Я не люблю вспоминать школьные годы. Это было жестокое и холодное время в прямом и переносном смысле. И не только для меня, но и для моих родителей, соседей, друзей. Все вокруг только и делали, что боролись за свою жизнь. И я в том числе.
Помню год, когда маму сократили с комбината, где она работала инженером. Жизнь вдруг в один момент стала такой зыбкой. Я сейчас думаю, что именно с тех пор внутри меня крепко и надежно поселилась тревога.
Та зима была самой холодной в моей жизни. Мама просыпалась очень рано, наскоро собиралась, брала черную хозяйственную сумку и ехала на рынок. Там ее ждала пустая уличная палатка и целая толпа женщин - таких же торговок, как она. С помощью какой-нибудь из них мама выносила стол, хранившийся ночью в крытом помещении рынка, и раскладывала на нем конфеты и печенье. И вот так - с 9 утра до 7 вечера - мама стояла на улице и дышала неподвижным застывшим воздухом, который ранним утром слегка голубел, превращаясь в прозрачный застывший поток, а к вечеру темнел, становился черничным и немного скрипучим, будто снег под валенками.
Я до сих пор с ужасом думаю, в каком моя мама находилась отчаянии. Конечно, она ни разу этого не показала, но заставь меня торговать конфетами на уличном рынке сибирской зимой в минус сорок среди необразованных женщин и хачей - едва ли я справилась бы с этим.
Но в это же время я переживала свой персональный кошмар. Я тоже боролась за свою жизнь, только в школе. Все, что волновало меня тогда, это то, как стать ещё более незаметной и избежать вызова к доске, чтобы не попасть на глаза одноклассникам, и как после уроков выскользнуть из класса раньше всех, чтобы не поймали за школой и не избили.
И я тоже была в отчаянии: никому не нужная, нелюбимая, непринятая маленькая девочка в изношенной одежде с глазами, настороженно следящими за каждым, кто приближался ближе, чем на 5 метров.
Мы с мамой никогда не говорили об этом. Мы тщательно скрывали друг от друга свою боль и страх, безуспешно пытаясь справиться в одиночку. В уголках маминых глаз я вижу морщинки, которые лишь намечались на том рынке, а мои ежовые иголки испытал на себе всякий, кто пытался сблизиться.
Но сейчас мы можем громко хохотать и радоваться простым вещам: инжиру и спелым бананам, красующимся на восточном рынке, средиземному морю, вкрадчиво трогающему берег, бездомному коту, греющемуся на белых камнях Иерусалима, пятнистому жирафу, уплетающему шоколад. И не думать об одноклассниках и холодной зиме 93 года, хотя и то, и другое всё равно частенько думает за нас.
Помню год, когда маму сократили с комбината, где она работала инженером. Жизнь вдруг в один момент стала такой зыбкой. Я сейчас думаю, что именно с тех пор внутри меня крепко и надежно поселилась тревога.
Та зима была самой холодной в моей жизни. Мама просыпалась очень рано, наскоро собиралась, брала черную хозяйственную сумку и ехала на рынок. Там ее ждала пустая уличная палатка и целая толпа женщин - таких же торговок, как она. С помощью какой-нибудь из них мама выносила стол, хранившийся ночью в крытом помещении рынка, и раскладывала на нем конфеты и печенье. И вот так - с 9 утра до 7 вечера - мама стояла на улице и дышала неподвижным застывшим воздухом, который ранним утром слегка голубел, превращаясь в прозрачный застывший поток, а к вечеру темнел, становился черничным и немного скрипучим, будто снег под валенками.
Я до сих пор с ужасом думаю, в каком моя мама находилась отчаянии. Конечно, она ни разу этого не показала, но заставь меня торговать конфетами на уличном рынке сибирской зимой в минус сорок среди необразованных женщин и хачей - едва ли я справилась бы с этим.
Но в это же время я переживала свой персональный кошмар. Я тоже боролась за свою жизнь, только в школе. Все, что волновало меня тогда, это то, как стать ещё более незаметной и избежать вызова к доске, чтобы не попасть на глаза одноклассникам, и как после уроков выскользнуть из класса раньше всех, чтобы не поймали за школой и не избили.
И я тоже была в отчаянии: никому не нужная, нелюбимая, непринятая маленькая девочка в изношенной одежде с глазами, настороженно следящими за каждым, кто приближался ближе, чем на 5 метров.
