Кормак Маккарти великолепен. Понравилось даже больше чем его знаменитая "Дорога".
Из циклов "Ничего не меняется" и "Философия-хуесофия".
___________________________________________
Судья, а что здесь были за индейцы?
Судья поднял голову.
По-моему, мёртвые, а ты что скажешь, судья?
Не такие уж и мёртвые, заметил судья.
Каменщики, скажу я вам, они были неплохие. Местные темнокожие так не умеют.
Не такие уж и мёртвые, повторил судья. И поведал ещё одну историю, и вот о чём он рассказал.
Несколько лет тому назад в Аллеганах на западе, когда это был ещё дикий край, жил человек, который держал у федеральной дороги шорную мастерскую. Это было его ремесло, но занимался он им мало, потому что путники в тех местах были редкость. И вот через некоторое время завёл он обычай наряжаться индейцем и, заняв позицию подальше от мастерской, поджидать у дороги проезжающих и просить у них денег. В то время ничего плохого он никому не сделал.
Однажды мимо проходил какой-то человек, и шорник в своих бусах и перьях вышел из-за дерева и попросил несколько монет. Человек был молодой, он отказал шорнику, а признав в нём белого, заговорил так, что тот устыдился и пригласил молодого человека в своё жилище в нескольких милях от места их встречи.
Шорник жил в построенной своими руками и обшитой корой хижине, у него была жена и двое детей. Все они считали старика сумасшедшим и только и ждали возможности покинуть его и дикий край, куда он их затащил. Поэтому они обрадовались гостю, и женщина предложила ему поужинать. Но пока тот ел, старик снова стал клянчить денег, жалуясь, какие они, мол, бедные — а так оно и было на самом деле. Путешественник, выслушав, вынул пару монет, каких шорник сроду не видывал, старик взял их, стал рассматривать, показал сыну, а незнакомец, доев, сказал старику, что тот может оставить их себе.
Однако неблагодарность встречается гораздо чаще, чем вы думаете: шорник остался недоволен и стал спрашивать насчёт ещё одной такой монеты для жены. Путешественник отодвинул тарелку, повернулся на стуле, стал вразумлять старика, и в этом поучении старик услышал и то, что когда-то знал, но забыл, и нечто новое. В заключение путешественник сказал старику, что тот потерян и для Бога, и для человечества и пребудет таковым, пока не примет в сердце брата своего, как принял бы самого себя, и не встретит себя самого в нужде в каком-нибудь заброшенном уголке мира.
Когда он заканчивал свою речь, мимо по дороге проехал негр, который вёз на похоронных дрогах кого-то из своих, и дроги были выкрашены в розовый, а сам негр был в цветастом наряде, как карнавальный клоун, и молодой человек, указав на проезжавшего негра, сказал, что даже этого черномазого…
Тут судья замолчал. До этого он смотрел в огонь, а теперь поднял голову и огляделся. Его повествование по большей части смахивало на декламацию. Нити повествования он не потерял. И улыбнулся собравшимся вокруг слушателям.
…сказал, что даже этого безумного черномазого нельзя считать ниже обычных людей. Тут встал сын старика и начал свою речь, указывая на дорогу и призывая дать место негру. Именно так он и сказал. Дать место. К этому времени негра с его дрогами, конечно, и след простыл.
Тогда старик снова стал каяться, сказал, что мальчик прав, а сидевшая у огня старуха была настолько поражена всем услышанным, что, когда гость объявил, что ему пора откланяться, у неё на глазах выступили слёзы, а из-за кровати вышла маленькая девочка и стала цепляться за его одежду.
Старик вызвался пойти вместе с ним, чтобы проводить и показать нужный поворот на развилке, ведь почти никаких дорожных указателей в тех местах не было.
