Больше никто тебя не обидит
Я – мастер тату, вгоняю людям под кожу краску, вырисовывая самые разные изображения. Работаю с удовольствием – в маленьком салоне почти в самом центре Москвы. «Мы не делаем наколок, мы делаем настоящие шедевры» – наш рекламный слоган. Большинство посетителей – девушки приятной наружности, все они хотят усилить свою сексапильность, нарисовав на ягодицах, лопатках, в зоне пупка или на лодыжке пантеру, розу, скорпиона. Чаще всего решение сделать татуировку принимают осознанно.
Совсем другое кино – отчаявшиеся домохозяйки, мы уже подумываем ввести ради них должность штатного психолога. С этими работать сложно – сначала плачут, рассказывая, что муж перестал обращать на них внимание, затем излагают историю всей своей жизни. В девяноста процентах случаев так и уходят ни с чем.
Есть и молодые пары, которые сначала увековечивают на своих телах имена друг друга, а спустя год-два приходят поодиночке их сводить.
И, конечно же, байкеры – куда же без них.
Родители считают, что я занимаюсь странным делом для человека, окончившего архитектурный вуз. Бабушка плюётся и называет меня маргиналом. Моей девушке в целом всё равно, главное, чтобы зарабатывал достаточно для походов в ночные клубы. Честно говоря, денег вполне хватает сразу на нескольких девушек, чем я часто пользуюсь.
А недавно к нам в салон зашёл совсем нетипичный посетитель – дедушка лет восьмидесяти. Сначала подумали, что он перепутал нас с соседней аптекой, хотя вывеску на двери сложно не заметить. Он остановился и несколько минут пристально всматривался в картинки на стенах. Глядя на него, я вдруг подумал, что хотел бы выглядеть так же в его возрасте: он совершенно не вызывал жалости, которую часто чувствуешь при виде стариков. От него не пахло нафталином, одет был опрятно и аккуратно.
Старик снял пальто, подсел к нам с напарником и твёрдо произнёс:
– Мне нужно навести наколку.
Только мы приготовились отбарабанить дежурный слоган салона, как дедушка закатал рукав рубашки и показал левую руку, на которой был наколот шестизначный номер.
– Это очень дорогая для меня вещь. Сможешь не испортить? – сурово посмотрев на меня, произнёс старик.
– Постараюсь, – замешкавшись, ответил я.
Тут свои пять копеек решил вставить Пашка, мой сменщик и неизменный напарник:
– Кажется, такой номер давали в концлагерях.
– Прикуси язык, – шепнул я.
– Да пусть. Это хорошо, что знает, – оборвал меня старик.
– Тогда зачем вам такая память? Может, лучше свести? – никак не мог успокоиться Пашка.
Повисла пауза. Я боялся взглянуть на старика, мне казалось, что такой вопрос задавать как минимум бестактно.
– Нет. Не хочу, – недружелюбно ответил он.
Разговор явно не клеился. Я встал, пододвинул клиентское кресло и попросил дедушку пересесть. Он исполнил мою просьбу, затем снова закатал рукав и положил руку на стол. Я стал настраивать лампу – свет упал на татуировку. Обычно работаю в перчатках, а тут мне до жути захотелось дотронуться до цифр голыми пальцами. Пробежала мысль: а смогу ли вообще?
Я не решался дотронуться. Противно? Странно? Чувства были смешанные, сам себя не понимал. «Я же не фашист, не буду наводить эти цифры», – говорил внутренний голос. Пока вытаскивал всё необходимое, задумался: а чем тогда кололи? Какие были инструменты? Их раскаляли на огне? Совсем ничего об этом не знаю. Одна мысль опережала другую, и я неожиданно выдал:
– Кололи под наркозом? Обезболивали?
Старик с ухмылкой ответил:
– Ага. Ещё рюмочку шнапса и шоколадку давали.
– Шутите? Смешного мало. Откуда мне знать? – с обидой ответил я.
