Про пятый пункт и пятую колонну
Меня зовут Аркадий Аркадьевич Бабченко. Мне тридцать семь лет, образование высшее, женат, воспитываю дочь.
Когда мне было девятнадцать, Родина обула меня в кирзачи, сунула в руки автомат, посадила на броню и сказала: "езжай". И я поехал. "Восстановление конституционного строя" - так эта война называлась тогда.
Когда мне было двадцать два, я пришел в военкомат и уже сам, добровольно, записался в армию и поехал на войну второй раз. "Контртеррористичесая операция" - так она стала называться в девяносто девятом. "При этом в течение ста двух дней принимал непосредственное участие в боевых действиях" - как записано у меня в военнике.
За эти две войны Родина выписала мне бесплатный проезд и две тысячи рублей в виде монетизированных льгот. Спасибо и на этом.
Мой двоюродный брат, Сергей Бабченко, погиб в Таджикистане. На границе. Уже после дембеля. Им на замену пригнали молодняк. И сразу же - выход в рейд. Он вызвался пойти вместо молодых. Напоролись на банду, переправлявшую героин. Он был пулеметчиком. Его убили выстрелом в голову. Единственного в том бою. Снайпер. Сейчас его имя выбито на памятнике павшим солдатам в Башкирии, откуда он родом.
Мой отец, Аркадий Лаврентьевич Бабченко, запускал корабли в Космос. Он был инженером-конструктором, работал на "ящике" - ЦКБ ТМ. Центральное Конструкторское Бюро Тяжелого Машиностроения. Делал кабель-мачты для ракет. Его последней работой была кабель-мачта для "Бурана". В командировках отец пропадал по полгода. На Байконуре жил в общаге. В Москве же - в проходной двушке вместе с женой, сыном, мамой, отцом, братом и его семьей. Эта двушка - единственное наследство. Больше ничего у нас не было. Ни машины, ни гаража, ни дачи.
В девяностых, когда "Буран" слетал в космос один раз, а потом все развалилось, отец не пошел ни торговать, ни воровать. Не был приспособлен к этому совершенно. Он был рожден для того, чтобы запускать корабли в космос. И до самой смерти чертил свои ставшие никому не нужными кабель-мачты. В почти полной нищете.
Умер он от инсульта. В девяносто шестом. Я тогда был на войне. Мы даже не попрощались.
Мой дед, Лаврентий Петрович Бабченко, стопроцентный запорожский козак, был танкистом. Воевал на Халхин-Голе. Трижды контужен. Один раз тяжело. Эти контузии его и доконали - он умер в восьмидесятом, когда мне было три года.
Его жена, Елена Михайловна Купцова (по первому мужу, настоящей её фамилии я не знаю, потому что бабушка тщательно её скрывала - еврейка, да) в войну дежурила на крышах и тушила зажигательные бомбы. Когда появилась возможность - никуда из России не уехала. Работала всю жизнь, до самой смерти. В бойлерной. В нашем доме, в подвале. Сутки-трое.
Умерла месяца через два после своего сына. Я тогда все еще был на войне. Как её хоронили я даже не знаю.
Моя прабабка по фамилии Бахтиярова (частично татарка, ага) приехала в Москву в тридцатых. С двумя детьми жила в подсобке в школе. Затем всю жизнь в ней же и проработала.
Её дочь, моя бабушка, всю войну с четырнадцати лет делала йодоформ - кристаллы йода, прижигать оторванные конечности. А потом по линии трудфронта шла разгружать вагоны с углем. Или валить лес.
Её брат, мой двоюродный дед, в первые же месяцы войны в пятнадцать лет убежал на фронт и вернулся только в пятидесятом - с Дальнего Востока.
Её внучка, моя мама ездила за мной в Чечню. Видела все своими глазами. Потом усыновила шестерых детей.
Первый ребенок, появившийся в нашей семье, был приемным. Второй - тоже. И только третья дочь родилась своя.
Сейчас у мамы семейный детский дом. Все дети - из Липецка. Из неблагополучных семей. Алкоголизм, да.
Дед моей жены, Петр Горьканов, чистокровный мордвин, в Великую отечественную воевал в химвойсках, где и потерял зрение. До самой смерти прожил в деревне. В доме с дровяным отоплением. Газ ему, ветерану, инвалиду, при жизни так и не провели.
Мой тесть, прапорщик, чистокровный мордвин, служил в Германии. Когда все развалилось, вместе с двумя детьми и женой бомжевал по казармам и общагам.