По дороге они говорили о жизни в глухих уголках, где людей встречаешь лишь раз в жизни, а потом никогда и не увидишь, и незаметно подошли к развилке, где путешественник сказал старику, что тот и так проводил его довольно далеко, поблагодарил его, они расстались, и незнакомец отправился своим путём. Но для шорника расставание с этим человеком, видимо, показалось невыносимым, он окликнул его и напросился пройти вместе ещё немного. В конце концов они пришли туда, где из-за густого леса вокруг дороги стало темнее. Там старик и убил путника. Убил камнем, забрал всю одежду, часы, деньги и закопал труп, вырыв неглубокую яму у дороги. А потом отправился домой.
На обратном пути он разорвал на себе одежду, расцарапал себя до крови кремнём и сказал жене, что на них напали грабители, что молодого путника убили и спастись удалось только ему. Она расплакалась, но через некоторое время настояла, чтобы он показал ей, где всё это произошло, набрала дикой примулы, что росла вокруг в изобилии, возложила на камни и приходила туда ещё много раз, пока не состарилась.
Шорник дожил до той поры, когда его сын стал взрослым, и больше никому не причинял зла. Лёжа при смерти, он позвал сына и рассказал о содеянном. Сын сказал, что прощает его, если от него требуется именно это, старик подтвердил, что именно это и требовалось, и умер.
Малец, однако, не расстроился, потому что завидовал покойнику, отправился на могилу путника, отбросил камни, вырыл кости, разбросал их по лесу и ушёл. Ушёл он на запад и стал убийцей.
Старуха в то время была ещё жива, она ничего не знала о произошедшем и подумала, что кости вырыли и разбросали лесные звери. Все кости она, вероятно, не нашла, а найденные вернула в могилу, забросала землёй, заложила сверху камнями и, как прежде, носила туда цветы. Совсем состарившись, она говорила людям, что там похоронен её сын, и, вероятно, к тому времени так оно и было.
Здесь судья поднял голову и улыбнулся. Наступила тишина, а потом разом посыпались всевозможные опровержения.
Не шорник он был, а сапожник, и обвинения с него сняли, говорил один.
И жил он не в диких краях, а имел мастерскую в самом центре Кумберленда в штате Мэриленд, кричал другой.
Никто и знать не знал, откуда эти кости. Старуха спятила, это всем было известно.
Да это мой брат лежал в том гробу, танцором он был в шоу менестрелей из Цинциннати, Огайо, и пристрелили его из-за бабы.
Раздавались и другие протесты, пока судья не поднял руки, призывая к тишине. Погодите, погодите. На этом история не заканчивается. У путника, про чьи кости мы уже знаем, была молодая жена. И понесла она дитя в чреве своём, и это был сын того путника. Был у него отец в этом мире взаправду или нет — это стало историей и предметом досужих измышлений ещё до его появления на свет, и теперь сын оказался в затруднительном положении. Всю жизнь он несёт перед собой этот идол совершенства, которого ему никогда не достичь. Мёртвый отец лишил сына наследия. Ибо сын имеет право на смерть отца и в большей степени наследует именно её, а не его добро. Он не услышит о мелком и гадком, что закаляет мужчину в жизни. Он не увидит, как отец борется с собственными глупостями. Нет. Свидетельства о мире, которые он наследует, ложные. Он сокрушён перед застывшим божеством и никогда не найдёт себя в жизни.
Что верно для одного, продолжал судья, верно и для многих. Людей, живших здесь когда-то, называют «анасази» — «древние». Спасаясь то ли от засухи, то ли от болезней, то ли от странствующих банд мародёров, они покинули эти места столетия назад, и память о них не сохранилась. Они присутствуют в этих краях, как слухи и призраки, и их здесь очень почитают. Орудия труда, искусство, дома — вот по чему судят последующие народы. Но при этом им не за что зацепиться. Старые народы сгинули, как призраки, и под звуки их древнего смеха по этим каньонам бродят дикари. Они корчатся во мраке в своих грубых хижинах и слушают, как из камня сочится страх. На всём пути продвижения от высшего порядка к низшему остаются руины, тайны и остатки безымянного гнева. Так-то. Вот они, мёртвые прародители. Их дух упокоен в камне. Он давит на эту землю с прежней тяжестью и прежней вездесущностью. Ибо сооружающий себе убежище из камыша и шкур соединяет дух свой с обычной судьбой тварных существ и снова сгинет в извечном прахе, не издав почти ни звука. А вот воздвигающий его в камне стремится переменить строение вселенной, и так было и с этими каменщиками, какими бы примитивными ни казались нам их творения.
