Когда нет надежды...
Федя, улыбчивый мальчик с ясными, будто бы изнутри подсвеченными фонариком, глазами страдал дцп, был не ходячий, не говорящий, и многое другое тоже «не», но вроде бы, все понимающий, отчего становилось особенно страшно.
Виктор – его отец, не сбежал, не ушел из семьи, когда прозвучал страшный диагноз, и не ушел тогда, когда врачи сказали, что надежды нет и никогда не будет. Федя всегда будет вот таким вот улыбающимся и таким вот неподвижным, не говорящим, а будет только что то мычать, и медленно, как ленивец, перемещать конечности. Страшно. Он не ушел, остался, и всеми силами пытался заработать, на то, чтобы катать сына по докторам, в медицинские центры, на всяческие и абсолютно глупые дельфинотерапии, и многую другую невнятную и непонятную ересь, которая даже в дикой теории ничуть не могла помочь его мальцу. Его уважали за это, ценили в коллективе, за его спиной перешептывались офисные дамы, горько кивали: «вот, де, мужику не повезло, а ведь такой молодец».
Сам же Виктор, рвущий жилы на работе и на паре-тройке подработок, себя не уважал совершенно, потому что знал. Он на работе не для сына, а от сына. Он не мог, как жена, как Лина, неотступно быть рядом с Федей, не мог без слез смотреть в эти яркие его глаза, не мог видеть улыбку и медленно, подрагивающее тянущуюся к нему неловкую руку сынишки в попытке прикоснуться, задеть ответной лаской своего папу. Он не мог. Он закусывал губу, порой до крови, но не мог сдержать слез, что враз наполняли его глаза, и скользили по щекам, капали на извечную юдоль его сына – вечно разметанную постель, где Федя не лежал, где Федя – жил…
Карантин. Самоизоляция. Виктор просыпался, вставал, и… ему некуда стало идти. Подработка не функционирует, на работе, в офисном его здании, за стеклом на дверях, повесили большую бумаженцию, где огромными буквами было указано, что все закрыто до какого-то там числа. Все. Некуда бежать.
Виктор был дома. Дома с сыном Федей. Лина старалась его не трогать, занималась, как и встарь, домашними делами, а Виктор боялся. Боялся, что ему придется чаще заходить в комнату, где лежит Федя, смотреть на него, улыбаться ему, не умея удержать текущих из глаз слез. Он, Виктор, может быть и запил бы, да только не умел он и этого, не любил он напиваться, не любил, когда на жену и на детей от него благоухало перегаром. Виктор закрывался на многие часы в туалете, где сидел на крышке унитаза глядя в стену, после перебирался в ванную комнату, где так же сидел на бортике ванны и смотрел на изгибы хромированной полотенцесушилки, и не было в голове ни единой мысли. Он ничего не мог дать, ничего не мог сказать Феде, не мог даже взять его на руки и что-то мычать себе под нос, потому как ребенку было больно от того, что его долго держали на руках в неудобной позе. Он больше не мог ничего. Ничего. Совсем…
Первый срыв у него произошел день на пятый, на шестой. Лина открыла не запертую дверь туалета и увидела своего мужа. Он сидел на унитазе и бесшумно ревел. Он будто ее даже и не заметил, а она, не сказав ни слова, закрыла дверь, и ушла на кухню.
Второй срыв у него произошел, когда он понес Федю купать и, вместе с сыном, ухнул прямо в коридоре, будто ноги у него подкосились, ревел, целовал тощенькие руки, костлявые плечи, лоб и впалые щеки сына, и никак не мог выдавить из себя ни слова, не мог совладать с собою, пока Лина не забрала Федю и не ушла с ним в ванну. А Виктор так и сидел, утирал слезы дрожащими руками.
Успокоился. Спрятался в ванной и долго, без сна, лежал в ее холодном лоне, смотря в пустоту потолка. В голове не было ни единой мысли. Ни единой.
