Вдруг слева хлопнула пушка. Она, кажется, стояла возле фермы, на дороге, уходящей в ту сторону, откуда мы ждали немцев. И там, где выстроившиеся по обеим сторонам дороги деревья с обрубленными кронами сливались со снежной мглой, там полыхнуло желтое пламя. И тут только я разглядел за тем пламенем — наверное, загоревшаяся машина или подбитый бронетранспортер — смутную, уходящую вдаль массу, должно быть, колонну. Вот она, эта колонна, дрогнула, как будто сломалась и хлынула вправо по шоссе. Пушка хлопала еще и еще, на дороге черный дым косо уходил в низкую серую мглу. А темная людская масса — тысячи и тысячи немцев — выхлестнулась на открытое поле и двинулась на нас. Но ведь нас так мало, вот мы лежим в цепи, а за нами — никого. А пехота еще только ползет сюда. Мне стало не по себе. До сих пор на войне я в основном наступал, сам ходил на немцев, а чтобы вот так и столько фрицев шло на меня, этого ни разу еще не было. Тайная надежда, что теперь до конца войны будут только марши да небольшие стычки, тайная надежда моя рухнула.
— Они же нас затопчут! — высказал я свое опасение Баулину.
— Не паникуй, Толя, — ответил он.
Но меня это не успокоило. Я оглянулся назад. Там, чуть левее нас, были длинные кирпичные коровники. Вот бы засесть в них и стрелять из окон. А то ведь на голом поле, на снегу. Я повзглядывал на Баулина, пытаясь угадать по его лицу, по глазам, что он думает, чувствует. Он всматривался в немцев внимательно и озабоченно, но был спокоен или, может, казался спокойным. Я глянул вправо, где были комэска, взводный, но не увидел ни комэска, ни взводного, ни остальных; в двадцати шагах от меня в белых космах бурана темнела только одна фигура, кажется, Худяков копошился. И было тихо, если не считать редкие хлопки пушки на дороге; по насту мягко шуршала гонимая ветром метель, где-то невдалеке негромко переговаривались люди. А немцы, их размытая и перечеркнутая снегопадом масса, все ближе и ближе. Ветер гнал снег им в лицо, поэтому вряд ли они нас видели, хотя, ясное дело, уже знали, что здесь их поджидают. Они еще не стреляли, да стрелять могли только передние, да и в кого стрелять, когда в этом снежном хаосе не видно ни зги.
Вдруг правее нас с нашей стороны затрещало и захлопало, хотя никаких команд мы и не услышали. Открыл огонь и Баулин. Светлые трассы пуль, прошивая снежную кисею, вонзались в серое людское месиво и гасли. Я вытащил из сумки заряженный диск, положил рядом с Баулиным и стал стрелять из своего карабина. Я целился в самую густоту и был уверен, что пули мои попадают и убивают. Но странно, наступающая толпа немцев как бы не восприняла стрельбы, не дрогнула, не залегла, не отступила. Мало того, передние короткими очередями стали на ходу строчить из автоматов. Баулин шпарил длинными очередями, не жалея патронов, а ведь запаса патронов у нас было кот наплакал. Всего на два диска в подсумке да еще немного в карманах шинели. Полная пачка была еще в переметной суме, но я их не захватил, да куда класть, и так навьючен, что на коня с трудом садишься.
— Экономь патроны! — крикнул я Баулину, это вышло у меня как приказ, и я смутился; я ему хотя уже не говорил «вы», но сказать «ты» или звать по фамилии тоже не решался; обращаться к нему «товарищ сержант» вроде было бы слишком официально, а звать Петровичем, как Морозов, это равносильно, что звать его дяденька, поэтому я в разговоре намеренно избегал все это. — Стреляй короткими очередями!
Но Баулин как будто не расслышал, он бил и бил трассирующими пулями, раскаленной струей хлестал по находящему на нас серо-белому валу. Простреляв диск, он поставил другой, я отложил карабин и стал набивать опорожненный диск, я торопился, руки мои плохо слушались. Меня ни на минуту не оставляло ощущение, что на нас катится страшная всесокрушающая лавина, что она разорвет нашу реденькую цепь, как паутинку, затопчет и сметет нас. Я прислушивался, нет ли приказа отступать назад к ферме. Если бы кто-нибудь побежал назад, кто знает, меня обуяла бы такая паника, что не в силах овладеть собой, теряя рассудок, я в безумии пустился бы в тыл, к позору, к гибели своей. Но слава богу, никто не бежал.