Все молчали. Судья сидел полуголый и потный, хотя ночь была прохладной. Наконец голову поднял бывший священник Тобин.
Поразительное дело, сказал он, получается, что и сын странника, и сын шорника пострадали равно. Как же тогда, спрашивается, надо растить ребёнка?
В юном возрасте, сказал судья, их нужно сажать в яму с дикими собаками. Их следует поставить в такое положение, чтобы они сами догадались, за какой из трёх дверей нет свирепых львов. Нужно заставлять их бегать голышом по пустыне, пока…
Погоди, перебил его Тобин. Вопрос поставлен со всей серьёзностью.
И ответ на полном серьёзе, парировал судья. Если Бог хотел бы вмешаться в процесс вырождения человечества, неужели Он уже не сделал бы этого? Среди себе подобных проводят отбор волки, дружище. Какой другой твари это по силам? А разве род человеческий не стал ещё большим хищником? В мире заведено, что всё цветёт, распускается и умирает, но в делах человеческих нет постепенного упадка, и полдень самовыражения человека уже свидетельствует о грядущей ночи. На пике достижений иссякает дух его. Его меридиан, зенит достигнутого есть одновременно и его помрачение, вечер дней его. Он любит игры? Пусть играет, но что-то ставит на карту. То, что вы здесь видите, эти руины, которым дивятся племена дикарей, разве это, по-вашему, не повторится? Повторится. Снова и снова. С другими людьми, с другими сыновьями.
Из циклов "Ничего не меняется" и "Философия-хуесофия".
___________________________________________
Судья, а что здесь были за индейцы?
Судья поднял голову.
По-моему, мёртвые, а ты что скажешь, судья?
Не такие уж и мёртвые, заметил судья.
Каменщики, скажу я вам, они были неплохие. Местные темнокожие так не умеют.
Не такие уж и мёртвые, повторил судья. И поведал ещё одну историю, и вот о чём он рассказал.
Несколько лет тому назад в Аллеганах на западе, когда это был ещё дикий край, жил человек, который держал у федеральной дороги шорную мастерскую. Это было его ремесло, но занимался он им мало, потому что путники в тех местах были редкость. И вот через некоторое время завёл он обычай наряжаться индейцем и, заняв позицию подальше от мастерской, поджидать у дороги проезжающих и просить у них денег. В то время ничего плохого он никому не сделал.
Однажды мимо проходил какой-то человек, и шорник в своих бусах и перьях вышел из-за дерева и попросил несколько монет. Человек был молодой, он отказал шорнику, а признав в нём белого, заговорил так, что тот устыдился и пригласил молодого человека в своё жилище в нескольких милях от места их встречи.
Шорник жил в построенной своими руками и обшитой корой хижине, у него была жена и двое детей. Все они считали старика сумасшедшим и только и ждали возможности покинуть его и дикий край, куда он их затащил. Поэтому они обрадовались гостю, и женщина предложила ему поужинать. Но пока тот ел, старик снова стал клянчить денег, жалуясь, какие они, мол, бедные — а так оно и было на самом деле. Путешественник, выслушав, вынул пару монет, каких шорник сроду не видывал, старик взял их, стал рассматривать, показал сыну, а незнакомец, доев, сказал старику, что тот может оставить их себе.