А потом он ушел из дома. Хоть и карантин. Хоть и нельзя. Но просто он по другому не мог, а еще, если честно, боялся, что не утерпит в какую-то из темных тихих ночей, проберется в ванную и перережет себе вены.
Где он был, Лина не знала, трубку не брал, а отправлял ей раз за разом СМСки: «Со мной все в порядке». И через пару дней пришло оповещение о зачислении денег на карту. И на следующий день снова. Деньги не великие, но все же – две тысячи, три тысячи. И так изо дня в день. По чуть-чуть, но падали денежки на карту. А вот Виктора все не было и не было. Где он жил, где он пропадал – неизвестно.
Появился он только дней через десять. Лицо высохшее, измученное, ввалившиеся глаза, но чисто выбритый, одет прилично, и, хоть и впали глаза, лучилось во взгляде его какая-то то ли радость, то ли еще что. И весь вечер, не пытаясь подчас сдерживать своих слез, он возился с Федей, не выходил из его комнаты. Что-то рассказывал, о чем то спрашивал, хоть и не надеялся услышать ответа, вместе смеялись над мультиками, носил на руках, делал массаж и тихонько, чтобы вызвать невнятный, мяукающий смех, в пару касаний, щекотал сыну пятки. Лина, заглядывала в комнату, улыбалась, и к горлу подступал ком. Отходила и тайком утирала слезы. Слезы радости.
Виктор переночевал, и поутру снова собрался куда-то, ушел. И снова, ближе к вечеру, оповещение о переводе. А вечером Виктор пришел домой и снова возился с ребенком. Все наладилось. И в ту ночь Лина выпытала, что и как…
Устроился на подработку грузчиком к частнику, которому на законы карантинные… Работа сдельная – сколько перетаскал, столько и к оплате наличкой, а там уже через банкомат на карту. Но не это главное. Вечером, после работы, помывшись, переодевшись, шел в детский хоспис в роли волонтера, где весь вечер возился с тяжелыми детьми, а по ночам оставался рядом с тяжелым, с Игорем, с мальцом шести лет, держал его за руку и смотрел, смотрел, смотрел… Смотрел, как тот угасает. И угас. И тогда он вернулся домой.
Разговаривал с ним, с Виктором, одногруппником своим давним, вчера по телефону. Долго общался, вот он мне все и поведал. Нет, надежды у него конечно не появилось, но вот что появилось, это он сказал ближе к концу разговора:
- Пашка, я понял, как нужен, когда смотрел в глаза Игореши и видел, как он смотрит, видит, что я рядом, а потом смотрит и больше не видит. Все. И Федя тоже смотрит на меня, а я… я боялся его, винил себя, что не могу ничего, а я могу и нужен.
Витя не пьет. Больше не ходит на подработку, Лина уговорила, нянчится с сыном, иногда плачет, но понимает, как он нужен.
Простите за грустную историю, но очень сильно захотелось поделиться тем, как мы нужны все друг-другу, и особенно сильно нужны тогда, когда нет надежды.
Федя, улыбчивый мальчик с ясными, будто бы изнутри подсвеченными фонариком, глазами страдал дцп, был не ходячий, не говорящий, и многое другое тоже «не», но вроде бы, все понимающий, отчего становилось особенно страшно.
Виктор – его отец, не сбежал, не ушел из семьи, когда прозвучал страшный диагноз, и не ушел тогда, когда врачи сказали, что надежды нет и никогда не будет. Федя всегда будет вот таким вот улыбающимся и таким вот неподвижным, не говорящим, а будет только что то мычать, и медленно, как ленивец, перемещать конечности. Страшно. Он не ушел, остался, и всеми силами пытался заработать, на то, чтобы катать сына по докторам, в медицинские центры, на всяческие и абсолютно глупые дельфинотерапии, и многую другую невнятную и непонятную ересь, которая даже в дикой теории ничуть не могла помочь его мальцу. Его уважали за это, ценили в коллективе, за его спиной перешептывались офисные дамы, горько кивали: «вот, де, мужику не повезло, а ведь такой молодец».
