Сверчок
Мы довольно близко видели смерть
и, пожалуй, сами могли умереть,
мы ходили везде, где можно ходить,
и смотрели на все, на что можно смотреть.
Мы влезали в окопы,
пропахшие креозотом
и пролитым в песок сакэ,
где только что наши
кололи тех
и кровь не засохла еще на штыке.
Мы напрасно искали домашнюю жалость,
забытую нами у очага,
мы здесь привыкали,
что быть убитым -
входит в обязанности врага.
Мы сначала взяли это на веру,
но вера вошла нам в кровь и плоть;
мы так и писали:
"Если он не сдается -
надо его заколоть!"
И, честное слово, нам ничего не снилось
когда, свернувшись в углу,
мы дремали в летящей без фар машине
или на твердом полу.
У нас была чистая совесть людей,
посмотревших в глаза войне.
И мы слишком много видели днем,
чтобы видеть еще во сне.
Мы спали, как дети,
с открытыми ртами,
кое-как прикорнув на тычке...
Но я хотел рассказать не об этом.
Я хотел рассказать о сверчке.
Сверчок жил у нас под самою крышей
между войлоком и холстом.
Он был рыжий и толстый,
с большими усами
и кривым, как сабля, хвостом.
Он знал, когда петь и когда молчать,
он не спутал бы никогда;
он молча ползал в жаркие дни
и грустно свистел в холода.
Мы хотели поближе его разглядеть
и утром вынесли за порог,
и он, как шофер, растерялся, увидев
сразу столько дорог.
Он удивленно двигал усами,
как и мы, он не знал, почему
большой человек из соседней юрты
подошел вплотную к нему.
Я повторяю:
сверчок был толстый,
с кривым, как сабля, хвостом,
Но всего его, маленького,
можно было
накрыть дубовым листом.
А сапог был большой -
сорок третий номер,
с гвоздями на каблуке,
и мы не успели еще подумать,
как он стоял на сверчке.
Мы решили, что было б смешно сердиться,
и завели разговор о другом,
но человек из соседней юрты
был молча объявлен нашим врагом.
Я, как в жизни, спутал в своем рассказе
и важное, и пустяки,
но товарищи скажут,
что все это правда
от первой и до последней строки.
Константин Симонов
Мы довольно близко видели смерть
и, пожалуй, сами могли умереть,
мы ходили везде, где можно ходить,
и смотрели на все, на что можно смотреть.
Мы влезали в окопы,
пропахшие креозотом
и пролитым в песок сакэ,
где только что наши
кололи тех
и кровь не засохла еще на штыке.
Мы напрасно искали домашнюю жалость,
забытую нами у очага,
мы здесь привыкали,
что быть убитым -
входит в обязанности врага.
Мы сначала взяли это на веру,
но вера вошла нам в кровь и плоть;
мы так и писали:
"Если он не сдается -
надо его заколоть!"
И, честное слово, нам ничего не снилось
когда, свернувшись в углу,
мы дремали в летящей без фар машине
или на твердом полу.
У нас была чистая совесть людей,
посмотревших в глаза войне.
И мы слишком много видели днем,
чтобы видеть еще во сне.
Мы спали, как дети,
с открытыми ртами,
кое-как прикорнув на тычке...
Но я хотел рассказать не об этом.
Я хотел рассказать о сверчке.
Сверчок жил у нас под самою крышей
между войлоком и холстом.
Он был рыжий и толстый,
с большими усами
и кривым, как сабля, хвостом.
Он знал, когда петь и когда молчать,
он не спутал бы никогда;
он молча ползал в жаркие дни
и грустно свистел в холода.
Мы хотели поближе его разглядеть
и утром вынесли за порог,
и он, как шофер, растерялся, увидев
сразу столько дорог.
Он удивленно двигал усами,
как и мы, он не знал, почему
большой человек из соседней юрты
подошел вплотную к нему.
Я повторяю:
сверчок был толстый,
с кривым, как сабля, хвостом,
Но всего его, маленького,
можно было
накрыть дубовым листом.
А сапог был большой -
сорок третий номер,
с гвоздями на каблуке,
и мы не успели еще подумать,
как он стоял на сверчке.
