Дым табачный воздух выел.
Комната —
глава в крученыховском аде.
Вспомни —
за этим окном
впервые руки твои, исступлённый, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День ещё —
выгонишь,
может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь, отчаяньем иссеча́сь.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Всё равно любовь моя —
тяжкая гиря ведь —
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят —
он уйдёт,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей
мне
нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени.
И в пролёт не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и су́етных дней взметённый карнавал
растреплет страницы моих книжек... Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг. Владимир Маяковский
Комната —
глава в крученыховском аде.
Вспомни —
за этим окном
впервые руки твои, исступлённый, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День ещё —
выгонишь,
может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь, отчаяньем иссеча́сь.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Всё равно любовь моя —
тяжкая гиря ведь —
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят —
он уйдёт,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей
мне
нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени.
И в пролёт не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и су́етных дней взметённый карнавал
растреплет страницы моих книжек... Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг. Владимир Маяковский
The smoke escaped the tobacco air.
Room -
chapter in kruchenykhovsky hell.
Remember -
outside this window
for the first time your hands, frenzied, stroked.
Today you sit here
heart in iron.
Another day -
expel
maybe scolding. It won't fit in a muddy hall for a long time
a trembling broken arm in a sleeve.
I'll run out
I will throw the body into the street.
Wild,
I will be distraught, despairing.
Don't need it
expensive,
good,
let us say goodbye now.
All the same, my love -
a heavy weight -
hanging on you
wherever she ran b.
Let me scream in the last cry
bitterness of offended complaints. If the bull is killed by labor -
he will leave
will lay down in cold waters.
Besides your love
to me
there is no sea, and your love cannot even beg for rest with crying.
A tired elephant wants to rest -
the regal one will lie in the burnt sand.
Besides your love
to me
there is no sun, and I don’t know where you are and with whom.
If I tortured the poet like that,
he
I would exchange my beloved for money,
and me
no ringing joyous, except the ringing of your favorite name.
And I will not rush into flight
and I will not drink poison,
and I cannot press the trigger over my temple.
Above me
except for your gaze, the blade of not a single knife is powerful.
You will forget tomorrow
that he crowned you
that he burned out a blooming soul with love,
and some days a swept carnival
will ruffle the pages of my books ... Are my words dry leaves
make you stop
breathing greedily?
Give at least
cover with the last tenderness
your outgoing step. Vladimir Mayakovsky
Room -
chapter in kruchenykhovsky hell.
Remember -
outside this window
for the first time your hands, frenzied, stroked.
Today you sit here
heart in iron.
Another day -
expel
maybe scolding. It won't fit in a muddy hall for a long time
a trembling broken arm in a sleeve.
I'll run out
I will throw the body into the street.
Wild,
I will be distraught, despairing.
Don't need it
expensive,
good,
let us say goodbye now.
All the same, my love -
a heavy weight -
hanging on you
wherever she ran b.
Let me scream in the last cry
bitterness of offended complaints. If the bull is killed by labor -
he will leave
will lay down in cold waters.
Besides your love
to me
there is no sea, and your love cannot even beg for rest with crying.
A tired elephant wants to rest -
the regal one will lie in the burnt sand.
Besides your love
to me
there is no sun, and I don’t know where you are and with whom.
If I tortured the poet like that,
he
I would exchange my beloved for money,
and me
no ringing joyous, except the ringing of your favorite name.
And I will not rush into flight
and I will not drink poison,
and I cannot press the trigger over my temple.
Above me
except for your gaze, the blade of not a single knife is powerful.
You will forget tomorrow
that he crowned you
that he burned out a blooming soul with love,
and some days a swept carnival
will ruffle the pages of my books ... Are my words dry leaves
make you stop
breathing greedily?
Give at least
cover with the last tenderness
your outgoing step. Vladimir Mayakovsky
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Александра Арсентьева
