imagine how my ancestors, elderly respectable people, sit around the table and admit in chorus that they will never forget the old days and tra-la-la-la-la, or assure that they will die for the glory of England and hoo th.
Even their vices (thanks to which, I'm afraid, many of the words of these songs remained a mystery) were warmer and more human than the same vices in a modern bar. I prefer Richard Swiveller to Stanley Orteris in every way. I prefer a man who drank purple wine, so that a feather does not fall from the wings of friendship, to the one who drank exactly the same amount of whiskey and soda and asks not to forget that he came alone and at his own expense is not obliged to water anyone.
The old cheerful bums (with all their tra-la-la) had fun together, and people felt good about it. The modern alcoholic (without any of these tra-la-la) is an unbelieving hermit, an atheist ascetic. It would be better if he smoked alone opium or hashish. But the good old choir is good not only because it is folk art. There was another benefit from it.
The chorus - even the comic one - has the same purpose as the Greek chorus. He connects this, this story with the world, with the philosophical essence of things. So, in old ballads, especially in love ones, there is always a refrain that the grass turns green, or the birds sing, or the groves bloom in spring. These are open windows in the house of wailing through which, even for a second, we see more peaceful scenes, broader, ancient, eternal pictures.
Many village songs about murder and death have a surprisingly cheerful chorus, like the crowing of a rooster, like a choir protesting against such a gloomy view of life. In "Berkshire Trouble" it is sung for a long time about the villainess-sister and the criminal miller, but then the chorus bursts in:
And I will be faithful to my beloved,
If he doesn't leave me.
This eminently reasonable decision should turn us into a world of the normal, remind us that there is not only trouble in Berkshire. The unfortunate girl was drowned, the miller (to whom we had sincerely become attached) was hanged, but the wine sparkles with ruby, the gardens are blooming by the river.
The angry impatience of the drinking chorus is not at all like the resignation to fate that hedonists like Omar Khayyam preach. But they have something in common: here and there a person looks beyond the bounds of trouble. The chorus looks over the heads of the drowned woman and the hanged man and sees countless lovers walking in the meadows.
We do not have this softening, humanization of dark stories. A modern work of art, as they say now, must be rich. It is not easy to explain what it is. Roughly speaking, this means that it should express one idea, as wrong as possible.
Modern tragic writers write mostly stories; if they wrote more extensively, somewhere so joy would burst. These stories are like injections: both quickly and very painful. Of course, they are like life - like what happens to some people in our glorious age of success and science.
They are like painful, mostly short modern lives. But when refined natures overcame terrible incidents and began to write terrible books, readers became agitated and demanded romance. Long books on black urban poverty are truly unbearable. Berkshire Trouble has a chorus. London doesn't have it.
People were delighted with the stories about foreign times and countries, were delighted with the sharpened like a sword, Stevenson's books. No, I'm not that narrow, I don't think that only romantics are right. It is necessary from time to time to remember about our gloomy civilization. We need to capture the confusion of a lonely and desperate spirit, if only in order to feel sorry for us in better times (or maybe bow down before us).
But I would like the choir to join at least occasionally. I would like a human voice to burst in after a painful, like agony, horribly unhealthy chapter and shout to the reader, and even the writer, that this is not all. Revel in cruelty and doubt, if only the chorus rings in time.
For example, we read: “Honoria threw down the volume of Ibsen and wandered heavily to the window. She now clearly understood that her life is not only more complicated, but also colder and more uncomfortable than the life of the wingless bourgeois. And tra-la-la-la! "
Or: “The young priest smiled bitterly at the last words of his great-grandmother. He knew all too well that since Vogt established the law of hereditary shaggy goats, religious ethics have been built on completely new foundations. And oh-ho-ho-ho! "
Or like this: “Yuriel Mabelum looked grimly at his sandals. He understood at last how senseless and inhuman the fetters that bind man and woman are; realized that each of them should go his own way, not trying to build a bridge over the abyss? 6?
Essays »Choir
One of the most striking signs of our distance from the people is that we have almost completely stopped singing in chorus. And even if we do sing, then it is timidly, and often inaudible, apparently proceeding from the unreasonable, incomprehensible idea to me that singing is an art.