– А ты губы вареником не делай, – смягчившись, ответил старик. – Просто удивляюсь, что ничего вам не надо. Мы-то о вас думали, мечтали. А вам и неинтересно совсем, как это было.
– Было бы неинтересно, не спрашивал бы.
Продолжая подготовку, я пересилил страх и стал водить пальцем по татуировке, прощупывать кожу. Это важный момент – понимаешь, насколько грубая или, наоборот, тонкая кожа в том месте, где нужно вводить иглу. Я не мог сосредоточиться. Комбинация цифр постоянно лезла в сознание: 180560. Видимо, у меня было испуганное лицо, поэтому старик спросил:
– Хочешь знать, как это было?
– Хочу. Правда, хочу.
Он откашлялся, помолчал. Затем, глядя в сторону, заговорил:
– Я попал в Аушвиц-Биркенау в июле сорок четвёртого. Мне было четырнадцать. Настоящий еврейский ребёнок – никчёмный, не приспособленный к жизни. Мама решала за меня всё: что и когда есть, какой свитер надеть. До войны я был толстым, это было заметно даже в лагере. Один из немцев сказал, что меня убивать не стоит, смогу долго пропахать, жира хватит на несколько месяцев.
Больше всего я боялся провиниться – тогда бы меня загнали в камеру пыток. Это такой вертикальный бетонный пенал, чтобы протиснуться туда, нужно было пройти через узкую дверь. Даже самый худой взрослый мог находиться там только стоя. Там многие умирали, я бы точно не выдержал. Постоянно представлял жуткую картину: пытаюсь протиснуться в эту дверь, а немцы смеются и, упираясь сапогом мне в лицо, проталкивают внутрь.
Старик ненадолго замолчал, будто вспоминал какие-то детали, а может быть, думал о том, способны ли мы с напарником вообще понять его слова. Временами я забывал, что Пашка сидит рядом, мне казалось, что всё рассказывалось только для меня.
– Со мной в лагере была только мама, отца забрали уже давно, и мы могли только предполагать, что с ним. В сентябре мне исполнилось пятнадцать, и именно в день рождения сделали вот эту наколку. У каждого узника был такой номер. Я плакал от боли, обиды, страха – евреям по Закону вообще нельзя уродовать тело какими-либо изображениями, об этом мне рассказывал дедушка. А ещё он говорил, что любого, кто обидит еврея, Бог сильно накажет. А ведь я верил, фантазировал, как сильно все они будут мучиться, что всё им вернётся в десятикратном размере. Представлял, как их лица будут изуродованы татуировками, и даже получал от этого удовольствие.
Несмотря на моё настроение, мама попросила меня пройти по бараку и благословить всех на долгую жизнь: у нас считается, что именинник обладает особым даром, особым счастьем. Я подходил к каждому, все старались сделать радостные лица, ведь у меня был праздник. Иногда мне даже кажется, что я спас многих тем, что искренне просил у Бога вызволения для них.
Дойдя до угла барака, увидел девочку. Тогда мне сложно было определить, сколько ей лет, не слишком-то в этом разбирался. Она усердно пыталась стереть с запястья свой номер – тёрла землёй и грязной тряпкой. Рука была в крови от свежих уколов татуировочной иглы.
– Что ты делаешь? – воскликнул я. – Ты же умрёшь от заражения крови!
У нас в семье много поколений медиков, поэтому я понимал, о чём говорил.
– Ну и что? Лучше сдохнуть, чем быть таким уродом, – продолжая тереть, ответила она.
– Какой же ты урод? Ты очень красивая, – неожиданно для себя выпалил я.
Эти слова прозвучали очень нелепо в устах такого неуклюжего толстого парня.
