РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ.
ОРФЕЙ. ЭВРИДИКА. ГЕРМЕС.
То были душ невиданные копи.
Серебряными жилами во тьме
они струились ввысь. Среди корней
творилась кровь и тоже поднималась
в мир — тяжела и, как порфир, багряна.
Все остальное серым было —
лес
безжизненный, и пропасти, и скалы,
и тот огромный, но незрячий пруд,
что нависал над отдаленным дном,
как грозовое небо над долиной.
Лишь по лугам, само долготерпенье,
извилистою лентой отбеленной
была для них размотана тропа.
И этою стезею шли они.
И первым стройный муж в хламиде синей
шел, вглядываясь вдаль нетерпеливо.
Его шаги дорогу, не жуя,
проглатывали крупными ломтями;
а руки стыли в водопаде складок,
окаменев и позабыв о лире,
что, невесома, в левую вросла,
как в мертвый сук оливы стебель розы.
И чувства были в нем разобщены:
взгляд всякий раз стремглав до поворота
бросался псом, чтоб там застыть и ждать —
или вернуться, алчно торопя
хозяина, и вновь бежать; а слух —
как нюх собачий — был нацелен вспять.
И изредка казалось, тех двоих,
сопутствующих в долгом восхожденье,
но отстающих, поступь различима —
и не своей стопы он слышит звук,
не шелестенье собственного платья.
Тогда он повторял: "Они идут!" —
и судорожно вслушивался в эхо.
Они и шли, те двое, но, увы,
смертельно тихо. И когда бы он
мог обернуться (если бы такая
оглядка не сулила разрушенья
всего, что созидалось), увидал —
да, оба, молча, следуют за ним:
бог-вестник, бог-посланец, в легком шлеме
над светлыми прозрачными очами,
в сандалиях крылатых, с кадуцеем
в руке, к бедру прижатой, и, другою
его рукой ведомая, она —
любимая столь трепетно, что лира
всех плакальщиц земных перерыдала —
и от пролитых слез родился мир,
где были вновь и лог, и дол, и лес,
обжитый дичью, тучные поля
и реки; и над жалобной землей,
как и над прежней, то сияло солнце,
то синие сверкали небеса
слезами исказившихся созвездий, —
любимая столь сильно.
Но она,
чей шаг смирялся мерным шагом бога
и погребальной тесной пеленой,
шла отрешенно и неторопливо.
Ее не занимал ни человек,
идущий впереди, ни цель пути.
Она плыла, беременна собой;
она сама была бездонной смертью
своей, до полноты небытия
своею новизною наливаясь,
как плод бездумный — сладостью и цветом;
желать и знать не надлежало ей.
Она укрыта девственностью новой
была; смежилась женственность ее,
как лепестки цветка перед закатом;
и руки столь отвыкли от земных
касаний, что прикосновенье бога,
бесплотное, ей вольностью казалось
недопустимой, причиняя боль.
Она теперь не сладостной женой
была, певцом воспетой вдохновенно,
не островком дурманящим на ложе,
не радужным сокровищем его.
Она была распущена, как прядь,
и высушена почвой, точно ливень,
рассыпана, как сев, тысячекратно.
Была она лишь корнем.
И когда
остановился шедший с нею рядом
и скорбно произнес: "Он оглянулся", —
она спросила безразлично: "Кто?"
Вдали, в просвете ясном, силуэтом
темнел безвестный некто, чьи черты
здесь были незнакомы. Он смотрел
на то, как преисполненный печали
бог-вестник развернулся, дабы снова
сопровождать в ее движенье тень,
что по стезе, привычной ей, обратно
уже, безвольно и неторопливо,
шла в погребальной тесной пелене.
Перевод с немецкого Алексея Пурина
ОРФЕЙ. ЭВРИДИКА. ГЕРМЕС.
То были душ невиданные копи.
Серебряными жилами во тьме
они струились ввысь. Среди корней
творилась кровь и тоже поднималась
в мир — тяжела и, как порфир, багряна.
Все остальное серым было —
лес
безжизненный, и пропасти, и скалы,
и тот огромный, но незрячий пруд,
что нависал над отдаленным дном,
как грозовое небо над долиной.
Лишь по лугам, само долготерпенье,
извилистою лентой отбеленной
была для них размотана тропа.
И этою стезею шли они.
И первым стройный муж в хламиде синей
шел, вглядываясь вдаль нетерпеливо.
Его шаги дорогу, не жуя,
проглатывали крупными ломтями;
а руки стыли в водопаде складок,
окаменев и позабыв о лире,
что, невесома, в левую вросла,
как в мертвый сук оливы стебель розы.