— Не оглядывайся назад, — сказал Баулин.
— Почему?
— Бежать захочется.
Он понял мое состояние, потому как сам, наверное, тоже испытывал такое.
А немцы все ближе и ближе. Облепленные снегом и смутные в белой мгле бурана, они шли, бежали на нас отдельными кучками, вразброс, поодиночке. За передними, которые, развернувшись почти на километр, пытались держаться в цепи, просматривались задние, которых была тьма, может, до самого горизонта. В общем это была огромная толпа, прущая на нас с отчаяньем обреченных, в безумной надежде пробиться сквозь пулеметы на запад, к своим. Некоторые падали, убитые, а те, кого пули еще не скосили, перешагивали через трупы, шли, бежали на нас. В том, что они нас просто затопчут, просто пройдут по нас, как проходит, затоптав людей, обезумевший от страха вспугнутый стаей волков табун лошадей, в этом я уже не сомневался. Назад, к жизни, хода не было. Я мельком подумал о Полине, вернее, ощутил ее присутствие за спиной, почувствовал ее глаза, ее серые, грустные и ласковые глаза. «Вот видишь, Поля, в какую переделку попал я... наверное, погибну... а письма от тебя так и не дождался... « Или, может, как всегда в бою, мысль о возможности смерти просто допускалась, на всякий случай, как будто душа силилась привыкнуть к этой мысли, а на самом деле, в глубине, не верила, противилась...
— Толя, постреляй, я покурю! — сказал Баулин.
Он отодвинулся, достал из отворота шапки загодя свернутую цигарку и, спрятав лицо от ветра, прикурил от зажигалки. Я выпустил остаток пуль, снял диск, а когда, вставляя новый диск, коснулся казенника, обжег пальцы. Приложил к казеннику ком снега, снег зашипел и пар пошел. Я бил по наступающим немцам, бил прицельно, короткими очередями, я видел, как они падали, будто ложились, уткнувшись лицом в снег, я убивал их, я убивал людей, но не было в моем сознании того ощущения, что я убиваю людей. А они все ближе и ближе. Сквозь вихри бурана точного расстояния до них просто нельзя было определить; от нас до передних немцев, может, было не больше ста метров, но порой казалось, что они уже совсем рядом. И видно стало, что они не бегут стремительно, как мерещилось тогда, а быстро шагают, переходя временами в трусцу. Передние, сраженные нашими пулями, падают, а задние, перешагивая их, вырываются вперед. И короткими очередями на ходу строчат из автоматов, и наобум бьют из винтовок. Мы уже хорошо слышали их гвалт, крики, где-то правее нас звучала песня — пели немцы.
Я передал пулемет Баулину и принялся набивать диск. На какое-то время ветер разогнал облака, приоткрылся небольшой проем синевы над головой, снег вдруг перестал, и я, глянув вправо, увидел всех наших — вон Худяков, Андреев, дальше Музафаров с Шалаевым, за ними еще кто-то; поодаль, на правом фланге взвода, рядом со станковым пулеметом, во весь рост стоит взводный Ковригин и короткими очередями постреливает из трофейного автомата. А немцы, кучная толпа, что перла с песней, вырвалась вперед, как бы образуя острие направленного на нас треугольника, вошла в цепь, там, где наш эскадрон смыкался с соседним вторым эскадроном, и пошла дальше. Я видел, как четвертый взвод, бросая позицию, перебегает ближе к нам, как из-за снежного укрытия встал комэска и, махая рукой, что-то крича, тяжело побежал к отступающему взводу, видел, как несколько человек, должно быть, солдаты соседнего эскадрона, побежали назад, к коровникам; чувствуя, как постепенно овладевает мной отвратительный, тошнотворный страшок, я глянул назад, на коровник — вот бы где укрыться — и увидел, как из-за коровника, навстречу бегущим верхом на коне вылетел, я узнал, комполка полковник Шовкуненко в синей венгерке и кубанке и, что-то крича, поскакал наперерез бегущим. Бегущие задержались, хотя назад не вернулись, не могли вернуться, залегли там, где остановились, а комполка, постреляв с коня по немцам из пистолета, умчался обратно. Поглядывая на коровник, я заметил, что какие-то люди палят из окон, а кто-то высокий, в бурке и серой папахе, полувысунувшись из-за угла, стреляет по немцам из автомата. Ошалев от стрельбы, от людской колготы и гвалта, в загоне метались коровы; кто-то выскочил из-за коровника и, пригнувшись, пустился к нам.