А ведь она действительно была очень мила. До этого момента я никогда не задумывался о том, какой должна быть красивая девочка. Мне всегда казалось, что моя жена будет точно такой же, как мама – милая, добрая, всегда любящая отца. До войны мама была слегка полновата, маленького роста, с округлым носом, прямыми каштановыми волосами. У этой девочки была совсем другая внешность: рыжие кудрявые волосы, тонкая шея, тонкие черты лица, вздёрнутый нос и зелёные глаза. Обратил внимание на её длинные белые пальцы, они были просто созданы для пианино.
Я подсел к ней, и мы вместе стали рисовать на земле. Она знала, что у меня сегодня праздник, я чувствовал, что со мной ей не так одиноко. Несмотря на неразговорчивость, мне всё же удалось кое-что выспросить. Её звали Симона, ей шёл пятнадцатый год. В бараке у неё никого не было – родителей немцы забрали несколько месяцев назад как переводчиков, оставив Симу с бабушкой, которая вскоре умерла.
С того дня мы стали тянуться друг к другу. По крайней мере, мне так казалось. Сима была скрытной, возможно, так проявлялась защитная реакция. Порой я подумывал больше к ней не подходить: пусть бы посидела в одиночестве и поняла, нужна ей моя поддержка или нет.
Всё изменилось, когда Сима заболела, у неё началась горячка. Я сидел рядом и молился, вспоминая всё, чему меня учил дед: как правильно обращаться к Богу, как давать Ему обещания. И тогда я пообещал Небесам, что если она выживет, я стану для неё всем – братом, мужем, отцом, всеми теми, кого у неё отняла война. Приму любую роль, какую она сама для меня выберет. Я был готов убить любого, кто хоть как-то обидит мою Симону. Я был никто по сравнению с ней, умной, талантливой, неземной.
Она выжила. Из нашего барака почти все выжили, нас спасли в конце января сорок пятого. Не буду рассказывать об ужасах, всю жизнь стараюсь забыть их. Хочется помнить только минуты счастья, ведь они тоже были.
Мы стали жить одной семьёй: я, мама и наша Сима. Конечно, мы были как брат с сестрой, о другом сначала не могло быть и речи. Но внутренне я знал, что когда-нибудь мы обязательно поженимся.
Мама умерла, когда нам было восемнадцать – она заболела туберкулёзом ещё до лагеря. Спустя два года мы с Симой поженились. На свадьбе не было никого, кроме нас и раввина, который заключил наш брак перед Богом в подсобном помещении одного из городских складов Кракова.
Какое-то время мы ещё пытались найти родителей Симы, но безрезультатно. Создали хорошую семью, родили троих детей. Все трудности, а их было много, переносили вместе, сообща. Вечерами она играла для меня на пианино. В эти минуты не было на свете людей счастливее. Только в одном Сима подвела меня – ушла первой, шесть лет назад.
Сегодня мой день рождения – тот самый день, когда мне и ей сделали наколки. И в память о жизни, которую мы прожили вместе, я хочу навести этот номер, чтобы он был ярче. Чтобы не стёрся.
Он закончил. А мы молчали. Я не знал, что сказать и уместно ли говорить что-либо. Сделал то, что должен был, – навёл номер. Ещё никогда я так не старался сделать татуировку.
Ни о каких деньгах за работу, конечно же, не могло быть и речи. Я первы
Я – мастер тату, вгоняю людям под кожу краску, вырисовывая самые разные изображения. Работаю с удовольствием – в маленьком салоне почти в самом центре Москвы. «Мы не делаем наколок, мы делаем настоящие шедевры» – наш рекламный слоган. Большинство посетителей – девушки приятной наружности, все они хотят усилить свою сексапильность, нарисовав на ягодицах, лопатках, в зоне пупка или на лодыжке пантеру, розу, скорпиона. Чаще всего решение сделать татуировку принимают осознанно.
Совсем другое кино – отчаявшиеся домохозяйки, мы уже подумываем ввести ради них должность штатного психолога. С этими работать сложно – сначала плачут, рассказывая, что муж перестал обращать на них внимание, затем излагают историю всей своей жизни. В девяноста процентах случаев так и уходят ни с чем.