Однако неблагодарность встречается гораздо чаще, чем вы думаете: шорник остался недоволен и стал спрашивать насчёт ещё одной такой монеты для жены. Путешественник отодвинул тарелку, повернулся на стуле, стал вразумлять старика, и в этом поучении старик услышал и то, что когда-то знал, но забыл, и нечто новое. В заключение путешественник сказал старику, что тот потерян и для Бога, и для человечества и пребудет таковым, пока не примет в сердце брата своего, как принял бы самого себя, и не встретит себя самого в нужде в каком-нибудь заброшенном уголке мира.
Когда он заканчивал свою речь, мимо по дороге проехал негр, который вёз на похоронных дрогах кого-то из своих, и дроги были выкрашены в розовый, а сам негр был в цветастом наряде, как карнавальный клоун, и молодой человек, указав на проезжавшего негра, сказал, что даже этого черномазого…
Тут судья замолчал. До этого он смотрел в огонь, а теперь поднял голову и огляделся. Его повествование по большей части смахивало на декламацию. Нити повествования он не потерял. И улыбнулся собравшимся вокруг слушателям.
…сказал, что даже этого безумного черномазого нельзя считать ниже обычных людей. Тут встал сын старика и начал свою речь, указывая на дорогу и призывая дать место негру. Именно так он и сказал. Дать место. К этому времени негра с его дрогами, конечно, и след простыл.
Тогда старик снова стал каяться, сказал, что мальчик прав, а сидевшая у огня старуха была настолько поражена всем услышанным, что, когда гость объявил, что ему пора откланяться, у неё на глазах выступили слёзы, а из-за кровати вышла маленькая девочка и стала цепляться за его одежду.
Старик вызвался пойти вместе с ним, чтобы проводить и показать нужный поворот на развилке, ведь почти никаких дорожных указателей в тех местах не было.
По дороге они говорили о жизни в глухих уголках, где людей встречаешь лишь раз в жизни, а потом никогда и не увидишь, и незаметно подошли к развилке, где путешественник сказал старику, что тот и так проводил его довольно далеко, поблагодарил его, они расстались, и незнакомец отправился своим путём. Но для шорника расставание с этим человеком, видимо, показалось невыносимым, он окликнул его и напросился пройти вместе ещё немного. В конце концов они пришли туда, где из-за густого леса вокруг дороги стало темнее. Там старик и убил путника. Убил камнем, забрал всю одежду, часы, деньги и закопал труп, вырыв неглубокую яму у дороги. А потом отправился домой.
На обратном пути он разорвал на себе одежду, расцарапал себя до крови кремнём и сказал жене, что на них напали грабители, что молодого путника убили и спастись удалось только ему. Она расплакалась, но через некоторое время настояла, чтобы он показал ей, где всё это произошло, набрала дикой примулы, что росла вокруг в изобилии, возложила на камни и приходила туда ещё много раз, пока не состарилась.
Шорник дожил до той поры, когда его сын стал взрослым, и больше никому не причинял зла. Лёжа при смерти, он позвал сына и рассказал о содеянном. Сын сказал, что прощает его, если от него требуется именно это, старик подтвердил, что именно это и требовалось, и умер.
Малец, однако, не расстроился, потому что завидовал покойнику, отправился на могилу путника, отбросил камни, вырыл кости, разбросал их по лесу и ушёл. Ушёл он на запад и стал убийцей.
Старуха в то время была ещё жива, она ничего не знала о произошедшем и подумала, что кости вырыли и разбросали лесные звери. Все кости она, вероятно, не нашла, а найденные вернула в могилу, забросала землёй, заложила сверху камнями и, как прежде, носила туда цветы. Совсем состарившись, она говорила людям, что там похоронен её сын, и, вероятно, к тому времени так оно и было.
Здесь судья поднял голову и улыбнулся. Наступила тишина, а потом разом посыпались всевозможные опровержения.
Не шорник он был, а сапожник, и обвинения с него сняли, говорил один.
И жил он не в диких краях, а имел мастерскую в самом центре Кумберленда в штате Мэриленд, кричал другой.