Сам же Виктор, рвущий жилы на работе и на паре-тройке подработок, себя не уважал совершенно, потому что знал. Он на работе не для сына, а от сына. Он не мог, как жена, как Лина, неотступно быть рядом с Федей, не мог без слез смотреть в эти яркие его глаза, не мог видеть улыбку и медленно, подрагивающее тянущуюся к нему неловкую руку сынишки в попытке прикоснуться, задеть ответной лаской своего папу. Он не мог. Он закусывал губу, порой до крови, но не мог сдержать слез, что враз наполняли его глаза, и скользили по щекам, капали на извечную юдоль его сына – вечно разметанную постель, где Федя не лежал, где Федя – жил…
Карантин. Самоизоляция. Виктор просыпался, вставал, и… ему некуда стало идти. Подработка не функционирует, на работе, в офисном его здании, за стеклом на дверях, повесили большую бумаженцию, где огромными буквами было указано, что все закрыто до какого-то там числа. Все. Некуда бежать.
Виктор был дома. Дома с сыном Федей. Лина старалась его не трогать, занималась, как и встарь, домашними делами, а Виктор боялся. Боялся, что ему придется чаще заходить в комнату, где лежит Федя, смотреть на него, улыбаться ему, не умея удержать текущих из глаз слез. Он, Виктор, может быть и запил бы, да только не умел он и этого, не любил он напиваться, не любил, когда на жену и на детей от него благоухало перегаром. Виктор закрывался на многие часы в туалете, где сидел на крышке унитаза глядя в стену, после перебирался в ванную комнату, где так же сидел на бортике ванны и смотрел на изгибы хромированной полотенцесушилки, и не было в голове ни единой мысли. Он ничего не мог дать, ничего не мог сказать Феде, не мог даже взять его на руки и что-то мычать себе под нос, потому как ребенку было больно от того, что его долго держали на руках в неудобной позе. Он больше не мог ничего. Ничего. Совсем…
Первый срыв у него произошел день на пятый, на шестой. Лина открыла не запертую дверь туалета и увидела своего мужа. Он сидел на унитазе и бесшумно ревел. Он будто ее даже и не заметил, а она, не сказав ни слова, закрыла дверь, и ушла на кухню.
Второй срыв у него произошел, когда он понес Федю купать и, вместе с сыном, ухнул прямо в коридоре, будто ноги у него подкосились, ревел, целовал тощенькие руки, костлявые плечи, лоб и впалые щеки сына, и никак не мог выдавить из себя ни слова, не мог совладать с собою, пока Лина не забрала Федю и не ушла с ним в ванну. А Виктор так и сидел, утирал слезы дрожащими руками.
Успокоился. Спрятался в ванной и долго, без сна, лежал в ее холодном лоне, смотря в пустоту потолка. В голове не было ни единой мысли. Ни единой.
А потом он ушел из дома. Хоть и карантин. Хоть и нельзя. Но просто он по другому не мог, а еще, если честно, боялся, что не утерпит в какую-то из темных тихих ночей, проберется в ванную и перережет себе вены.
Где он был, Лина не знала, трубку не брал, а отправлял ей раз за разом СМСки: «Со мной все в порядке». И через пару дней пришло оповещение о зачислении денег на карту. И на следующий день снова. Деньги не великие, но все же – две тысячи, три тысячи. И так изо дня в день. По чуть-чуть, но падали денежки на карту. А вот Виктора все не было и не было. Где он жил, где он пропадал – неизвестно.