Есть и молодые пары, которые сначала увековечивают на своих телах имена друг друга, а спустя год-два приходят поодиночке их сводить.
И, конечно же, байкеры – куда же без них.
Родители считают, что я занимаюсь странным делом для человека, окончившего архитектурный вуз. Бабушка плюётся и называет меня маргиналом. Моей девушке в целом всё равно, главное, чтобы зарабатывал достаточно для походов в ночные клубы. Честно говоря, денег вполне хватает сразу на нескольких девушек, чем я часто пользуюсь.
А недавно к нам в салон зашёл совсем нетипичный посетитель – дедушка лет восьмидесяти. Сначала подумали, что он перепутал нас с соседней аптекой, хотя вывеску на двери сложно не заметить. Он остановился и несколько минут пристально всматривался в картинки на стенах. Глядя на него, я вдруг подумал, что хотел бы выглядеть так же в его возрасте: он совершенно не вызывал жалости, которую часто чувствуешь при виде стариков. От него не пахло нафталином, одет был опрятно и аккуратно.
Старик снял пальто, подсел к нам с напарником и твёрдо произнёс:
– Мне нужно навести наколку.
Только мы приготовились отбарабанить дежурный слоган салона, как дедушка закатал рукав рубашки и показал левую руку, на которой был наколот шестизначный номер.
– Это очень дорогая для меня вещь. Сможешь не испортить? – сурово посмотрев на меня, произнёс старик.
– Постараюсь, – замешкавшись, ответил я.
Тут свои пять копеек решил вставить Пашка, мой сменщик и неизменный напарник:
– Кажется, такой номер давали в концлагерях.
– Прикуси язык, – шепнул я.
– Да пусть. Это хорошо, что знает, – оборвал меня старик.
– Тогда зачем вам такая память? Может, лучше свести? – никак не мог успокоиться Пашка.
Повисла пауза. Я боялся взглянуть на старика, мне казалось, что такой вопрос задавать как минимум бестактно.
– Нет. Не хочу, – недружелюбно ответил он.
Разговор явно не клеился. Я встал, пододвинул клиентское кресло и попросил дедушку пересесть. Он исполнил мою просьбу, затем снова закатал рукав и положил руку на стол. Я стал настраивать лампу – свет упал на татуировку. Обычно работаю в перчатках, а тут мне до жути захотелось дотронуться до цифр голыми пальцами. Пробежала мысль: а смогу ли вообще?
Я не решался дотронуться. Противно? Странно? Чувства были смешанные, сам себя не понимал. «Я же не фашист, не буду наводить эти цифры», – говорил внутренний голос. Пока вытаскивал всё необходимое, задумался: а чем тогда кололи? Какие были инструменты? Их раскаляли на огне? Совсем ничего об этом не знаю. Одна мысль опережала другую, и я неожиданно выдал:
– Кололи под наркозом? Обезболивали?
Старик с ухмылкой ответил:
– Ага. Ещё рюмочку шнапса и шоколадку давали.
– Шутите? Смешного мало. Откуда мне знать? – с обидой ответил я.
– А ты губы вареником не делай, – смягчившись, ответил старик. – Просто удивляюсь, что ничего вам не надо. Мы-то о вас думали, мечтали. А вам и неинтересно совсем, как это было.
– Было бы неинтересно, не спрашивал бы.
Продолжая подготовку, я пересилил страх и стал водить пальцем по татуировке, прощупывать кожу. Это важный момент – понимаешь, насколько грубая или, наоборот, тонкая кожа в том месте, где нужно вводить иглу. Я не мог сосредоточиться. Комбинация цифр постоянно лезла в сознание: 180560. Видимо, у меня было испуганное лицо, поэтому старик спросил:
– Хочешь знать, как это было?
– Хочу. Правда, хочу.