— Патроны кончаются! — сказал я Баулину, подавая последний диск.
Выгреб остаток патронов из кармана шинели и зарядил свой карабин. Снова оглянулся назад и увидел, как из-за домов, что за коровником, наперерез прорвавшимся немцам выехал грузовик и, буксуя в снегу, тяжело пошел на фрицев, в кузове, держась за гашетки крупнокалиберного пулемета, стоял высокий человек в бурке и кубанке, рядом с ним — еще кто-то. Машина развернулась, и человек в бурке по толпе прорвавшихся немцев открыл огонь. Немцы заметались, попадали, шарахнулись в сторону и, обтекая машину, ринулись дальше. А те немцы, что шли на нас, вдоль шоссе, прямо на ферму, те немцы подошли к нам уже вплотную. Я уже видел их лица, их ошалевшие безумные глаза, оскал их ртов.
— Все, шабаш, — Баулин снял опорожненный диск, встал, вытащил из кармана кисет и стал свертывать цигарку; я заметил мельком, как у него дрожат руки и не слушаются пальцы.
Я тоже поднялся и отомкнул штык, тот штык, о котором мы вообще не помнили обычно. Мы встали потому, что лежать, когда фриц наступает на тебя ногой, было уже ни к чему. Музафаров с Шалаевым и Худяков перебежали к нам, а остальные метнулись к взводному и комэска. Баулин, угрюмо, исподлобья поглядывая на немцев, все еще пытался скрутить цигарку. А немцы, толпа, сотни или, может, даже тысячи, там, позади, все шли и шли, уже передние стали проходить через нашу разбитую цепь, мимо нас.
— Назад, гады, куда претесь?! — орал Шалаев, размахивая кулачищем, в котором была зажата граната.
Музафаров, бледный, как мальчишка в драке, делал вид, что целится в немцев из своего «Дегтярева», который он, как автомат, поносил на шею. А я, выставив штык, тоже кричал, что придется, ругался, матерился. Но было похоже, что немцы вовс
— Они же нас затопчут! — высказал я свое опасение Баулину.
— Не паникуй, Толя, — ответил он.
Но меня это не успокоило. Я оглянулся назад. Там, чуть левее нас, были длинные кирпичные коровники. Вот бы засесть в них и стрелять из окон. А то ведь на голом поле, на снегу. Я повзглядывал на Баулина, пытаясь угадать по его лицу, по глазам, что он думает, чувствует. Он всматривался в немцев внимательно и озабоченно, но был спокоен или, может, казался спокойным. Я глянул вправо, где были комэска, взводный, но не увидел ни комэска, ни взводного, ни остальных; в двадцати шагах от меня в белых космах бурана темнела только одна фигура, кажется, Худяков копошился. И было тихо, если не считать редкие хлопки пушки на дороге; по насту мягко шуршала гонимая ветром метель, где-то невдалеке негромко переговаривались люди. А немцы, их размытая и перечеркнутая снегопадом масса, все ближе и ближе. Ветер гнал снег им в лицо, поэтому вряд ли они нас видели, хотя, ясное дело, уже знали, что здесь их поджидают. Они еще не стреляли, да стрелять могли только передние, да и в кого стрелять, когда в этом снежном хаосе не видно ни зги.
