Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
И. Бродский
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
И. Бродский
I entered a cage instead of a wild beast,
burned his term and klikuhu with a nail in the barracks,
lived by the sea, played roulette,
the devil knows with whom in a tailcoat.
From the height of the glacier I looked around half the world,
he sank three times, was ripped twice.
I left the country that fed me.
From those who forgot me, you can make a city.
I wandered in the steppes, remembering the cries of the Hun,
put on what is back in fashion,
sowed rye, covered the threshing floor with black roofing paper
and did not drink only dry water.
I let the blued pupil of the convoy into my dreams
ate the bread of exile without leaving a crust.
Allowed his vocal cords to make all sounds except howling;
switched to a whisper. Now I'm forty.
What can you tell me about life? Which turned out to be long.
Only with grief do I feel solidarity.
But until my mouth was filled with clay,
from it only gratitude will be distributed.
I. Brodsky
burned his term and klikuhu with a nail in the barracks,
lived by the sea, played roulette,
the devil knows with whom in a tailcoat.
From the height of the glacier I looked around half the world,
he sank three times, was ripped twice.
I left the country that fed me.
From those who forgot me, you can make a city.
I wandered in the steppes, remembering the cries of the Hun,
put on what is back in fashion,
sowed rye, covered the threshing floor with black roofing paper
and did not drink only dry water.
I let the blued pupil of the convoy into my dreams
ate the bread of exile without leaving a crust.
Allowed his vocal cords to make all sounds except howling;
switched to a whisper. Now I'm forty.
What can you tell me about life? Which turned out to be long.
Only with grief do I feel solidarity.
But until my mouth was filled with clay,
from it only gratitude will be distributed.
I. Brodsky
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Юрий Волков