Появился он только дней через десять. Лицо высохшее, измученное, ввалившиеся глаза, но чисто выбритый, одет прилично, и, хоть и впали глаза, лучилось во взгляде его какая-то то ли радость, то ли еще что. И весь вечер, не пытаясь подчас сдерживать своих слез, он возился с Федей, не выходил из его комнаты. Что-то рассказывал, о чем то спрашивал, хоть и не надеялся услышать ответа, вместе смеялись над мультиками, носил на руках, делал массаж и тихонько, чтобы вызвать невнятный, мяукающий смех, в пару касаний, щекотал сыну пятки. Лина, заглядывала в комнату, улыбалась, и к горлу подступал ком. Отходила и тайком утирала слезы. Слезы радости.
Виктор переночевал, и поутру снова собрался куда-то, ушел. И снова, ближе к вечеру, оповещение о переводе. А вечером Виктор пришел домой и снова возился с ребенком. Все наладилось. И в ту ночь Лина выпытала, что и как…
Устроился на подработку грузчиком к частнику, которому на законы карантинные… Работа сдельная – сколько перетаскал, столько и к оплате наличкой, а там уже через банкомат на карту. Но не это главное. Вечером, после работы, помывшись, переодевшись, шел в детский хоспис в роли волонтера, где весь вечер возился с тяжелыми детьми, а по ночам оставался рядом с тяжелым, с Игорем, с мальцом шести лет, держал его за руку и смотрел, смотрел, смотрел… Смотрел, как тот угасает. И угас. И тогда он вернулся домой.
Разговаривал с ним, с Виктором, одногруппником своим давним, вчера по телефону. Долго общался, вот он мне все и поведал. Нет, надежды у него конечно не появилось, но вот что появилось, это он сказал ближе к концу разговора:
- Пашка, я понял, как нужен, когда смотрел в глаза Игореши и видел, как он смотрит, видит, что я рядом, а потом смотрит и больше не видит. Все. И Федя тоже смотрит на меня, а я… я боялся его, винил себя, что не могу ничего, а я могу и нужен.
Витя не пьет. Больше не ходит на подработку, Лина уговорила, нянчится с сыном, иногда плачет, но понимает, как он нужен.
Простите за грустную историю, но очень сильно захотелось поделиться тем, как мы нужны все друг-другу, и особенно сильно нужны тогда, когда нет надежды.
When there is no hope ...
Fedya, a smiling boy with clear eyes that seemed to be illuminated from the inside by a flashlight, suffered from cerebral palsy, was not walking, not speaking, and many other things were also not, but he seemed to understand everything, which made it especially scary.
Victor is his father, did not run away, did not leave the family when the terrible diagnosis was made, and did not leave when the doctors said that there was no hope and there would never be. Fedya will always be so smiling and so motionless, not speaking, but will only hum something, and slowly, like a sloth, move his limbs. Fearfully. He did not leave, stayed, and tried with all his might to earn money to take his son to doctors, to medical centers, to all kinds of absolutely stupid dolphin therapy, and many other vague and incomprehensible heresies, which even in a wild theory could not help him at all boy. He was respected for this, appreciated in the team, office ladies were whispering behind him, nodding bitterly: "here, de, the peasant was not lucky, but he was such a good fellow."
Victor himself, tearing veins at work and on a couple of part-time jobs, did not respect himself at all, because he knew. He is not at work for his son, but from his son. He could not, like a wife, like Lina, persistently be close to Fedya, could not look into his bright eyes without tears, could not see his smile and slowly, trembling, the awkward hand of his son reaching out to him in an attempt to touch, touch his dad in return ... He could not. He bit his lip, sometimes to the point of blood, but could not hold back the tears that filled his eyes at once, and slid down his cheeks, dripping onto the eternal vale of his son - the eternally swept bed, where Fedya did not lie, where Fedya lived ...
Quarantine. Self-isolation. Victor woke up, got up, and ... he had nowhere to go. The part-time job does not function, at work, in his office building, behind the glass on the doors, they hung a large piece of paper, where it was indicated in huge letters that everything was closed until some date there. All. Nowhere to run.