Вдруг правее нас с нашей стороны затрещало и захлопало, хотя никаких команд мы и не услышали. Открыл огонь и Баулин. Светлые трассы пуль, прошивая снежную кисею, вонзались в серое людское месиво и гасли. Я вытащил из сумки заряженный диск, положил рядом с Баулиным и стал стрелять из своего карабина. Я целился в самую густоту и был уверен, что пули мои попадают и убивают. Но странно, наступающая толпа немцев как бы не восприняла стрельбы, не дрогнула, не залегла, не отступила. Мало того, передние короткими очередями стали на ходу строчить из автоматов. Баулин шпарил длинными очередями, не жалея патронов, а ведь запаса патронов у нас было кот наплакал. Всего на два диска в подсумке да еще немного в карманах шинели. Полная пачка была еще в переметной суме, но я их не захватил, да куда класть, и так навьючен, что на коня с трудом садишься.
— Экономь патроны! — крикнул я Баулину, это вышло у меня как приказ, и я смутился; я ему хотя уже не говорил «вы», но сказать «ты» или звать по фамилии тоже не решался; обращаться к нему «товарищ сержант» вроде было бы слишком официально, а звать Петровичем, как Морозов, это равносильно, что звать его дяденька, поэтому я в разговоре намеренно избегал все это. — Стреляй короткими очередями!
Но Баулин как будто не расслышал, он бил и бил трассирующими пулями, раскаленной струей хлестал по находящему на нас серо-белому валу. Простреляв диск, он поставил другой, я отложил карабин и стал набивать опорожненный диск, я торопился, руки мои плохо слушались. Меня ни на минуту не оставляло ощущение, что на нас катится страшная всесокрушающая лавина, что она разорвет нашу реденькую цепь, как паутинку, затопчет и сметет нас. Я прислушивался, нет ли приказа отступать назад к ферме. Если бы кто-нибудь побежал назад, кто знает, меня обуяла бы такая паника, что не в силах овладеть собой, теряя рассудок, я в безумии пустился бы в тыл, к позору, к гибели своей. Но слава богу, никто не бежал.
— Не оглядывайся назад, — сказал Баулин.
— Почему?
— Бежать захочется.
Он понял мое состояние, потому как сам, наверное, тоже испытывал такое.
А немцы все ближе и ближе. Облепленные снегом и смутные в белой мгле бурана, они шли, бежали на нас отдельными кучками, вразброс, поодиночке. За передними, которые, развернувшись почти на километр, пытались держаться в цепи, просматривались задние, которых была тьма, может, до самого горизонта. В общем это была огромная толпа, прущая на нас с отчаяньем обреченных, в безумной надежде пробиться сквозь пулеметы на запад, к своим. Некоторые падали, убитые, а те, кого пули еще не скосили, перешагивали через трупы, шли, бежали на нас. В том, что они нас просто затопчут, просто пройдут по нас, как проходит, затоптав людей, обезумевший от страха вспугнутый стаей волков табун лошадей, в этом я уже не сомневался. Назад, к жизни, хода не было. Я мельком подумал о Полине, вернее, ощутил ее присутствие за спиной, почувствовал ее глаза, ее серые, грустные и ласковые глаза. «Вот видишь, Поля, в какую переделку попал я... наверное, погибну... а письма от тебя так и не дождался... « Или, может, как всегда в бою, мысль о возможности смерти просто допускалась, на всякий случай, как будто душа силилась привыкнуть к этой мысли, а на самом деле, в глубине, не верила, противилась...
— Толя, постреляй, я покурю! — сказал Баулин.
Он отодвинулся, достал из отворота шапки загодя свернутую цигарку и, спрятав лицо от ветра, прикурил от зажигалки. Я выпустил остаток пуль, снял диск, а когда, вставляя новый диск, коснулся казенника, обжег пальцы. Приложил к казеннику ком снега, снег зашипел и пар пошел. Я бил по наступающим немцам, бил прицельно, короткими очередями, я видел, как они падали, будто ложились, уткнувшись лицом в снег, я убивал их, я убивал людей, но не было в моем сознании того ощущения, что я убиваю людей. А они все ближе и ближе. Сквозь вихри бурана точного расстояния до них просто нельзя было определить; от нас до передних немцев, может, было не больше ста метров, но порой казалось, что они уже совсем рядом. И видно стало, что они не бегут стремительно, как мерещилось тогда, а быстро шагают, переходя временами в трусцу. Передние, сраженные нашими пулями, падают, а задние, перешагивая их, вырываются вперед. И короткими очередями на ходу строчат из автоматов, и наобум бьют из винтовок. Мы уже хорошо слышали их гвалт, крики, где-то правее нас звучала песня — пели немцы.