За все эти девятнадцать лет своей совершеннолетней жизни - и даже раньше, с девяносто третьего - все говно я прошел вместе со своей страной. Я всегда был там, где моей стране было плохо. У Белого дома, значит у Белого дома. В Чечне, значит в Чечне. В Южной Осетии - значит, в Южной Осетии. В Крымске - значит в Крымске. В Благовещенске - так в Благовещенске.
Все это время я, моя семья, мои предки и мои родственники, были для моей страны вполне себе русскими.
Когда надо было гореть на Халхин-голе, за нищенскую зарплату тянуть космос, голодать по подвалам, делать йодоформ для фронта, бомжевать с детьми по казармам, погибать в Таджикистане, кормить вшей в Чечне, усыновлять брошенных детей - мы были русскими.
В Чечне никто ни разу не предлагал мне положить автомат, свалить в свою хохляндию и лопнуть там по шву. Когда за русскую Родину надо сдохнуть, русской Родине плевать - еврей ты, или нет.
Там Родина знает только одну национальность - пушечное мясо.
Свалить в хохляндию начали предлагать мне после войны.
Те, кто ни разу ни на какой войне не были, конечно же.
Такого количества дерьма про себя и своих близких, как за последние несколько месяцев, я не слышал никогда в жизни.
На "жидобандеровском фашистком" Майдане никто ни разу никогда нигде ни при каких обстоятельствах не спросил меня о моей национальности. "Правому сектору", плечом к плечу дравшемуся на баррикадах с русскими, евреями, крымскими татарами, армянами - было плевать. Просто плевать. Они не об этом.
На Родине…
Тот человек, ради возведения на трон которого и была затеяна Вторая чеченская, и который сам за свою Родину ни разу нигде не воевал, счастливо избежав и Афганистана, и затем, уже дорвавшись до власти, посылая вместо себя и своих детей в затеянные уже им самим Грузию и Крым все то же пацанье-срочников, с трибуны говорит мне, пошедшему на его войну добровольцем, что я - предатель, агент врага и второй сорт.
Теперь я стал для Родины евреем, хохлом, бандеровцем, пятой колонной и национал-предателем.
Чудны дела твои, господи.
Аркадий Бабченко
Меня зовут Аркадий Аркадьевич Бабченко. Мне тридцать семь лет, образование высшее, женат, воспитываю дочь.
Когда мне было девятнадцать, Родина обула меня в кирзачи, сунула в руки автомат, посадила на броню и сказала: "езжай". И я поехал. "Восстановление конституционного строя" - так эта война называлась тогда.
Когда мне было двадцать два, я пришел в военкомат и уже сам, добровольно, записался в армию и поехал на войну второй раз. "Контртеррористичесая операция" - так она стала называться в девяносто девятом. "При этом в течение ста двух дней принимал непосредственное участие в боевых действиях" - как записано у меня в военнике.
За эти две войны Родина выписала мне бесплатный проезд и две тысячи рублей в виде монетизированных льгот. Спасибо и на этом.
Мой двоюродный брат, Сергей Бабченко, погиб в Таджикистане. На границе. Уже после дембеля. Им на замену пригнали молодняк. И сразу же - выход в рейд. Он вызвался пойти вместо молодых. Напоролись на банду, переправлявшую героин. Он был пулеметчиком. Его убили выстрелом в голову. Единственного в том бою. Снайпер. Сейчас его имя выбито на памятнике павшим солдатам в Башкирии, откуда он родом.
Мой отец, Аркадий Лаврентьевич Бабченко, запускал корабли в Космос. Он был инженером-конструктором, работал на "ящике" - ЦКБ ТМ. Центральное Конструкторское Бюро Тяжелого Машиностроения. Делал кабель-мачты для ракет. Его последней работой была кабель-мачта для "Бурана". В командировках отец пропадал по полгода. На Байконуре жил в общаге. В Москве же - в проходной двушке вместе с женой, сыном, мамой, отцом, братом и его семьей. Эта двушка - единственное наследство. Больше ничего у нас не было. Ни машины, ни гаража, ни дачи.
В девяностых, когда "Буран" слетал в космос один раз, а потом все развалилось, отец не пошел ни торговать, ни воровать. Не был приспособлен к этому совершенно. Он был рожден для того, чтобы запускать корабли в космос. И до самой смерти чертил свои ставшие никому не нужными кабель-мачты. В почти полной нищете.
Умер он от инсульта. В девяносто шестом. Я тогда был на войне. Мы даже не попрощались.
Мой дед, Лаврентий Петрович Бабченко, стопроцентный запорожский козак, был танкистом. Воевал на Халхин-Голе. Трижды контужен. Один раз тяжело. Эти контузии его и доконали - он умер в восьмидесятом, когда мне было три года.