Our salon aristocrat asks the lady if she sings. The old drinking democrats said, "Sing!" - and the man sang. I love the atmosphere of those old feasts. I am pleased to imagine how my ancestors, elderly respectable people, sit around the table and admit in chorus that they will never forget the old days and tra-la-la-la-la, or assure that they will die for the glory of England and hoo th.
Even their vices (thanks to which, I'm afraid, many of the words of these songs remained a mystery) were warmer and more human than the same vices in a modern bar. I prefer Richard Swiveller to Stanley Orteris in every way. I prefer a man who drank purple wine, so that a feather does not fall from the wings of friendship, to the one who drank exactly the same amount of whiskey and soda and asks not to forget that he came alone and at his own expense is not obliged to water anyone.
The old cheerful bums (with all their tra-la-la) had fun together, and people felt good about it. The modern alcoholic (without any of these tra-la-la) is an unbelieving hermit, an atheist ascetic. It would be better if he smoked alone opium or hashish. But the good old choir is good not only because it is folk art. There was another benefit from it.
The chorus - even the comic one - has the same purpose as the Greek chorus. He connects this, this story with the world, with the philosophical essence of things. So, in old ballads, especially in love ones, there is always a refrain that the grass turns green, or the birds sing, or the groves bloom in spring. These are open windows in the house of wailing through which, even for a second, we see more peaceful scenes, broader, ancient, eternal pictures.
Many village songs about murder and death have a surprisingly cheerful chorus, like the crowing of a rooster, like a choir protesting against such a gloomy view of life. In "Berkshire Trouble" it is sung for a long time about the villainess-sister and the criminal miller, but then the chorus bursts in:
And I will be faithful to my beloved,
If he doesn't leave me.
This eminently reasonable decision should turn us into a world of the normal, remind us that there is not only trouble in Berkshire. The unfortunate girl was drowned, the miller (to whom we had sincerely become attached) was hanged, but the wine sparkles with ruby, the gardens are blooming by the river.
The angry impatience of the drinking chorus is not at all like the resignation to fate that hedonists like Omar Khayyam preach. But they have something in common: here and there a person looks beyond the bounds of trouble. The chorus looks over the heads of the drowned woman and the hanged man and sees countless lovers walking in the meadows.
We do not have this softening, humanization of dark stories. A modern work of art, as they say now, must be rich. It is not easy to explain what it is. Roughly speaking, this means that it should express one idea, as wrong as possible.
Modern tragic writers write mostly stories; if they wrote more extensively, somewhere so joy would burst. These stories are like injections: both quickly and very painful. Of course, they are like life - like what happens to some people in our glorious age of success and science.
They are like painful, mostly short modern lives. But when refined natures overcame terrible incidents and began to write terrible books, readers became agitated and demanded romance. Long books on black urban poverty are truly unbearable. Berkshire Trouble has a chorus. London doesn't have it.
People were delighted with the stories about foreign times and countries, were delighted with the sharpened like a sword, Stevenson's books. No, I'm not that narrow, I don't think that only romantics are right. It is necessary from time to time to remember about our gloomy civilization. We need to capture the confusion of a lonely and desperate spirit, if only in order to feel sorry for us in better times (or maybe bow down before us).
But I would like the choir to join at least occasionally. I would like a human voice to burst in after a painful, like agony, horribly unhealthy chapter and shout to the reader, and even the writer, that this is not all. Revel in cruelty and doubt, if only the chorus rings in time.
For example, we read: “Honoria threw down the volume of Ibsen and wandered heavily to the window. She now clearly understood that her life is not only more complicated, but also colder and more uncomfortable than the life of the wingless bourgeois. And tra-la-la-la! "
Or: “The young priest smiled bitterly at the last words of his great-grandmother. He knew all too well that since Vogt established the law of hereditary shaggy goats, religious ethics have been built on completely new foundations. And oh-ho-ho-ho! "
Or like this: “Yuriel Mabelum looked grimly at his sandals. He understood at last how senseless and inhuman the fetters that bind man and woman are; realized that each of them should go his own way, not trying to build a bridge over the abyss? 6?
У записи 4 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Ириша Харитонова
