"Хеель пытается сказать что-то на прощание, но у него не выходит, и он замолкает. Никаким словам на свете не превозмочь этот одинокий, пустынный казарменный плац, где безмолвно, дрожа от холода в шинелях и сапогах, стоят и вспоминают товарищей несколько десятков уцелевших.
Хеель идет по рядам и протягивает каждому подчиненному руку. Дойдя до Макса Вайля, он говорит тонкими губами:
– Начинается ваше время, Вайль.
– Оно будет не таким кровавым, – спокойно парирует Макс.
– И не таким героическим.
– Это не самое главное в жизни.
– Но лучшее, – упорствует Хеель. – А что же еще?
Мгновение Вайль колеблется, потом говорит:
– То, что сегодня не звучит, господин старший лейтенант, доброта и любовь. У них свой героизм.
– Нет, – быстро отвечает Хеель, как будто долго об этом думал, и у него дергается мышца на лбу, – там одно мученичество, а это другое. Героизм начинается тогда, когда отказывает разум, когда плевать на жизнь. Это бессмысленность, дурман, риск, чтоб вы знали. А цель практически ни при чем. Цель из другого мира. Почему, зачем, отчего – кто задает такие вопросы, ничего в этом не понимает…
Он говорит так горячо, как будто хочет убедить самого себя. На опавшем лице буря чувств. За несколько дней он ожесточился и постарел на много лет. Но так же быстро изменился и обычно незаметный Вайль, в котором, правда, никто толком не мог разобраться. А тут вдруг он выдвинулся и становится все решительнее. Никто и представить не мог, что он так заговорит. Чем больше нервничает Хеель, тем спокойнее Макс. Тихо и твердо он говорит:
– Горе миллионов за героизм единиц – слишком дорого.
Хеель пожимает плечами.
– Слишком дорого, цель, платить – это все ваши словечки. Посмотрим, куда они вас заведут.
Вайль смотрит на солдатский мундир, который Хеель так и не снял.
– А куда вас завели ваши?
Хеель краснеет и резко отвечает:
– По крайней мере, к пониманию того, что не все можно купить за деньги.
Вайль некоторое время молчит, потом говорит, многозначительно осматривая пустой плац и наши короткие ряды:
– К пониманию, да, и к неподъемной ответственности…
До нас все это не очень доходит. Нам холодно и кажется, что совершенно необязательно вот так трепать языком. Разговорами мир не изменишь."
Хеель идет по рядам и протягивает каждому подчиненному руку. Дойдя до Макса Вайля, он говорит тонкими губами:
– Начинается ваше время, Вайль.
– Оно будет не таким кровавым, – спокойно парирует Макс.
– И не таким героическим.
– Это не самое главное в жизни.
– Но лучшее, – упорствует Хеель. – А что же еще?
Мгновение Вайль колеблется, потом говорит:
– То, что сегодня не звучит, господин старший лейтенант, доброта и любовь. У них свой героизм.
– Нет, – быстро отвечает Хеель, как будто долго об этом думал, и у него дергается мышца на лбу, – там одно мученичество, а это другое. Героизм начинается тогда, когда отказывает разум, когда плевать на жизнь. Это бессмысленность, дурман, риск, чтоб вы знали. А цель практически ни при чем. Цель из другого мира. Почему, зачем, отчего – кто задает такие вопросы, ничего в этом не понимает…
Он говорит так горячо, как будто хочет убедить самого себя. На опавшем лице буря чувств. За несколько дней он ожесточился и постарел на много лет. Но так же быстро изменился и обычно незаметный Вайль, в котором, правда, никто толком не мог разобраться. А тут вдруг он выдвинулся и становится все решительнее. Никто и представить не мог, что он так заговорит. Чем больше нервничает Хеель, тем спокойнее Макс. Тихо и твердо он говорит:
– Горе миллионов за героизм единиц – слишком дорого.
Хеель пожимает плечами.
– Слишком дорого, цель, платить – это все ваши словечки. Посмотрим, куда они вас заведут.
Вайль смотрит на солдатский мундир, который Хеель так и не снял.
– А куда вас завели ваши?