Он откашлялся, помолчал. Затем, глядя в сторону, заговорил:
– Я попал в Аушвиц-Биркенау в июле сорок четвёртого. Мне было четырнадцать. Настоящий еврейский ребёнок – никчёмный, не приспособленный к жизни. Мама решала за меня всё: что и когда есть, какой свитер надеть. До войны я был толстым, это было заметно даже в лагере. Один из немцев сказал, что меня убивать не стоит, смогу долго пропахать, жира хватит на несколько месяцев.
Больше всего я боялся провиниться – тогда бы меня загнали в камеру пыток. Это такой вертикальный бетонный пенал, чтобы протиснуться туда, нужно было пройти через узкую дверь. Даже самый худой взрослый мог находиться там только стоя. Там многие умирали, я бы точно не выдержал. Постоянно представлял жуткую картину: пытаюсь протиснуться в эту дверь, а немцы смеются и, упираясь сапогом мне в лицо, проталкивают внутрь.
Старик ненадолго замолчал, будто вспоминал какие-то детали, а может быть, думал о том, способны ли мы с напарником вообще понять его слова. Временами я забывал, что Пашка сидит рядом, мне казалось, что всё рассказывалось только для меня.
– Со мной в лагере была только мама, отца забрали уже давно, и мы могли только предполагать, что с ним. В сентябре мне исполнилось пятнадцать, и именно в день рождения сделали вот эту наколку. У каждого узника был такой номер. Я плакал от боли, обиды, страха – евреям по Закону вообще нельзя уродовать тело какими-либо изображениями, об этом мне рассказывал дедушка. А ещё он говорил, что любого, кто обидит еврея, Бог сильно накажет. А ведь я верил, фантазировал, как сильно все они будут мучиться, что всё им вернётся в десятикратном размере. Представлял, как их лица будут изуродованы татуировками, и даже получал от этого удовольствие.
Несмотря на моё настроение, мама попросила меня пройти по бараку и благословить всех на долгую жизнь: у нас считается, что именинник обладает особым даром, особым счастьем. Я подходил к каждому, все старались сделать радостные лица, ведь у меня был праздник. Иногда мне даже кажется, что я спас многих тем, что искренне просил у Бога вызволения для них.
Дойдя до угла барака, увидел девочку. Тогда мне сложно было определить, сколько ей лет, не слишком-то в этом разбирался. Она усердно пыталась стереть с запястья свой номер – тёрла землёй и грязной тряпкой. Рука была в крови от свежих уколов татуировочной иглы.
– Что ты делаешь? – воскликнул я. – Ты же умрёшь от заражения крови!
У нас в семье много поколений медиков, поэтому я понимал, о чём говорил.
– Ну и что? Лучше сдохнуть, чем быть таким уродом, – продолжая тереть, ответила она.
– Какой же ты урод? Ты очень красивая, – неожиданно для себя выпалил я.
Эти слова прозвучали очень нелепо в устах такого неуклюжего толстого парня.
А ведь она действительно была очень мила. До этого момента я никогда не задумывался о том, какой должна быть красивая девочка. Мне всегда казалось, что моя жена будет точно такой же, как мама – милая, добрая, всегда любящая отца. До войны мама была слегка полновата, маленького роста, с округлым носом, прямыми каштановыми волосами. У этой девочки была совсем другая внешность: рыжие кудрявые волосы, тонкая шея, тонкие черты лица, вздёрнутый нос и зелёные глаза. Обратил внимание на её длинные белые пальцы, они были просто созданы для пианино.
Я подсел к ней, и мы вместе стали рисовать на земле. Она знала, что у меня сегодня праздник, я чувствовал, что со мной ей не так одиноко. Несмотря на неразговорчивость, мне всё же удалось кое-что выспросить. Её звали Симона, ей шёл пятнадцатый год. В бараке у неё никого не было – родителей немцы забрали несколько месяцев назад как переводчиков, оставив Симу с бабушкой, которая вскоре умерла.