Никто и знать не знал, откуда эти кости. Старуха спятила, это всем было известно.
Да это мой брат лежал в том гробу, танцором он был в шоу менестрелей из Цинциннати, Огайо, и пристрелили его из-за бабы.
Раздавались и другие протесты, пока судья не поднял руки, призывая к тишине. Погодите, погодите. На этом история не заканчивается. У путника, про чьи кости мы уже знаем, была молодая жена. И понесла она дитя в чреве своём, и это был сын того путника. Был у него отец в этом мире взаправду или нет — это стало историей и предметом досужих измышлений ещё до его появления на свет, и теперь сын оказался в затруднительном положении. Всю жизнь он несёт перед собой этот идол совершенства, которого ему никогда не достичь. Мёртвый отец лишил сына наследия. Ибо сын имеет право на смерть отца и в большей степени наследует именно её, а не его добро. Он не услышит о мелком и гадком, что закаляет мужчину в жизни. Он не увидит, как отец борется с собственными глупостями. Нет. Свидетельства о мире, которые он наследует, ложные. Он сокрушён перед застывшим божеством и никогда не найдёт себя в жизни.
Что верно для одного, продолжал судья, верно и для многих. Людей, живших здесь когда-то, называют «анасази» — «древние». Спасаясь то ли от засухи, то ли от болезней, то ли от странствующих банд мародёров, они покинули эти места столетия назад, и память о них не сохранилась. Они присутствуют в этих краях, как слухи и призраки, и их здесь очень почитают. Орудия труда, искусство, дома — вот по чему судят последующие народы. Но при этом им не за что зацепиться. Старые народы сгинули, как призраки, и под звуки их древнего смеха по этим каньонам бродят дикари. Они корчатся во мраке в своих грубых хижинах и слушают, как из камня сочится страх. На всём пути продвижения от высшего порядка к низшему остаются руины, тайны и остатки безымянного гнева. Так-то. Вот они, мёртвые прародители. Их дух упокоен в камне. Он давит на эту землю с прежней тяжестью и прежней вездесущностью. Ибо сооружающий себе убежище из камыша и шкур соединяет дух свой с обычной судьбой тварных существ и снова сгинет в извечном прахе, не издав почти ни звука. А вот воздвигающий его в камне стремится переменить строение вселенной, и так было и с этими каменщиками, какими бы примитивными ни казались нам их творения.
Все молчали. Судья сидел полуголый и потный, хотя ночь была прохладной. Наконец голову поднял бывший священник Тобин.
Поразительное дело, сказал он, получается, что и сын странника, и сын шорника пострадали равно. Как же тогда, спрашивается, надо растить ребёнка?
В юном возрасте, сказал судья, их нужно сажать в яму с дикими собаками. Их следует поставить в такое положение, чтобы они сами догадались, за какой из трёх дверей нет свирепых львов. Нужно заставлять их бегать голышом по пустыне, пока…
Погоди, перебил его Тобин. Вопрос поставлен со всей серьёзностью.
И ответ на полном серьёзе, парировал судья. Если Бог хотел бы вмешаться в процесс вырождения человечества, неужели Он уже не сделал бы этого? Среди себе подобных проводят отбор волки, дружище. Какой другой твари это по силам? А разве род человеческий не стал ещё большим хищником? В мире заведено, что всё цветёт, распускается и умирает, но в делах человеческих нет постепенного упадка, и полдень самовыражения человека уже свидетельствует о грядущей ночи. На пике достижений иссякает дух его. Его меридиан, зенит достигнутого есть одновременно и его помрачение, вечер дней его. Он любит игры? Пусть играет, но что-то ставит на карту. То, что вы здесь видите, эти руины, которым дивятся племена дикарей, разве это, по-вашему, не повторится? Повторится. Снова и снова. С другими людьми, с другими сыновьями.
Cormac McCarthy is great. Liked it even more than his famous "Road".
From the cycles "Nothing Changes" and "Philosophy-Huesophia".
