Зимним вечером в Ялте
Сухое левантинское лицо,
упрятанное оспинками в бачки,
когда он ищет сигарету в пачке,
на безымянном тусклое кольцо
внезапно преломляет двести ватт,
и мой хрусталик вспышки не выносит;
я жмурюсь - и тогда он произносит,
глотая дым при этом, "виноват".
Январь в Крыму. На черноморский брег
зима приходит как бы для забавы:
не в состояньи удержаться снег
на лезвиях и остриях агавы.
Пустуют ресторации. Дымят
ихтиозавры грязные на рейде,
и прелых лавров слышен аромат.
"Налить вам этой мерзости?" "Налейте".
Итак - улыбка, сумерки, графин.
Вдали буфетчик, стискивая руки,
даёт круги, как молодой дельфин
вокруг хамсой заполненной фелюки.
Квадрат окна. В горшках - желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо.
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.
Иосиф Бродский, Январь 1969
Сухое левантинское лицо,
упрятанное оспинками в бачки,
когда он ищет сигарету в пачке,
на безымянном тусклое кольцо
внезапно преломляет двести ватт,
и мой хрусталик вспышки не выносит;
я жмурюсь - и тогда он произносит,
глотая дым при этом, "виноват".
Январь в Крыму. На черноморский брег
зима приходит как бы для забавы:
не в состояньи удержаться снег
на лезвиях и остриях агавы.
Пустуют ресторации. Дымят
ихтиозавры грязные на рейде,
и прелых лавров слышен аромат.
"Налить вам этой мерзости?" "Налейте".
Итак - улыбка, сумерки, графин.
Вдали буфетчик, стискивая руки,
даёт круги, как молодой дельфин
вокруг хамсой заполненной фелюки.
Квадрат окна. В горшках - желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо.
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.
Иосиф Бродский, Январь 1969
Winter evening in Yalta
Dry Levantine face
hidden by pockmarks in cisterns,
when he looks for a cigarette in a pack,
on an unnamed dull ring
suddenly refracts two hundred watts,
and my lens cannot stand the flash;
I screw up my eyes - and then he says,
swallowing smoke at the same time, "to blame".
January in Crimea. On the Black Sea coast
winter comes as if for fun:
unable to resist the snow
on the blades and edges of the agave.
Restaurants are empty. Smoke
ichthyosaurs are dirty in the roadstead,
and rotten laurels smell.
"Should I pour you this abomination?" "Pour".
So - smile, twilight, decanter.
A barman in the distance, clasping his hands,
gives circles like a young dolphin
around the hamsa filled with felucca.
Window square. In pots - yellow violet.
Snowflakes rushing by.
Stop for a moment! You are not so
fine, how unique you are.
Joseph Brodsky, January 1969
Dry Levantine face
hidden by pockmarks in cisterns,
when he looks for a cigarette in a pack,
on an unnamed dull ring
suddenly refracts two hundred watts,
and my lens cannot stand the flash;
I screw up my eyes - and then he says,
swallowing smoke at the same time, "to blame".
January in Crimea. On the Black Sea coast
winter comes as if for fun:
unable to resist the snow
on the blades and edges of the agave.
Restaurants are empty. Smoke
ichthyosaurs are dirty in the roadstead,
and rotten laurels smell.
"Should I pour you this abomination?" "Pour".
So - smile, twilight, decanter.
A barman in the distance, clasping his hands,
gives circles like a young dolphin
around the hamsa filled with felucca.
Window square. In pots - yellow violet.
Snowflakes rushing by.
Stop for a moment! You are not so
fine, how unique you are.
Joseph Brodsky, January 1969
У записи 9 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Ми-Xa Gladshewhisky