С того дня мы стали тянуться друг к другу. По крайней мере, мне так казалось. Сима была скрытной, возможно, так проявлялась защитная реакция. Порой я подумывал больше к ней не подходить: пусть бы посидела в одиночестве и поняла, нужна ей моя поддержка или нет.
Всё изменилось, когда Сима заболела, у неё началась горячка. Я сидел рядом и молился, вспоминая всё, чему меня учил дед: как правильно обращаться к Богу, как давать Ему обещания. И тогда я пообещал Небесам, что если она выживет, я стану для неё всем – братом, мужем, отцом, всеми теми, кого у неё отняла война. Приму любую роль, какую она сама для меня выберет. Я был готов убить любого, кто хоть как-то обидит мою Симону. Я был никто по сравнению с ней, умной, талантливой, неземной.
Она выжила. Из нашего барака почти все выжили, нас спасли в конце января сорок пятого. Не буду рассказывать об ужасах, всю жизнь стараюсь забыть их. Хочется помнить только минуты счастья, ведь они тоже были.
Мы стали жить одной семьёй: я, мама и наша Сима. Конечно, мы были как брат с сестрой, о другом сначала не могло быть и речи. Но внутренне я знал, что когда-нибудь мы обязательно поженимся.
Мама умерла, когда нам было восемнадцать – она заболела туберкулёзом ещё до лагеря. Спустя два года мы с Симой поженились. На свадьбе не было никого, кроме нас и раввина, который заключил наш брак перед Богом в подсобном помещении одного из городских складов Кракова.
Какое-то время мы ещё пытались найти родителей Симы, но безрезультатно. Создали хорошую семью, родили троих детей. Все трудности, а их было много, переносили вместе, сообща. Вечерами она играла для меня на пианино. В эти минуты не было на свете людей счастливее. Только в одном Сима подвела меня – ушла первой, шесть лет назад.
Сегодня мой день рождения – тот самый день, когда мне и ей сделали наколки. И в память о жизни, которую мы прожили вместе, я хочу навести этот номер, чтобы он был ярче. Чтобы не стёрся.
Он закончил. А мы молчали. Я не знал, что сказать и уместно ли говорить что-либо. Сделал то, что должен был, – навёл номер. Ещё никогда я так не старался сделать татуировку.
Ни о каких деньгах за работу, конечно же, не могло быть и речи. Я первы
No one else will hurt you
I am a tattoo artist, I inject paint under the skin of people, drawing a variety of images. I work with pleasure - in a small salon almost in the very center of Moscow. “We do not make tattoos, we make real masterpieces” is our advertising slogan. Most of the visitors are pleasant-looking girls, they all want to enhance their sex appeal by drawing a panther, a rose, a scorpion on the buttocks, shoulder blades, in the navel or on the ankle. Most often, the decision to get a tattoo is made consciously.
A completely different movie - desperate housewives, we are already thinking of introducing the position of a full-time psychologist for them. It is difficult to work with these - at first they cry, telling that the husband has stopped paying attention to them, then they tell the story of their whole life. In ninety percent of cases, they just leave with nothing.
There are also young couples who first immortalize each other's names on their bodies, and after a year or two they come one by one to bring them together.
And, of course, bikers - where can we go without them.
My parents think that I am doing a strange job for a person who graduated from an architecture university. Grandma spits and calls me a marginal. In general, my girlfriend doesn't care, the main thing is that she earns enough to go to nightclubs. Honestly, the money is quite enough for several girls at once, which I often use.
And recently, a completely atypical visitor came to our salon - a grandfather of about eighty years old. At first they thought that he had confused us with a nearby pharmacy, although the sign on the door is hard to miss. He stopped and stared intently at the pictures on the walls for several minutes. Looking at him, I suddenly thought that I would like to look the same at his age: he did not at all evoke the pity that you often feel when you see old people. He did not smell of mothballs, he was dressed neatly and neatly.