___________________________________________
Judge, who were these Indians here?
The judge raised his head.
In my opinion, the dead, but what do you say, judge?
Not so dead, the judge said.
The bricklayers, I can tell you, were not bad. Local dark-skinned people can't do that.
Not so dead, the judge repeated. And he told another story, and that's what he told.
A few years ago, in Allegheny in the west, when it was still a wild land, there lived a man who kept a saddlery shop by the federal road. It was his craft, but he did little to do it, because travelers in those places were rare. And after a while he started the custom of dressing up as an Indian and, taking a position farther from the workshop, waiting by the road for passers-by and asking them for money. At that time, he did nothing bad to anyone.
One day a man passed by, and a saddler in his beads and feathers came out from behind a tree and asked for some coins. The man was young, he refused the saddler, and recognizing him as a white man, he spoke in such a way that he was ashamed and invited the young man to his dwelling a few miles from the place of their meeting.
The saddler lived in a hut built with his own hands and sheathed in bark, he had a wife and two children. They all considered the old man crazy and were just waiting for the opportunity to leave him and the wild land where he dragged them. Therefore, they were delighted with the guest, and the woman invited him to dinner. But while he was eating, the old man again began to beg for money, complaining how poor they were, and that was how it really was. The traveler, having listened, took out a couple of coins, which the saddler had never seen before, the old man took them, began to examine them, showed them to his son, and the stranger, having finished, told the old man that he could keep them for himself.
However, ingratitude is much more common than you think: the saddler was unhappy and began to ask about another such coin for his wife. The traveler pushed the plate aside, turned in his chair, began to admonish the old man, and in this teaching the old man heard both what he had once known but forgotten and something new. In conclusion, the traveler told the old man that he was lost both to God and to humanity and will remain so until he accepts his brother in his heart, as he would accept himself, and meets himself in need in some abandoned corner of the world.
When he was finishing his speech, a Negro drove past on the road, who was carrying one of his own on the funeral cart, and the drogi were painted pink, and the Negro himself was in a colorful outfit, like a carnival clown, and a young man, pointing to a passing Negro said that even this nigger ...
Then the judge fell silent. Before that he looked into the fire, but now he raised his head and looked around. For the most part, his narration sounded like a recitation. He did not lose the thread of the narrative. And he smiled at the audience gathered around.
... I said that even this crazy nigger can not be considered lower than normal people. Then the old man's son got up and began his speech, pointing to the road and calling for a place for the negro. That's exactly what he said. Give space. By this time, of course, the Negro with his drogues was gone.
Then the old man began to repent again, said that the boy was right, and the old woman sitting by the fire was so amazed by what she had heard that when the guest announced that it was time for him to take leave, tears came to her eyes, and a little girl came out from behind the bed and began to cling to his clothes.
The old man volunteered to go with him in order to lead and show the necessary turn at the fork, because there were almost no road signs in those places.
On the way, they talked about life in remote corners, where you meet people only once in your life, and then you never see them, and imperceptibly came to the fork, where the traveler told the old man that he had already taken him quite far, thanked him, they parted , and the stranger went his own way. But for the saddler, parting with this man, apparently, seemed unbearable, he called out to him and asked to go along a little more. Eventually they came to a place where the thick forest around the road became darker. There the old man killed the traveler. He killed with a stone, took all clothes, watches, money and buried the corpse, dug a shallow hole near the road. And then he went home.
On the way back, he tore his clothes on, scratched himself bloody with flint and told his wife that robbers had attacked them, that the young traveler had been killed and only he managed to escape. She burst into tears, but after a while insisted that he show her where it all happened, picked up the wild primrose that grew around in abundance, laid it on the stones and came there many more times until she grew old.
The saddler lived to the point when his son became an adult, and did not harm anyone else. Lying near death, he called his son and told about what he had done. The son said that he forgives him, if this is what is required of him, the old man confirms
From the cycles "Nothing Changes" and "Philosophy-Huesophia".