И чувства были в нем разобщены:
взгляд всякий раз стремглав до поворота
бросался псом, чтоб там застыть и ждать —
или вернуться, алчно торопя
хозяина, и вновь бежать; а слух —
как нюх собачий — был нацелен вспять.
И изредка казалось, тех двоих,
сопутствующих в долгом восхожденье,
но отстающих, поступь различима —
и не своей стопы он слышит звук,
не шелестенье собственного платья.
Тогда он повторял: "Они идут!" —
и судорожно вслушивался в эхо.
Они и шли, те двое, но, увы,
смертельно тихо. И когда бы он
мог обернуться (если бы такая
оглядка не сулила разрушенья
всего, что созидалось), увидал —
да, оба, молча, следуют за ним:
бог-вестник, бог-посланец, в легком шлеме
над светлыми прозрачными очами,
в сандалиях крылатых, с кадуцеем
в руке, к бедру прижатой, и, другою
его рукой ведомая, она —
любимая столь трепетно, что лира
всех плакальщиц земных перерыдала —
и от пролитых слез родился мир,
где были вновь и лог, и дол, и лес,
обжитый дичью, тучные поля
и реки; и над жалобной землей,
как и над прежней, то сияло солнце,
то синие сверкали небеса
слезами исказившихся созвездий, —
любимая столь сильно.
Но она,
чей шаг смирялся мерным шагом бога
и погребальной тесной пеленой,
шла отрешенно и неторопливо.
Ее не занимал ни человек,
идущий впереди, ни цель пути.
Она плыла, беременна собой;
она сама была бездонной смертью
своей, до полноты небытия
своею новизною наливаясь,
как плод бездумный — сладостью и цветом;
желать и знать не надлежало ей.
Она укрыта девственностью новой
была; смежилась женственность ее,
как лепестки цветка перед закатом;
и руки столь отвыкли от земных
касаний, что прикосновенье бога,
бесплотное, ей вольностью казалось
недопустимой, причиняя боль.
Она теперь не сладостной женой
была, певцом воспетой вдохновенно,
не островком дурманящим на ложе,
не радужным сокровищем его.
Она была распущена, как прядь,
и высушена почвой, точно ливень,
рассыпана, как сев, тысячекратно.
Была она лишь корнем.
И когда
остановился шедший с нею рядом
и скорбно произнес: "Он оглянулся", —
она спросила безразлично: "Кто?"
Вдали, в просвете ясном, силуэтом
темнел безвестный некто, чьи черты
здесь были незнакомы. Он смотрел
на то, как преисполненный печали
бог-вестник развернулся, дабы снова
сопровождать в ее движенье тень,
что по стезе, привычной ей, обратно
уже, безвольно и неторопливо,
шла в погребальной тесной пелене.
Перевод с немецкого Алексея Пурина
RAINER MARIA RILKE.
ORPHEUS. Eurydice. HERMES.
These were unprecedented soul mines.
Silver veins in the dark
they streamed upward. Among the roots
blood was created and also rose
into the world - heavy and, like porphyry, purple.
Everything else was gray -
forest
lifeless, and chasms, and rocks,
and that huge but blind pond,
that hung over a distant bottom,
like a stormy sky over a valley.
Only in the meadows, the very longsuffering,
sinuous bleached tape
a path was unrolled for them.
And they walked this path.
And the first slender husband in blue chlamys
walked, peering into the distance impatiently.
His steps the road without chewing,
swallowed in large chunks;
and my hands froze in a waterfall of folds,
petrified and forgetting about the lyre,
that, weightless, has grown into the left,
as in a dead olive branch the stem of a rose.
And the feelings were divided in him:
look every time headlong to turn
rushed like a dog to freeze there and wait -
or return greedily hurrying
master, and run again; and hearing -
like a dog's scent - was aimed backwards.
And from time to time it seemed that the two
accompanying the long ascent,
but lagging behind, the step is discernible -
and not his own foot he hears a sound,
not the rustle of your own dress.
Then he would repeat: "They are coming!" -
and frantically listened to the echo.
They walked, those two, but, alas,
deadly quiet. And when would he
could turn around (if such
looking back did not promise destruction
of everything that was created), I saw -
yes, both silently follow him:
messenger god, messenger god, in a light helmet
over bright transparent eyes,
in winged sandals, with a caduceus
in hand, pressed to the thigh, and, with the other
guided by his hand, she -
beloved so tenderly that the lyre
cried all the mourners of the earth -
and from shed tears the world was born,
where there was again a log, and a valley, and a forest,
inhabited by game, rich fields
and rivers; and over the plaintive ground,
as over the previous one, the sun was shining,
then blue skies sparkled
with tears of distorted constellations, -
loved so much.