Victor was at home. At home with his son Fedya. Lina tried not to touch him, was busy, as in the old days, household chores, and Victor was afraid. He was afraid that he would have to go into the room where Fedya was lying more often, look at him, smile at him, unable to keep the tears flowing from his eyes. He, Victor, perhaps would have washed down, but only he did not know how to do that, he did not like to get drunk, did not like it when his wife and children smelled of fumes from him. Victor closed himself for many hours in the toilet, where he sat on the toilet lid looking at the wall, then moved to the bathroom, where he also sat on the side of the bathtub and looked at the curves of the chrome-plated heated towel rail, and there was not a single thought in his head. He could not give anything, could not say anything to Fedya, could not even take him in his arms and hum something under his breath, because the child was in pain from the fact that he was held in his arms for a long time in an uncomfortable position. He couldn't do anything else. Nothing. Quite ...
His first breakdown occurred on the fifth day, on the sixth. Lina opened the unlocked toilet door and saw her husband. He sat on the toilet and roared silently. It was as if he hadn't even noticed her, but she, without saying a word, closed the door and went into the kitchen.
The second breakdown occurred when he carried Fedya to bathe and, together with his son, hooted right in the corridor, as if his legs buckled, roared, kissed his skinny hands, bony shoulders, forehead and sunken cheeks of his son, and could not squeeze out of himself not a word, could not control himself until Lina took Fedya and went with him to the bath. And Victor sat there, wiping away his tears with trembling hands.
Calmed down. He hid in the bathroom and for a long time, without sleep, lay in her cold bosom, looking into the emptiness of the ceiling. There was not a single thought in my head. Not a single one.
And then he left home. Quarantine though. Although not. But he simply could not do otherwise, and, to be honest, he was afraid that he could not stand one of the dark quiet nights, sneak into the bathroom and cut his veins.
Lina didn’t know where he was, she didn’t pick up the phone, but sent her SMS over and over again: “Everything is fine with me”. And a couple of days later, I received a notification about the transfer of money to the card. And the next day again. The money is not great, but still - two thousand, three thousand. And so day after day. A little bit, but money fell on the card. But Victor still was not and was not. Where he lived, where he disappeared - is unknown.
He appeared only ten days later. His face was withered, exhausted, sunken eyes, but clean-shaven, dressed decently, and, although his eyes had sunken, his gaze shone with some kind of joy, or something else. And all evening, not trying to hold back his tears at times, he fumbled with Fedya, did not leave his room. He told me something, asked about something, although he did not hope to hear an answer, laughed at cartoons together, wore it in his arms, did a massage and quietly, in order to cause an inarticulate, meowing laugh, in a couple of touches, tickled his son's heels. Lina looked into the room, smiled, and a lump came up to her throat. She walked away and secretly wiped away her tears. Tears of happiness.
Victor spent the night, and in the morning he got ready again, left. And again, in the late afternoon, a transfer alert. And in the evening Victor came home and drove again
Fedya, a smiling boy with clear eyes that seemed to be illuminated from the inside by a flashlight, suffered from cerebral palsy, was not walking, not speaking, and many other things were also not, but he seemed to understand everything, which made it especially scary.
Victor is his father, did not run away, did not leave the family when the terrible diagnosis was made, and did not leave when the doctors said that there was no hope and there would never be. Fedya will always be so smiling and so motionless, not speaking, but will only hum something, and slowly, like a sloth, move his limbs. Fearfully. He did not leave, stayed, and tried with all his might to earn money to take his son to doctors, to medical centers, to all kinds of absolutely stupid dolphin therapy, and many other vague and incomprehensible heresies, which even in a wild theory could not help him at all boy. He was respected for this, appreciated in the team, office ladies were whispering behind him, nodding bitterly: "here, de, the peasant was not lucky, but he was such a good fellow."