The old man took off his coat, sat down with my partner and said firmly:
- I need to get a tattoo.
As soon as we got ready to drum off the saloon's slogan on duty, grandfather rolled up his shirt sleeve and showed his left hand, on which a six-digit number was impaled.
- This is a very dear thing for me. Can you not ruin it? - Sternly looking at me, said the old man.
- I will try, - I hesitated.
Here Pashka, my replacement and constant partner, decided to put in his five kopecks:
- It seems that this number was given in concentration camps.
“Bite your tongue,” I whispered.
- Yes, let it be. It's good that he knows, - the old man cut me off.
- Then why do you need such a memory? Maybe it's better to mix? - Pashka could not calm down.
There was a pause. I was afraid to look at the old man, it seemed to me that it was at least tactless to ask such a question.
- Not. I don’t want to, ”he answered unfriendly.
The conversation was clearly not going well. I got up, pulled up a client chair and asked my grandfather to change seats. He complied with my request, then rolled up his sleeve again and put his hand on the table. I began to tune the lamp - the light fell on the tattoo. Usually I work with gloves, but here I really wanted to touch the numbers with my bare fingers. A thought ran through: can I at all?
I did not dare to touch. Disgusting? Is it strange? Feelings were mixed, I did not understand myself. “I’m not a fascist, I’m not going to give these numbers,” an inner voice said. While I was pulling out everything I needed, I thought: what then did they inject? What were the tools? Did they glow on the fire? I don't know anything about this at all. One thought was ahead of another, and I suddenly said:
- Injected under anesthesia? Anesthetized?
The old man answered with a grin:
- Yeah. They also gave a glass of schnapps and a chocolate bar.
- Are you kidding? It's not funny. How should I know? - I answered with resentment.
“Don't make your lips a dumpling,” the old man replied softening. “I’m just surprised you don’t need anything. We thought about you, dreamed about you. And you are not at all interested in how it was.
- It would not be interesting, I would not ask.
Continuing my preparation, I overcame my fear and began to run my finger over the tattoo, feel the skin. This is an important point - you understand how rough or, conversely, thin skin in the place where you need to insert the needle. I couldn't concentrate. The combination of numbers constantly climbed into consciousness: 180560. Apparently, I had a frightened face, so the old man asked:
- Do you want to know how it was?
- Want. I really want to.
He cleared his throat and was silent. Then, looking away, he spoke:
“I got to Auschwitz-Birkenau in July 1944. I was fourteen. A real Jewish child is worthless, not adapted to life. Mom decided everything for me: what and when to eat, what sweater to wear. Before the war I was fat, it was noticeable even in the camp. One of the Germans said that it was not worth killing me, I could plow for a long time, there would be enough fat for several months.
Most of all I was afraid to be guilty - then I would be driven into a torture chamber. This is such a vertical concrete pencil case, in order to squeeze there, you had to go through a narrow door. Even the thinnest adult could only stand there. Many were dying there, I certainly would not have resisted. I constantly presented a terrible picture: I was trying to squeeze through this door, and the Germans were laughing and, resting their boots on my face, were pushing me inside.
I am a tattoo artist, I inject paint under the skin of people, drawing a variety of images. I work with pleasure - in a small salon almost in the very center of Moscow. “We do not make tattoos, we make real masterpieces” is our advertising slogan. Most of the visitors are pleasant-looking girls, they all want to enhance their sex appeal by drawing a panther, a rose, a scorpion on the buttocks, shoulder blades, in the navel or on the ankle. Most often, the decision to get a tattoo is made consciously.
A completely different movie - desperate housewives, we are already thinking of introducing the position of a full-time psychologist for them. It is difficult to work with these - at first they cry, telling that the husband has stopped paying attention to them, then they tell the story of their whole life. In ninety percent of cases, they just leave with nothing.