Мы решили, что было б смешно сердиться,
и завели разговор о другом,
но человек из соседней юрты
был молча объявлен нашим врагом.
Я, как в жизни, спутал в своем рассказе
и важное, и пустяки,
но товарищи скажут,
что все это правда
от первой и до последней строки.
Константин Симонов
Cricket
We saw death pretty close
and, perhaps, themselves could die,
we went wherever you can go,
and looked at everything there was to look at.
We climbed into the trenches
creosote-smelling
and sake in the sand,
where are our
pricked those
and the blood has not yet dried on the bayonet.
We searched in vain for domestic pity
forgotten by us at the hearth,
we got used to it here,
what to be killed -
is the responsibility of the enemy.
We took it on faith at first
but faith has entered into our blood and flesh;
that's what we wrote:
"If he doesn't give up -
you have to stab him! "
And honestly, we never dreamed of anything
when curled up in the corner
we dozed in a car flying without headlights
or on a hard floor.
We had a clear human conscience
looking into the eyes of the war.
And we've seen too much during the day
to still see in a dream.
We slept like children
with open mouths,
nipping on a butt somehow ...
But that's not what I wanted to tell you.
I wanted to talk about the cricket.
The cricket lived under our very roof
between felt and canvas.
He was red and fat
with a big mustache
and a tail curved like a saber.
He knew when to sing and when to be silent
he would never be confused;
he silently crawled on hot days
and whistled sadly in the cold.
We wanted to get a closer look at it
and in the morning they carried it out the door,
and he, like a driver, was confused when he saw
so many roads at once.
He moved his mustache in surprise,
like us, he didn't know why
a big man from a nearby yurt
came close to him.
I repeat:
the cricket was fat
with a crooked tail like a saber,
But all of him, small,
it could be
cover with oak leaf.
And the boot was big -
forty-third number,
with nails on heels,
and we didn’t have time to think,
how he stood on a cricket.
We decided that it would be funny to be angry
and started talking about something else,
but a man from a nearby yurt
was silently declared our enemy.
I, as in life, confused in my story
both important and trifles,
but comrades will say
that it's all true
from the first to the last line.
Konstantin Simonov
We saw death pretty close
and, perhaps, themselves could die,
we went wherever you can go,
and looked at everything there was to look at.
We climbed into the trenches
creosote-smelling
and sake in the sand,
where are our
pricked those
and the blood has not yet dried on the bayonet.
We searched in vain for domestic pity
forgotten by us at the hearth,
we got used to it here,
what to be killed -
is the responsibility of the enemy.
We took it on faith at first
but faith has entered into our blood and flesh;
that's what we wrote:
"If he doesn't give up -
you have to stab him! "
And honestly, we never dreamed of anything
when curled up in the corner
we dozed in a car flying without headlights
or on a hard floor.
We had a clear human conscience
looking into the eyes of the war.
And we've seen too much during the day
to still see in a dream.
We slept like children
with open mouths,
nipping on a butt somehow ...
But that's not what I wanted to tell you.
I wanted to talk about the cricket.
The cricket lived under our very roof
between felt and canvas.
He was red and fat
with a big mustache
and a tail curved like a saber.
He knew when to sing and when to be silent
he would never be confused;
he silently crawled on hot days
and whistled sadly in the cold.
We wanted to get a closer look at it
and in the morning they carried it out the door,
and he, like a driver, was confused when he saw
so many roads at once.
He moved his mustache in surprise,
like us, he didn't know why
a big man from a nearby yurt
came close to him.
I repeat:
the cricket was fat
with a crooked tail like a saber,
But all of him, small,
it could be
cover with oak leaf.
And the boot was big -
forty-third number,
with nails on heels,
and we didn’t have time to think,
how he stood on a cricket.
We decided that it would be funny to be angry
and started talking about something else,
but a man from a nearby yurt
was silently declared our enemy.
I, as in life, confused in my story
both important and trifles,
but comrades will say
that it's all true
from the first to the last line.
Konstantin Simonov
У записи 5 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Татьяна Богатырева