Мы с мамой никогда не говорили об этом. Мы тщательно скрывали друг от друга свою боль и страх, безуспешно пытаясь справиться в одиночку. В уголках маминых глаз я вижу морщинки, которые лишь намечались на том рынке, а мои ежовые иголки испытал на себе всякий, кто пытался сблизиться.
Но сейчас мы можем громко хохотать и радоваться простым вещам: инжиру и спелым бананам, красующимся на восточном рынке, средиземному морю, вкрадчиво трогающему берег, бездомному коту, греющемуся на белых камнях Иерусалима, пятнистому жирафу, уплетающему шоколад. И не думать об одноклассниках и холодной зиме 93 года, хотя и то, и другое всё равно частенько думает за нас.
I do not like to remember my school years. It was a cruel and cold time, literally and figuratively. And not only for me, but also for my parents, neighbors, friends. All around did nothing but fight for their lives. And including me.
I remember the year when my mother was dismissed from the plant where she worked as an engineer. Life suddenly became so shaky in one moment. I now think that since then anxiety has firmly and securely settled inside me.
That winter was the coldest of my life. Mom woke up very early, quickly got ready, took a black shopping bag and went to the market. There an empty street tent and a whole crowd of women were waiting for her - the same tradesmen as she. With the help of one of them, my mother took out the table, which was kept at night in the covered area of the market, and laid out sweets and cookies on it. And like this - from 9 am to 7 pm - my mother stood on the street and breathed the still frozen air, which in the early morning turned slightly blue, turning into a transparent frozen stream, and by evening it darkened, became blueberry and a little creaky, like snow under felt boots.
I still think with horror how desperate my mother was. Of course, she never showed it, but make me sell sweets on a street market in Siberian winter at minus forty among uneducated women and haches - I could hardly cope with this.
But at the same time, I was experiencing my own personal nightmare. I also fought for my life, only at school. All that worried me then was how to become even more invisible and avoid being called to the blackboard so as not to be seen by classmates, and how to slip out of the classroom after school before everyone else so that they would not be caught at school and beaten.
And I, too, was in despair: a useless, unloved, unacceptable little girl in worn-out clothes with eyes that watched warily for anyone who came closer than 5 meters.
Mom and I never talked about it. We carefully hid our pain and fear from each other, trying unsuccessfully to cope alone. In the corners of my mother’s eyes, I see wrinkles that were only outlined in that market, and everyone who tried to get close has experienced my needles.
But now we can laugh loudly and rejoice at simple things: figs and ripe bananas, flaunting in the eastern market, the Mediterranean sea insinuatingly touching the shore, a homeless cat basking on the white stones of Jerusalem, a spotted giraffe devouring chocolate. And not to think about classmates and the cold winter of 93, although both of them still often think for us.
I remember the year when my mother was dismissed from the plant where she worked as an engineer. Life suddenly became so shaky in one moment. I now think that since then anxiety has firmly and securely settled inside me.
That winter was the coldest of my life. Mom woke up very early, quickly got ready, took a black shopping bag and went to the market. There an empty street tent and a whole crowd of women were waiting for her - the same tradesmen as she. With the help of one of them, my mother took out the table, which was kept at night in the covered area of the market, and laid out sweets and cookies on it. And like this - from 9 am to 7 pm - my mother stood on the street and breathed the still frozen air, which in the early morning turned slightly blue, turning into a transparent frozen stream, and by evening it darkened, became blueberry and a little creaky, like snow under felt boots.
I still think with horror how desperate my mother was. Of course, she never showed it, but make me sell sweets on a street market in Siberian winter at minus forty among uneducated women and haches - I could hardly cope with this.
But at the same time, I was experiencing my own personal nightmare. I also fought for my life, only at school. All that worried me then was how to become even more invisible and avoid being called to the blackboard so as not to be seen by classmates, and how to slip out of the classroom after school before everyone else so that they would not be caught at school and beaten.
And I, too, was in despair: a useless, unloved, unacceptable little girl in worn-out clothes with eyes that watched warily for anyone who came closer than 5 meters.
Mom and I never talked about it. We carefully hid our pain and fear from each other, trying unsuccessfully to cope alone. In the corners of my mother’s eyes, I see wrinkles that were only outlined in that market, and everyone who tried to get close has experienced my needles.
But now we can laugh loudly and rejoice at simple things: figs and ripe bananas, flaunting in the eastern market, the Mediterranean sea insinuatingly touching the shore, a homeless cat basking on the white stones of Jerusalem, a spotted giraffe devouring chocolate. And not to think about classmates and the cold winter of 93, although both of them still often think for us.
У записи 9 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Лена Савенко