There are also young couples who first immortalize each other's names on their bodies, and after a year or two they come one by one to bring them together.
And, of course, bikers - where can we go without them.
My parents think that I am doing a strange job for a person who graduated from an architecture university. Grandma spits and calls me a marginal. In general, my girlfriend doesn't care, the main thing is that she earns enough to go to nightclubs. Honestly, the money is quite enough for several girls at once, which I often use.
And recently, a completely atypical visitor came to our salon - a grandfather of about eighty years old. At first they thought that he had confused us with a nearby pharmacy, although the sign on the door is hard to miss. He stopped and stared intently at the pictures on the walls for several minutes. Looking at him, I suddenly thought that I would like to look the same at his age: he did not at all evoke the pity that you often feel when you see old people. He did not smell of mothballs, he was dressed neatly and neatly.
The old man took off his coat, sat down with my partner and said firmly:
- I need to get a tattoo.
As soon as we got ready to drum off the saloon's slogan on duty, grandfather rolled up his shirt sleeve and showed his left hand, on which a six-digit number was impaled.
- This is a very dear thing for me. Can you not ruin it? - Sternly looking at me, said the old man.
- I will try, - I hesitated.
Here Pashka, my replacement and constant partner, decided to put in his five kopecks:
- It seems that this number was given in concentration camps.
“Bite your tongue,” I whispered.
- Yes, let it be. It's good that he knows, - the old man cut me off.
- Then why do you need such a memory? Maybe it's better to mix? - Pashka could not calm down.
There was a pause. I was afraid to look at the old man, it seemed to me that it was at least tactless to ask such a question.
- Not. I don’t want to, ”he answered unfriendly.
The conversation was clearly not going well. I got up, pulled up a client chair and asked my grandfather to change seats. He complied with my request, then rolled up his sleeve again and put his hand on the table. I began to tune the lamp - the light fell on the tattoo. Usually I work with gloves, but here I really wanted to touch the numbers with my bare fingers. A thought ran through: can I at all?
I did not dare to touch. Disgusting? Is it strange? Feelings were mixed, I did not understand myself. “I’m not a fascist, I’m not going to give these numbers,” an inner voice said. While I was pulling out everything I needed, I thought: what then did they inject? What were the tools? Did they glow on the fire? I don't know anything about this at all. One thought was ahead of another, and I suddenly said:
- Injected under anesthesia? Anesthetized?
The old man answered with a grin:
- Yeah. They also gave a glass of schnapps and a chocolate bar.
- Are you kidding? It's not funny. How should I know? - I answered with resentment.
“Don't make your lips a dumpling,” the old man replied softening. “I’m just surprised you don’t need anything. We thought about you, dreamed about you. And you are not at all interested in how it was.
- It would not be interesting, I would not ask.
Continuing my preparation, I overcame my fear and began to run my finger over the tattoo, feel the skin. This is an important point - you understand how rough or, conversely, thin skin in the place where you need to insert the needle. I couldn't concentrate. The combination of numbers constantly climbed into consciousness: 180560. Apparently, I had a frightened face, so the old man asked:
- Do you want to know how it was?
- Want. I really want to.
He cleared his throat and was silent. Then, looking away, he spoke:
“I got to Auschwitz-Birkenau in July 1944. I was fourteen. A real Jewish child is worthless, not adapted to life. Mom decided everything for me: what and when to eat, what sweater to wear. Before the war I was fat, it was noticeable even in the camp. One of the Germans said that it was not worth killing me, I could plow for a long time, there would be enough fat for several months.
Most of all I was afraid to be guilty - then I would be driven into a torture chamber. This is such a vertical concrete pencil case, in order to squeeze there, you had to go through a narrow door. Even the thinnest adult could only stand there. Many were dying there, I certainly would not have resisted. I constantly presented a terrible picture: I was trying to squeeze through this door, and the Germans were laughing and, resting their boots on my face, were pushing me inside.
У записи 5 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Denchis Позитива
