Луковый суп
Выходит конферансье,
говорит невнятно и длинно.
Если вкратце:
сегодня у нас — малыш чиполлино,
но прежде, чем мы его нашинкуем
и будем есть,
он прочтёт нам сцену-другую
из собственных пьес.
Выходит некрупный лук,
невзрачный, слегка нелепый,
смотрит в гудящую тьму,
сощурившись слепо,
в неловком поклоне сгибается до земли.
Срывает с себя
коричневый хрусткий лист.
А следом второй,
и третий,
яростными рывками,
многим хочется отвернуться
или там бросить камень:
что угодно, только чтобы он
перестал.
На нём остаются два
золотых листа —
последняя тонкая, бесполезная кожа.
Он делает паузу, с треском
срывает и эти тоже.
Стоит обнаженный, бледный,
как больной или пленный.
В электрическом свете,
в шелухе по колено.
И вот тут уже все ревут,
растирая по лицам слёзы.
Даже снобы бобы, капризные вишни,
надменные розы.
Испуганные картошки
закрывают детям глаза.
Томатов тошнит, огурцы покидают зал.
Хозяин зала,
почтенный старый редис,
мрачно курит в закрытой ложе
и смотрит вниз:
испортил вечер, писака,
вечно с ними вот этот разврат.
Всё,
никаких больше луковиц —
только клубничка
и виноград.
(c) Дана Сидерос (www.lllytnik.livejournal.com)
Выходит конферансье,
говорит невнятно и длинно.
Если вкратце:
сегодня у нас — малыш чиполлино,
но прежде, чем мы его нашинкуем
и будем есть,
он прочтёт нам сцену-другую
из собственных пьес.
Выходит некрупный лук,
невзрачный, слегка нелепый,
смотрит в гудящую тьму,
сощурившись слепо,
в неловком поклоне сгибается до земли.
Срывает с себя
коричневый хрусткий лист.
А следом второй,
и третий,
яростными рывками,
многим хочется отвернуться
или там бросить камень:
что угодно, только чтобы он
перестал.
На нём остаются два
золотых листа —
последняя тонкая, бесполезная кожа.
Он делает паузу, с треском
срывает и эти тоже.
Стоит обнаженный, бледный,
как больной или пленный.
В электрическом свете,
в шелухе по колено.
И вот тут уже все ревут,
растирая по лицам слёзы.
Даже снобы бобы, капризные вишни,
надменные розы.
Испуганные картошки
закрывают детям глаза.
Томатов тошнит, огурцы покидают зал.
Хозяин зала,
почтенный старый редис,
мрачно курит в закрытой ложе
и смотрит вниз:
испортил вечер, писака,
вечно с ними вот этот разврат.
Всё,
никаких больше луковиц —
только клубничка
и виноград.
(c) Дана Сидерос (www.lllytnik.livejournal.com)
Onion soup
Entertainer comes out,
speaks slurred and long.
In short:
today we have a baby cipollino,
but before we chop it
and we will eat
he will read us a scene or two
from their own plays.
A small bow comes out,
nondescript, slightly ridiculous,
looks into the humming darkness
squinting blindly,
in an awkward bow, bends to the ground.
Tears off itself
brown crunchy leaf.
And then the second,
and third,
with violent jerks
many want to turn away
or throw a stone there:
anything just to have him
stopped.
There are two left on it
gold leaf -
the last thin, useless skin.
He pauses, with a bang
rips these off too.
Stands naked, pale,
like a patient or a prisoner.
In the electric light
in husks up to the knee.
And now everyone is roaring,
rubbing tears down their faces.
Even snobs, beans, capricious cherries,
haughty roses.
Scared potatoes
close their eyes to children.
Tomatoes are sick, cucumbers are leaving the room.
Hall owner,
venerable old radish,
smokes gloomily in a closed box
and looks down:
ruined the evening, hack,
forever with them this debauchery.
All,
no more bulbs -
only strawberry
and grapes.
(c) Dana Sideros (www.lllytnik.livejournal.com)
Entertainer comes out,
speaks slurred and long.
In short:
today we have a baby cipollino,
but before we chop it
and we will eat
he will read us a scene or two
from their own plays.
A small bow comes out,
nondescript, slightly ridiculous,
looks into the humming darkness
squinting blindly,
in an awkward bow, bends to the ground.
Tears off itself
brown crunchy leaf.
And then the second,
and third,
with violent jerks
many want to turn away
or throw a stone there:
anything just to have him
stopped.
There are two left on it
gold leaf -
the last thin, useless skin.
He pauses, with a bang
rips these off too.
Stands naked, pale,
like a patient or a prisoner.
In the electric light
in husks up to the knee.
And now everyone is roaring,
rubbing tears down their faces.
Even snobs, beans, capricious cherries,
haughty roses.
Scared potatoes
close their eyes to children.
Tomatoes are sick, cucumbers are leaving the room.
Hall owner,
venerable old radish,
smokes gloomily in a closed box
and looks down:
ruined the evening, hack,
forever with them this debauchery.
All,
no more bulbs -
only strawberry
and grapes.
(c) Dana Sideros (www.lllytnik.livejournal.com)
У записи 5 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Аля Клюева