But she,
whose step was humbled by the measured step of god
and a close burial shroud,
walked detachedly and unhurriedly.
She was not occupied by any person
walking ahead, nor the goal of the path.
She was swimming, pregnant with herself;
she herself was a bottomless death
his own, to the fullness of nothingness
pouring with its novelty,
like a thoughtless fruit - sweetness and color;
it was not for her to desire and know.
She is covered with virginity new
was; her femininity was adjoined,
like the petals of a flower before sunset;
and hands are so unaccustomed to earthly
touches that the touch of God,
ethereal, it seemed to her freedom
unacceptable, causing pain.
She's no longer a sweet wife
was, a singer sung with inspiration,
not an intoxicating island on the bed,
not his rainbow treasure.
She was loose like a strand
and dried by the soil like a rainstorm,
scattered, like sowing, a thousandfold.
She was only a root.
And when
the one walking beside her stopped
and mournfully said: "He looked back," -
she asked indifferently: "Who?"
In the distance, in a clear, silhouette
darkened by an unknown someone whose features
here were strangers. He watched
how full of sorrow
the messenger god turned around, so that again
accompany the shadow in her movement,
that on the path familiar to her, back
already, weak-willed and unhurried,
walked in a close burial shroud.
Translated from German by Alexei Purin
ORPHEUS. Eurydice. HERMES.
These were unprecedented soul mines.
Silver veins in the dark
they streamed upward. Among the roots
blood was created and also rose
into the world - heavy and, like porphyry, purple.
Everything else was gray -
forest
lifeless, and chasms, and rocks,
and that huge but blind pond,
that hung over a distant bottom,
like a stormy sky over a valley.
Only in the meadows, the very longsuffering,
sinuous bleached tape
a path was unrolled for them.
And they walked this path.
And the first slender husband in blue chlamys
walked, peering into the distance impatiently.
His steps the road without chewing,
swallowed in large chunks;
and my hands froze in a waterfall of folds,
petrified and forgetting about the lyre,
that, weightless, has grown into the left,
as in a dead olive branch the stem of a rose.
And the feelings were divided in him:
look every time headlong to turn
rushed like a dog to freeze there and wait -
or return greedily hurrying
master, and run again; and hearing -
like a dog's scent - was aimed backwards.
And from time to time it seemed that the two
accompanying the long ascent,
but lagging behind, the step is discernible -
and not his own foot he hears a sound,
not the rustle of your own dress.
Then he would repeat: "They are coming!" -
and frantically listened to the echo.
They walked, those two, but, alas,
deadly quiet. And when would he
could turn around (if such
looking back did not promise destruction
of everything that was created), I saw -
yes, both silently follow him:
messenger god, messenger god, in a light helmet
over bright transparent eyes,
in winged sandals, with a caduceus
in hand, pressed to the thigh, and, with the other
guided by his hand, she -
beloved so tenderly that the lyre
cried all the mourners of the earth -
and from shed tears the world was born,
where there was again a log, and a valley, and a forest,
inhabited by game, rich fields
and rivers; and over the plaintive ground,
as over the previous one, the sun was shining,
then blue skies sparkled
with tears of distorted constellations, -
loved so much.
But she,
whose step was humbled by the measured step of god
and a close burial shroud,
walked detachedly and unhurriedly.
She was not occupied by any person
walking ahead, nor the goal of the path.
She was swimming, pregnant with herself;
she herself was a bottomless death
his own, to the fullness of nothingness
pouring with its novelty,
like a thoughtless fruit - sweetness and color;
it was not for her to desire and know.
She is covered with virginity new
was; her femininity was adjoined,
like the petals of a flower before sunset;
and hands are so unaccustomed to earthly
touches that the touch of God,
ethereal, it seemed to her freedom
unacceptable, causing pain.
She's no longer a sweet wife
was, a singer sung with inspiration,
not an intoxicating island on the bed,
not his rainbow treasure.
She was loose like a strand
and dried by the soil like a rainstorm,
scattered, like sowing, a thousandfold.
She was only a root.
And when
the one walking beside her stopped
and mournfully said: "He looked back," -
she asked indifferently: "Who?"
In the distance, in a clear, silhouette
darkened by an unknown someone whose features
here were strangers. He watched
how full of sorrow
the messenger god turned around, so that again
accompany the shadow in her movement,
that on the path familiar to her, back
already, weak-willed and unhurried,
walked in a close burial shroud.
Translated from German by Alexei Purin
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Константин Таюшев-Бессмертный