Его жена, Елена Михайловна Купцова (по первому мужу, настоящей её фамилии я не знаю, потому что бабушка тщательно её скрывала - еврейка, да) в войну дежурила на крышах и тушила зажигательные бомбы. Когда появилась возможность - никуда из России не уехала. Работала всю жизнь, до самой смерти. В бойлерной. В нашем доме, в подвале. Сутки-трое.
Умерла месяца через два после своего сына. Я тогда все еще был на войне. Как её хоронили я даже не знаю.
Моя прабабка по фамилии Бахтиярова (частично татарка, ага) приехала в Москву в тридцатых. С двумя детьми жила в подсобке в школе. Затем всю жизнь в ней же и проработала.
Её дочь, моя бабушка, всю войну с четырнадцати лет делала йодоформ - кристаллы йода, прижигать оторванные конечности. А потом по линии трудфронта шла разгружать вагоны с углем. Или валить лес.
Её брат, мой двоюродный дед, в первые же месяцы войны в пятнадцать лет убежал на фронт и вернулся только в пятидесятом - с Дальнего Востока.
Её внучка, моя мама ездила за мной в Чечню. Видела все своими глазами. Потом усыновила шестерых детей.
Первый ребенок, появившийся в нашей семье, был приемным. Второй - тоже. И только третья дочь родилась своя.
Сейчас у мамы семейный детский дом. Все дети - из Липецка. Из неблагополучных семей. Алкоголизм, да.
Дед моей жены, Петр Горьканов, чистокровный мордвин, в Великую отечественную воевал в химвойсках, где и потерял зрение. До самой смерти прожил в деревне. В доме с дровяным отоплением. Газ ему, ветерану, инвалиду, при жизни так и не провели.
Мой тесть, прапорщик, чистокровный мордвин, служил в Германии. Когда все развалилось, вместе с двумя детьми и женой бомжевал по казармам и общагам.
За все эти девятнадцать лет своей совершеннолетней жизни - и даже раньше, с девяносто третьего - все говно я прошел вместе со своей страной. Я всегда был там, где моей стране было плохо. У Белого дома, значит у Белого дома. В Чечне, значит в Чечне. В Южной Осетии - значит, в Южной Осетии. В Крымске - значит в Крымске. В Благовещенске - так в Благовещенске.
Все это время я, моя семья, мои предки и мои родственники, были для моей страны вполне себе русскими.
Когда надо было гореть на Халхин-голе, за нищенскую зарплату тянуть космос, голодать по подвалам, делать йодоформ для фронта, бомжевать с детьми по казармам, погибать в Таджикистане, кормить вшей в Чечне, усыновлять брошенных детей - мы были русскими.
В Чечне никто ни разу не предлагал мне положить автомат, свалить в свою хохляндию и лопнуть там по шву. Когда за русскую Родину надо сдохнуть, русской Родине плевать - еврей ты, или нет.
Там Родина знает только одну национальность - пушечное мясо.
Свалить в хохляндию начали предлагать мне после войны.
Те, кто ни разу ни на какой войне не были, конечно же.
Такого количества дерьма про себя и своих близких, как за последние несколько месяцев, я не слышал никогда в жизни.
На "жидобандеровском фашистком" Майдане никто ни разу никогда нигде ни при каких обстоятельствах не спросил меня о моей национальности. "Правому сектору", плечом к плечу дравшемуся на баррикадах с русскими, евреями, крымскими татарами, армянами - было плевать. Просто плевать. Они не об этом.
На Родине…
Тот человек, ради возведения на трон которого и была затеяна Вторая чеченская, и который сам за свою Родину ни разу нигде не воевал, счастливо избежав и Афганистана, и затем, уже дорвавшись до власти, посылая вместо себя и своих детей в затеянные уже им самим Грузию и Крым все то же пацанье-срочников, с трибуны говорит мне, пошедшему на его войну добровольцем, что я - предатель, агент врага и второй сорт.
Теперь я стал для Родины евреем, хохлом, бандеровцем, пятой колонной и национал-предателем.
Чудны дела твои, господи.
Аркадий Бабченко
About the fifth point and the fifth column
My name is Arkady Arkadyevich Babchenko. I am thirty-seven years old, higher education, married, raising a daughter.
When I was nineteen, Motherland shod me in kirzachi, thrust a machine gun into my hands, put me on my armor and said, "go." And I went. "Restoration of the constitutional order" - that is how this war was called then.