Я передал пулемет Баулину и принялся набивать диск. На какое-то время ветер разогнал облака, приоткрылся небольшой проем синевы над головой, снег вдруг перестал, и я, глянув вправо, увидел всех наших — вон Худяков, Андреев, дальше Музафаров с Шалаевым, за ними еще кто-то; поодаль, на правом фланге взвода, рядом со станковым пулеметом, во весь рост стоит взводный Ковригин и короткими очередями постреливает из трофейного автомата. А немцы, кучная толпа, что перла с песней, вырвалась вперед, как бы образуя острие направленного на нас треугольника, вошла в цепь, там, где наш эскадрон смыкался с соседним вторым эскадроном, и пошла дальше. Я видел, как четвертый взвод, бросая позицию, перебегает ближе к нам, как из-за снежного укрытия встал комэска и, махая рукой, что-то крича, тяжело побежал к отступающему взводу, видел, как несколько человек, должно быть, солдаты соседнего эскадрона, побежали назад, к коровникам; чувствуя, как постепенно овладевает мной отвратительный, тошнотворный страшок, я глянул назад, на коровник — вот бы где укрыться — и увидел, как из-за коровника, навстречу бегущим верхом на коне вылетел, я узнал, комполка полковник Шовкуненко в синей венгерке и кубанке и, что-то крича, поскакал наперерез бегущим. Бегущие задержались, хотя назад не вернулись, не могли вернуться, залегли там, где остановились, а комполка, постреляв с коня по немцам из пистолета, умчался обратно. Поглядывая на коровник, я заметил, что какие-то люди палят из окон, а кто-то высокий, в бурке и серой папахе, полувысунувшись из-за угла, стреляет по немцам из автомата. Ошалев от стрельбы, от людской колготы и гвалта, в загоне метались коровы; кто-то выскочил из-за коровника и, пригнувшись, пустился к нам.
— Патроны кончаются! — сказал я Баулину, подавая последний диск.
Выгреб остаток патронов из кармана шинели и зарядил свой карабин. Снова оглянулся назад и увидел, как из-за домов, что за коровником, наперерез прорвавшимся немцам выехал грузовик и, буксуя в снегу, тяжело пошел на фрицев, в кузове, держась за гашетки крупнокалиберного пулемета, стоял высокий человек в бурке и кубанке, рядом с ним — еще кто-то. Машина развернулась, и человек в бурке по толпе прорвавшихся немцев открыл огонь. Немцы заметались, попадали, шарахнулись в сторону и, обтекая машину, ринулись дальше. А те немцы, что шли на нас, вдоль шоссе, прямо на ферму, те немцы подошли к нам уже вплотную. Я уже видел их лица, их ошалевшие безумные глаза, оскал их ртов.
— Все, шабаш, — Баулин снял опорожненный диск, встал, вытащил из кармана кисет и стал свертывать цигарку; я заметил мельком, как у него дрожат руки и не слушаются пальцы.
Я тоже поднялся и отомкнул штык, тот штык, о котором мы вообще не помнили обычно. Мы встали потому, что лежать, когда фриц наступает на тебя ногой, было уже ни к чему. Музафаров с Шалаевым и Худяков перебежали к нам, а остальные метнулись к взводному и комэска. Баулин, угрюмо, исподлобья поглядывая на немцев, все еще пытался скрутить цигарку. А немцы, толпа, сотни или, может, даже тысячи, там, позади, все шли и шли, уже передние стали проходить через нашу разбитую цепь, мимо нас.
— Назад, гады, куда претесь?! — орал Шалаев, размахивая кулачищем, в котором была зажата граната.