___________________________________________
Judge, who were these Indians here?
The judge raised his head.
In my opinion, the dead, but what do you say, judge?
Not so dead, the judge said.
The bricklayers, I can tell you, were not bad. Local dark-skinned people can't do that.
Not so dead, the judge repeated. And he told another story, and that's what he told.
A few years ago, in Allegheny in the west, when it was still a wild land, there lived a man who kept a saddlery shop by the federal road. It was his craft, but he did little to do it, because travelers in those places were rare. And after a while he started the custom of dressing up as an Indian and, taking a position farther from the workshop, waiting by the road for passers-by and asking them for money. At that time, he did nothing bad to anyone.
One day a man passed by, and a saddler in his beads and feathers came out from behind a tree and asked for some coins. The man was young, he refused the saddler, and recognizing him as a white man, he spoke in such a way that he was ashamed and invited the young man to his dwelling a few miles from the place of their meeting.
The saddler lived in a hut built with his own hands and sheathed in bark, he had a wife and two children. They all considered the old man crazy and were just waiting for the opportunity to leave him and the wild land where he dragged them. Therefore, they were delighted with the guest, and the woman invited him to dinner. But while he was eating, the old man again began to beg for money, complaining how poor they were, and that was how it really was. The traveler, having listened, took out a couple of coins, which the saddler had never seen before, the old man took them, began to examine them, showed them to his son, and the stranger, having finished, told the old man that he could keep them for himself.
However, ingratitude is much more common than you think: the saddler was unhappy and began to ask about another such coin for his wife. The traveler pushed the plate aside, turned in his chair, began to admonish the old man, and in this teaching the old man heard both what he had once known but forgotten and something new. In conclusion, the traveler told the old man that he was lost both to God and to humanity and will remain so until he accepts his brother in his heart, as he would accept himself, and meets himself in need in some abandoned corner of the world.
When he was finishing his speech, a Negro drove past on the road, who was carrying one of his own on the funeral cart, and the drogi were painted pink, and the Negro himself was in a colorful outfit, like a carnival clown, and a young man, pointing to a passing Negro said that even this nigger ...
Then the judge fell silent. Before that he looked into the fire, but now he raised his head and looked around. For the most part, his narration sounded like a recitation. He did not lose the thread of the narrative. And he smiled at the audience gathered around.
... I said that even this crazy nigger can not be considered lower than normal people. Then the old man's son got up and began his speech, pointing to the road and calling for a place for the negro. That's exactly what he said. Give space. By this time, of course, the Negro with his drogues was gone.
Then the old man began to repent again, said that the boy was right, and the old woman sitting by the fire was so amazed by what she had heard that when the guest announced that it was time for him to take leave, tears came to her eyes, and a little girl came out from behind the bed and began to cling to his clothes.
The old man volunteered to go with him in order to lead and show the necessary turn at the fork, because there were almost no road signs in those places.
On the way, they talked about life in remote corners, where you meet people only once in your life, and then you never see them, and imperceptibly came to the fork, where the traveler told the old man that he had already taken him quite far, thanked him, they parted , and the stranger went his own way. But for the saddler, parting with this man, apparently, seemed unbearable, he called out to him and asked to go along a little more. Eventually they came to a place where the thick forest around the road became darker. There the old man killed the traveler. He killed with a stone, took all clothes, watches, money and buried the corpse, dug a shallow hole near the road. And then he went home.
On the way back, he tore his clothes on, scratched himself bloody with flint and told his wife that robbers had attacked them, that the young traveler had been killed and only he managed to escape. She burst into tears, but after a while insisted that he show her where it all happened, picked up the wild primrose that grew around in abundance, laid it on the stones and came there many more times until she grew old.
The saddler lived to the point when his son became an adult, and did not harm anyone else. Lying near death, he called his son and told about what he had done. The son said that he forgives him, if this is what is required of him, the old man confirms
У записи 8 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Николай Макаренко-Зенякин