Victor himself, tearing veins at work and on a couple of part-time jobs, did not respect himself at all, because he knew. He is not at work for his son, but from his son. He could not, like a wife, like Lina, persistently be close to Fedya, could not look into his bright eyes without tears, could not see his smile and slowly, trembling, the awkward hand of his son reaching out to him in an attempt to touch, touch his dad in return ... He could not. He bit his lip, sometimes to the point of blood, but could not hold back the tears that filled his eyes at once, and slid down his cheeks, dripping onto the eternal vale of his son - the eternally swept bed, where Fedya did not lie, where Fedya lived ...
Quarantine. Self-isolation. Victor woke up, got up, and ... he had nowhere to go. The part-time job does not function, at work, in his office building, behind the glass on the doors, they hung a large piece of paper, where it was indicated in huge letters that everything was closed until some date there. All. Nowhere to run.
Victor was at home. At home with his son Fedya. Lina tried not to touch him, was busy, as in the old days, household chores, and Victor was afraid. He was afraid that he would have to go into the room where Fedya was lying more often, look at him, smile at him, unable to keep the tears flowing from his eyes. He, Victor, perhaps would have washed down, but only he did not know how to do that, he did not like to get drunk, did not like it when his wife and children smelled of fumes from him. Victor closed himself for many hours in the toilet, where he sat on the toilet lid looking at the wall, then moved to the bathroom, where he also sat on the side of the bathtub and looked at the curves of the chrome-plated heated towel rail, and there was not a single thought in his head. He could not give anything, could not say anything to Fedya, could not even take him in his arms and hum something under his breath, because the child was in pain from the fact that he was held in his arms for a long time in an uncomfortable position. He couldn't do anything else. Nothing. Quite ...
His first breakdown occurred on the fifth day, on the sixth. Lina opened the unlocked toilet door and saw her husband. He sat on the toilet and roared silently. It was as if he hadn't even noticed her, but she, without saying a word, closed the door and went into the kitchen.
The second breakdown occurred when he carried Fedya to bathe and, together with his son, hooted right in the corridor, as if his legs buckled, roared, kissed his skinny hands, bony shoulders, forehead and sunken cheeks of his son, and could not squeeze out of himself not a word, could not control himself until Lina took Fedya and went with him to the bath. And Victor sat there, wiping away his tears with trembling hands.
Calmed down. He hid in the bathroom and for a long time, without sleep, lay in her cold bosom, looking into the emptiness of the ceiling. There was not a single thought in my head. Not a single one.
And then he left home. Quarantine though. Although not. But he simply could not do otherwise, and, to be honest, he was afraid that he could not stand one of the dark quiet nights, sneak into the bathroom and cut his veins.
Lina didn’t know where he was, she didn’t pick up the phone, but sent her SMS over and over again: “Everything is fine with me”. And a couple of days later, I received a notification about the transfer of money to the card. And the next day again. The money is not great, but still - two thousand, three thousand. And so day after day. A little bit, but money fell on the card. But Victor still was not and was not. Where he lived, where he disappeared - is unknown.
He appeared only ten days later. His face was withered, exhausted, sunken eyes, but clean-shaven, dressed decently, and, although his eyes had sunken, his gaze shone with some kind of joy, or something else. And all evening, not trying to hold back his tears at times, he fumbled with Fedya, did not leave his room. He told me something, asked about something, although he did not hope to hear an answer, laughed at cartoons together, wore it in his arms, did a massage and quietly, in order to cause an inarticulate, meowing laugh, in a couple of touches, tickled his son's heels. Lina looked into the room, smiled, and a lump came up to her throat. She walked away and secretly wiped away her tears. Tears of happiness.
Victor spent the night, and in the morning he got ready again, left. And again, in the late afternoon, a transfer alert. And in the evening Victor came home and drove again
У записи 6 лайков,
0 репостов,
237 просмотров.
0 репостов,
237 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Denchis Позитива