Музафаров, бледный, как мальчишка в драке, делал вид, что целится в немцев из своего «Дегтярева», который он, как автомат, поносил на шею. А я, выставив штык, тоже кричал, что придется, ругался, матерился. Но было похоже, что немцы вовс
Suddenly a cannon slammed to the left. She seemed to be standing near the farm, on the road leading in the direction from which we expected the Germans. And where the trees with chopped off crowns lined up on both sides of the road merged with the snowy mist, there blazed yellow flame. And then, just then, I saw behind that flame - probably a car on fire or a knocked-out armored personnel carrier - a vague mass going into the distance, probably a column. Here it is, this column, trembled, as if it had broken and rushed to the right along the highway. The cannon flapped again and again, on the road the black smoke drifted obliquely into the low gray haze. And the dark mass of people - thousands and thousands of Germans - burst out into the open field and moved towards us. But there are so few of us, here we are in chains, and there is no one behind us. And the infantry is still crawling here. I felt uneasy. Until now, in the war, I mainly attacked, I myself went to the Germans, and so that so many Fritzes went to me, this has never happened before. My secret hope that now until the end of the war there will be only marches and small skirmishes, my secret hope has collapsed.
- They will trample us! - I expressed my concern to Baulin.
“Don't panic, Tolya,” he replied.
But that didn't calm me down. I looked back. There, a little to our left, were long brick barns. I wish I could sit in them and shoot from the windows. And then after all, on a bare field, in the snow. I looked at Baulin, trying to guess by his face, by his eyes, what he was thinking, feeling. He peered at the Germans attentively and anxiously, but he was calm or, perhaps, seemed calm. I glanced to the right, where the squadron commander and the platoon commander were, but I saw neither the squadron commander, nor the platoon commander, nor the others; Twenty paces from me, only one figure darkened in the white hairs of a storm; it seems Khudyakov was fumbling about. And it was quiet, except for the occasional clapping of a cannon on the road; a blizzard, driven by the wind, softly rustled across the ice crust, people were talking quietly somewhere nearby. And the Germans, their mass, washed out and crossed out by snowfall, are getting closer and closer. The wind drove snow in their faces, so they hardly saw us, although, of course, they already knew that they were waiting here. They hadn’t fired yet, but only those in front could shoot, and at whom to shoot when in this snowy chaos you couldn’t see anything.
Suddenly, to our right, there was a crackling and clapping on our side, although we did not hear any commands. Baulin also opened fire. The bright trails of bullets, piercing through the snow muslin, pierced the gray human mush and went out. I took a loaded disk out of my bag, put it next to Baulin and started firing from my carbine. I aimed at the very density and was sure that my bullets hit and kill. But strangely, the advancing crowd of Germans did not seem to accept the shooting, did not flinch, did not lie down, did not retreat. Moreover, the front ones began to scribble from machine guns in short bursts on the move. Baulin fired in long bursts, sparing no cartridges, and the cat cried out for the stock of cartridges we had. Only two disks in a pouch and a little more in the pockets of his overcoat. The full bundle was still in the saddlebag, but I didn’t grab them, but where to put them, and I was so loaded that you could hardly get on the horse.
- Save ammo! - I shouted to Baulin, it came out as an order for me, and I was embarrassed; Although I didn’t say “you” to him, I didn’t dare to say “you” or call him by name either; to call him "comrade sergeant" would seem to be too formal, and to call him Petrovich, like Morozov, is tantamount to calling him uncle, so I deliberately avoided all this in conversation. - Shoot in short bursts!
But Baulin didn’t seem to hear it, he beat and beat with tracer bullets, whipped with a red-hot stream at the gray-white shaft that was on us. Having shot the disc, he put another one down, I put the carbine aside and began to fill the empty disc, I was in a hurry, my hands did not obey. For a minute I did not have the feeling that a terrible all-crushing avalanche was rolling on us, that it would break our sparse chain like a cobweb, trample and sweep us away. I listened for an order to retreat back to the farm. If someone ran back, who knows, I would be overwhelmed by such a panic that I could not control myself, losing my mind, in madness I would set off to the rear, to shame, to my death. But thank God no one fled.
“Don't look back,” said Baulin.
- Why?
- I want to run.
He understood my condition, because he himself, probably, also experienced this.