When I was twenty-two, I came to the military registration and enlistment office and voluntarily enrolled in the army and went to war a second time. "Counter-terrorist operation" - so it began to be called in the ninety-ninth. "At the same time, for one hundred and two days, he was directly involved in hostilities" - as written in my military officer.
During these two wars, the Motherland ordered me free travel and two thousand rubles in the form of monetized benefits. Thanks for that too.
My cousin, Sergei Babchenko, died in Tajikistan. On the border. After demobilization. Youngsters were brought in to replace them. And immediately - exit to the raid. He volunteered to go instead of the young. You ran into a gang that smuggled heroin. He was a machine gunner. He was shot in the head. The only one in that battle. Sniper. Now his name is engraved on a monument to fallen soldiers in Bashkiria, where he comes from.
My father, Arkady Lavrentievich Babchenko, launched ships into Space. He was a design engineer, worked on a "box" - TsKB TM. Central Design Bureau of Heavy Engineering. Made cable masts for missiles. His last job was a cable mast for the Buran. On business trips, my father disappeared for six months. At Baikonur he lived in a hostel. In Moscow, in the entrance hall with his wife, son, mother, father, brother and his family. This kopeck piece is the only legacy. We had nothing else. No car, no garage, no summer cottage.
In the nineties, when "Buran" flew into space once, and then everything fell apart, my father did not go to trade or steal. Was not adapted to this at all. He was born to launch ships into space. And until his death he drew his cable masts that had become useless to anyone. In almost complete poverty.
He died of a stroke. Ninety-sixth. I was at war then. We didn't even say goodbye.
My grandfather, Lavrenty Petrovich Babchenko, a 100% Zaporozhye Cossack, was a tanker. He fought on Khalkhin Gol. Three times shell-shocked. It's hard once. These concussions finished him off - he died in the eightieth, when I was three years old.
His wife, Elena Mikhailovna Kuptsova (by her first husband, I do not know her real name, because her grandmother carefully hid her - a Jewess, yes) during the war she was on duty on the roofs and put out incendiary bombs. When the opportunity arose, she didn't leave Russia anywhere. She worked all her life, until her death. In the boiler room. In our house, in the basement. Day or three.
She died two months after her son. I was still in the war then. I don't even know how they buried her.
My great-grandmother by the name of Bakhtiyarova (partially Tatar, yeah) came to Moscow in the thirties. She lived with two children in the back room at the school. Then she worked all her life in it.
Her daughter, my grandmother, all the war since the age of fourteen made iodoform - iodine crystals, to burn severed limbs. And then, along the line of the labor front, she went to unload wagons with coal. Or cut down the forest.
Her brother, my great-uncle, in the very first months of the war, at the age of fifteen, fled to the front and returned only at fifty - from the Far East.
Her granddaughter, my mother followed me to Chechnya. I saw everything with my own eyes. Then she adopted six children.
The first child that appeared in our family was adopted. The second one too. And only the third daughter was born of her own.
Now my mother has a family orphanage. All children are from Lipetsk. From dysfunctional families. Alcoholism, yes.
My wife's grandfather, Peter Gorkanov, a thoroughbred Mordvin, fought in the chemical troops during the Great Patriotic War, where he lost his sight. Until his death he lived in the village. The house has wood heating. He, a veteran, a disabled person, was never supplied with gas during his lifetime.
My father-in-law, a warrant officer, a thoroughbred Mordvin, served in Germany. When everything fell apart, together with his two children and his wife he was homeless in barracks and hostels.
During all these nineteen years of my adult life - and even earlier, from the ninety-third - I went through all the shit with my country. I have always been where my country was bad. At the White House, that means at the White House. In Chechnya, that means in Chechnya. In South Ossetia - that means in South Ossetia. In Krymsk means in Krymsk. In Blagoveshchensk - so in Blagoveshchensk.
All this time I, my family, my ancestors and my relatives, were quite Russian for my country.
When it was necessary to burn on Khalkhin Gol, to pull space for a beggarly salary, to starve in basements, to make iodoforms for the front, to be homeless with children in barracks, to die in Tajikistan, to feed lice in Chechnya, to adopt abandoned children - we were Russians.
In Chechnya, no one has ever suggested that I put a submachine gun in, dump it in my hokhland and burst there at the seam. When one needs to die for the Russian Motherland, the Russian Motherland does not care whether you are a Jew or not.
There, the Motherland knows only one nationality - cannon fodder.
They started offering to dump into Hohland
My name is Arkady Arkadyevich Babchenko. I am thirty-seven years old, higher education, married, raising a daughter.
When I was nineteen, Motherland shod me in kirzachi, thrust a machine gun into my hands, put me on my armor and said, "go." And I went. "Restoration of the constitutional order" - that is how this war was called then.