Хеель краснеет и резко отвечает:
– По крайней мере, к пониманию того, что не все можно купить за деньги.
Вайль некоторое время молчит, потом говорит, многозначительно осматривая пустой плац и наши короткие ряды:
– К пониманию, да, и к неподъемной ответственности…
До нас все это не очень доходит. Нам холодно и кажется, что совершенно необязательно вот так трепать языком. Разговорами мир не изменишь."
"Heel tries to say something goodbye, but he fails, and he becomes silent. No words in the world can overcome this lonely, deserted barracks parade ground, where silently, shivering from the cold in greatcoats and boots, they stand and remember their comrades several dozen survivors.
Heel walks down the ranks and holds out his hand to each subordinate. When he reaches Max Weill, he says with thin lips:
- Your time begins, Weill.
“It won't be so bloody,” Max retorts calmly.
- And not so heroic.
- This is not the most important thing in life.
“But the best,” Heel persists. - What else?
Weill hesitates for a moment, then says:
- What does not sound today, Mr. Senior Lieutenant, kindness and love. They have their own heroism.
“No,” Heel quickly replies, as if he’d been thinking about it for a long time, and a muscle in his forehead twitches. “There is one martyrdom, and this is another. Heroism begins when the mind refuses, when life does not matter. This is nonsense, dope, risk, so you know. And the goal has practically nothing to do with it. A target from another world. Why, why, why - who asks such questions does not understand anything about it ...
He speaks as passionately as if he wants to convince himself. On a fallen face, a storm of feelings. In a few days, he hardened and aged many years. But the usually invisible Weill, which, however, no one really could understand, changed just as quickly. And then suddenly he moved forward and became more decisive. No one could have imagined that he would speak like that. The more Heel gets nervous, the calmer Max is. Quietly and firmly, he says:
- The grief of millions for the heroism of a few is too expensive.
Heel shrugs.
- Too expensive, goal, to pay - these are all your words. Let's see where they take you.
Weill looks at the soldier's uniform, which Heel never took off.
- Where did yours take you?
Heel blushes and answers sharply:
- At least to the understanding that not everything can be bought for money.
Weill is silent for a while, then says, meaningfully examining the empty parade ground and our short rows:
- To understanding, yes, and to unbearable responsibility ...
All this does not really reach us. We are cold and it seems that it is completely unnecessary to flutter our tongue like this. You can't change the world by talking. "
Heel walks down the ranks and holds out his hand to each subordinate. When he reaches Max Weill, he says with thin lips:
- Your time begins, Weill.
“It won't be so bloody,” Max retorts calmly.
- And not so heroic.
- This is not the most important thing in life.
“But the best,” Heel persists. - What else?
Weill hesitates for a moment, then says:
- What does not sound today, Mr. Senior Lieutenant, kindness and love. They have their own heroism.
“No,” Heel quickly replies, as if he’d been thinking about it for a long time, and a muscle in his forehead twitches. “There is one martyrdom, and this is another. Heroism begins when the mind refuses, when life does not matter. This is nonsense, dope, risk, so you know. And the goal has practically nothing to do with it. A target from another world. Why, why, why - who asks such questions does not understand anything about it ...
He speaks as passionately as if he wants to convince himself. On a fallen face, a storm of feelings. In a few days, he hardened and aged many years. But the usually invisible Weill, which, however, no one really could understand, changed just as quickly. And then suddenly he moved forward and became more decisive. No one could have imagined that he would speak like that. The more Heel gets nervous, the calmer Max is. Quietly and firmly, he says:
- The grief of millions for the heroism of a few is too expensive.
Heel shrugs.
- Too expensive, goal, to pay - these are all your words. Let's see where they take you.
Weill looks at the soldier's uniform, which Heel never took off.
- Where did yours take you?
Heel blushes and answers sharply:
- At least to the understanding that not everything can be bought for money.
Weill is silent for a while, then says, meaningfully examining the empty parade ground and our short rows:
- To understanding, yes, and to unbearable responsibility ...
All this does not really reach us. We are cold and it seems that it is completely unnecessary to flutter our tongue like this. You can't change the world by talking. "
У записи 4 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Санёк Баданин