And the Germans are getting closer and closer. Covered with snow and dim in the white haze of the storm, they walked, ran towards us in separate groups, scattered, one by one. Behind the front ones, which, having turned around for almost a kilometer, tried to keep in a chain, could be seen the back ones, of which there was darkness, maybe to the very horizon. In general, it was a huge crowd, thrusting at us with the despair of the doomed, in the mad hope of breaking through the machine guns to the west, to our own. Some fell, killed, and those whom the bullets had not yet mowed, stepped over the corpses, walked, fled at us. I no longer doubted that they would simply trample us, just walk over us, trampled people, maddened with fear by a pack of wolves, a herd of horses. There was no way back to life. I'm m
- They will trample us! - I expressed my concern to Baulin.
“Don't panic, Tolya,” he replied.
But that didn't calm me down. I looked back. There, a little to our left, were long brick barns. I wish I could sit in them and shoot from the windows. And then after all, on a bare field, in the snow. I looked at Baulin, trying to guess by his face, by his eyes, what he was thinking, feeling. He peered at the Germans attentively and anxiously, but he was calm or, perhaps, seemed calm. I glanced to the right, where the squadron commander and the platoon commander were, but I saw neither the squadron commander, nor the platoon commander, nor the others; Twenty paces from me, only one figure darkened in the white hairs of a storm; it seems Khudyakov was fumbling about. And it was quiet, except for the occasional clapping of a cannon on the road; a blizzard, driven by the wind, softly rustled across the ice crust, people were talking quietly somewhere nearby. And the Germans, their mass, washed out and crossed out by snowfall, are getting closer and closer. The wind drove snow in their faces, so they hardly saw us, although, of course, they already knew that they were waiting here. They hadn’t fired yet, but only those in front could shoot, and at whom to shoot when in this snowy chaos you couldn’t see anything.
Suddenly, to our right, there was a crackling and clapping on our side, although we did not hear any commands. Baulin also opened fire. The bright trails of bullets, piercing through the snow muslin, pierced the gray human mush and went out. I took a loaded disk out of my bag, put it next to Baulin and started firing from my carbine. I aimed at the very density and was sure that my bullets hit and kill. But strangely, the advancing crowd of Germans did not seem to accept the shooting, did not flinch, did not lie down, did not retreat. Moreover, the front ones began to scribble from machine guns in short bursts on the move. Baulin fired in long bursts, sparing no cartridges, and the cat cried out for the stock of cartridges we had. Only two disks in a pouch and a little more in the pockets of his overcoat. The full bundle was still in the saddlebag, but I didn’t grab them, but where to put them, and I was so loaded that you could hardly get on the horse.
- Save ammo! - I shouted to Baulin, it came out as an order for me, and I was embarrassed; Although I didn’t say “you” to him, I didn’t dare to say “you” or call him by name either; to call him "comrade sergeant" would seem to be too formal, and to call him Petrovich, like Morozov, is tantamount to calling him uncle, so I deliberately avoided all this in conversation. - Shoot in short bursts!
But Baulin didn’t seem to hear it, he beat and beat with tracer bullets, whipped with a red-hot stream at the gray-white shaft that was on us. Having shot the disc, he put another one down, I put the carbine aside and began to fill the empty disc, I was in a hurry, my hands did not obey. For a minute I did not have the feeling that a terrible all-crushing avalanche was rolling on us, that it would break our sparse chain like a cobweb, trample and sweep us away. I listened for an order to retreat back to the farm. If someone ran back, who knows, I would be overwhelmed by such a panic that I could not control myself, losing my mind, in madness I would set off to the rear, to shame, to my death. But thank God no one fled.
“Don't look back,” said Baulin.
- Why?
- I want to run.
He understood my condition, because he himself, probably, also experienced this.
And the Germans are getting closer and closer. Covered with snow and dim in the white haze of the storm, they walked, ran towards us in separate groups, scattered, one by one. Behind the front ones, which, having turned around for almost a kilometer, tried to keep in a chain, could be seen the back ones, of which there was darkness, maybe to the very horizon. In general, it was a huge crowd, thrusting at us with the despair of the doomed, in the mad hope of breaking through the machine guns to the west, to our own. Some fell, killed, and those whom the bullets had not yet mowed, stepped over the corpses, walked, fled at us. I no longer doubted that they would simply trample us, just walk over us, trampled people, maddened with fear by a pack of wolves, a herd of horses. There was no way back to life. I'm m
У записи 4 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Николай Макаренко-Зенякин