When I was twenty-two, I came to the military registration and enlistment office and voluntarily enrolled in the army and went to war a second time. "Counter-terrorist operation" - so it began to be called in the ninety-ninth. "At the same time, for one hundred and two days, he was directly involved in hostilities" - as written in my military officer.
During these two wars, the Motherland ordered me free travel and two thousand rubles in the form of monetized benefits. Thanks for that too.
My cousin, Sergei Babchenko, died in Tajikistan. On the border. After demobilization. Youngsters were brought in to replace them. And immediately - exit to the raid. He volunteered to go instead of the young. You ran into a gang that smuggled heroin. He was a machine gunner. He was shot in the head. The only one in that battle. Sniper. Now his name is engraved on a monument to fallen soldiers in Bashkiria, where he comes from.
My father, Arkady Lavrentievich Babchenko, launched ships into Space. He was a design engineer, worked on a "box" - TsKB TM. Central Design Bureau of Heavy Engineering. Made cable masts for missiles. His last job was a cable mast for the Buran. On business trips, my father disappeared for six months. At Baikonur he lived in a hostel. In Moscow, in the entrance hall with his wife, son, mother, father, brother and his family. This kopeck piece is the only legacy. We had nothing else. No car, no garage, no summer cottage.
In the nineties, when "Buran" flew into space once, and then everything fell apart, my father did not go to trade or steal. Was not adapted to this at all. He was born to launch ships into space. And until his death he drew his cable masts that had become useless to anyone. In almost complete poverty.
He died of a stroke. Ninety-sixth. I was at war then. We didn't even say goodbye.
My grandfather, Lavrenty Petrovich Babchenko, a 100% Zaporozhye Cossack, was a tanker. He fought on Khalkhin Gol. Three times shell-shocked. It's hard once. These concussions finished him off - he died in the eightieth, when I was three years old.
His wife, Elena Mikhailovna Kuptsova (by her first husband, I do not know her real name, because her grandmother carefully hid her - a Jewess, yes) during the war she was on duty on the roofs and put out incendiary bombs. When the opportunity arose, she didn't leave Russia anywhere. She worked all her life, until her death. In the boiler room. In our house, in the basement. Day or three.
She died two months after her son. I was still in the war then. I don't even know how they buried her.
My great-grandmother by the name of Bakhtiyarova (partially Tatar, yeah) came to Moscow in the thirties. She lived with two children in the back room at the school. Then she worked all her life in it.
Her daughter, my grandmother, all the war since the age of fourteen made iodoform - iodine crystals, to burn severed limbs. And then, along the line of the labor front, she went to unload wagons with coal. Or cut down the forest.
Her brother, my great-uncle, in the very first months of the war, at the age of fifteen, fled to the front and returned only at fifty - from the Far East.
Her granddaughter, my mother followed me to Chechnya. I saw everything with my own eyes. Then she adopted six children.
The first child that appeared in our family was adopted. The second one too. And only the third daughter was born of her own.
Now my mother has a family orphanage. All children are from Lipetsk. From dysfunctional families. Alcoholism, yes.
My wife's grandfather, Peter Gorkanov, a thoroughbred Mordvin, fought in the chemical troops during the Great Patriotic War, where he lost his sight. Until his death he lived in the village. The house has wood heating. He, a veteran, a disabled person, was never supplied with gas during his lifetime.
My father-in-law, a warrant officer, a thoroughbred Mordvin, served in Germany. When everything fell apart, together with his two children and his wife he was homeless in barracks and hostels.
During all these nineteen years of my adult life - and even earlier, from the ninety-third - I went through all the shit with my country. I have always been where my country was bad. At the White House, that means at the White House. In Chechnya, that means in Chechnya. In South Ossetia - that means in South Ossetia. In Krymsk means in Krymsk. In Blagoveshchensk - so in Blagoveshchensk.
All this time I, my family, my ancestors and my relatives, were quite Russian for my country.
When it was necessary to burn on Khalkhin Gol, to pull space for a beggarly salary, to starve in basements, to make iodoforms for the front, to be homeless with children in barracks, to die in Tajikistan, to feed lice in Chechnya, to adopt abandoned children - we were Russians.
In Chechnya, no one has ever suggested that I put a submachine gun in, dump it in my hokhland and burst there at the seam. When one needs to die for the Russian Motherland, the Russian Motherland does not care whether you are a Jew or not.
There, the Motherland knows only one nationality - cannon fodder.
They started offering to dump into Hohland
У записи 12 лайков,
3 репостов.
3 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Максим Вигилев
